Явдат Ильясов - Пятнистая смерть
Третий день.
Гау-Барува озабочен. Утана встревожен. Что будет? Согласится ли Томруз выйти замуж за Куруша?
СКАЗАНИЕ ШЕСТОЕ. ПАСТУХ И КОБРА
Когда человеку режут палец, он кричит и плачет от боли. Бедняге кажется - нет страданий выше. И лишь тогда, когда всю руку отхватят несчастному, поймет человек, что значит настоящая боль.
С тех пор, как царь Куруш явился в Ниссайю и поселился у Раносбата, жизнь дахских заложников превратилась в неизбывную муку. Жарились на медленном огне - угодили в бушующий костер. Было куда как плохо - стало вовсе невмоготу.
И не только потому, что с приездом царя и его свиты прибавилось работы во дворе, на кухне и в конюшне. Работа по принуждению - пытка, но пытка невыносимая. Хуже то, что усилился надзор. Тяжелой стопою затопала по замку строгость. Замахали бичами крутость и лютость. Персы боялись заговорщиков и тайных убийц.
Прежде заложникам не возбранялось свободно передвигаться внутри крепости, собираться у стены в кружок, отдыхать на воздухе. Лишь бы за ворота не ускользнули. Теперь к ним приставили Михр-Бидада, он висел над душой, как черная туча над головой усталого путника, и не давал степнякам и шагу ступить по своему желанию.
Как скот из стойла, выводили дахов поутру из вонючего сарая, заставляли трудиться до мелкой дрожи в коленях, до сверлящей боли в пояснице, до немоты в руках, до отупения, а вечером гнали обратно в грязный сарай.
Правда, памятуя разнос, сделанный ему Раносбатом, надсмотрщик толкался меньше, чем раньше, и пинался реже, чем прежде, но держался еще более заносчиво, не упускал случая обругать, оскорбить "поганых".
Зной. Пыль. Дахи, привыкшие с рождения к простору и ветру полей, задыхались в душном загоне, чахли, как зеленый лук без воды. Они увяли, осунулись и пожелтели. Их заедали мухи, изводили орды блох и вшей. Вдобавок ко всему, персы изо дня в день кормили пленных жидкой просяной похлебкой, от которой выворачивало нутро.
Люди жаловались на неутихающую головную боль, слабость, тошноту, резь в глазах. Неволя - собачья доля. Чувство неволи - хворь, худшая из всех.
- За что? - Гадат ночами больно кусал со зла и отчаяния. - Неужели "ребрам" вечно торчать у нас поперек горла?
Заложники лежали вповалку на голой истлевшей циновке, населенной полчищами мокриц, бормотали во сне, стонали, вскрикивали, скрипели зубами.
- Терпи, - уговаривал Гадата старший. - Наступит время - в пыль разлетятся персы. Я помню, как мады тут бесчинствовали. Где они теперь? Саки, дахи, парты, варканы собрали силу в один кулак да такой удар мадам нанесли, так их разломали да понесли - лишь куча навоза осталась! Курушу потому и удалось одолеть Иштувегу, что мадская мощь захирела после нашего восстания. На весь мир гремели, а ныне сами ходят у перса в рабах. Погоди. И с персами это случится.
- Случится ли?
- Непременно! Не останется зло без возмездия. Никогда. Кто причинил зло, тот обрек свою голову на гибель. За ним по пятам незримо бродит чья-то ненависть. И рано или поздно она вонзится в грудь или спину отравленной стрелой. Напрасно насильник уповает на силу - от мести обиженных нет спасения. Гнет - смертельный враг самого угнетателя. Тому, кто сеет чертополох, придется есть колючки. Так, сын мой!
- Так, говоришь? Тогда почему люди все-таки мучают друг друга? Вот ты степняк, простой человек. Но и то судишь о жизни здраво. А царь - ведь его с детства мудрецы наставляли! Он лучше тебя должен понимать, где вход, где выход. Почему же он все равно прется, как слепой бык, по плохой дороге? Видал же, проклятый, слыхал, куда привела та дорога других?
Старший усмехнулся.
- Мы с тобой сейчас так разумны потому, что унижены, под самой горой сидим. А попали бы на вершину - тоже закружилась голова, куда и разум делся!
- Ну, нет! Я на своей шкуре...
- Ладно. Сделаешься царем - увидим. В чем у правителей беда? Каждый из их породы считает себя в тысячу раз более умным, изворотливым, счастливым, чем прежний властитель. Думает: не удалось взлететь к небу тому - непременно удастся ему. Уж мне-то, мол, повезет обязательно. А как срубят голову - раскаялся бы, да поздно: нечем и каяться...
- Выходит, дураки они все цари?
- Если б только дураками были... Дураку, может, и простить не грех, ибо он - дурак, сам не ведает, какую творит пакость. Но дураков среди них мало! Умен угнетатель, хитер.
Давай, думает этакий ловкач, раз уж вознесла меня судьба на высоту, потешу сердце, покатаюсь на чужих горбах. Всласть позабавлюсь властью. Поблаженствую за счет чьих-то слез. Жизнь - одна, все равно умирать. Это уже не дурак, а темный проходимец, вор, преступник опасный. Таких надо на кострах жечь при народе, уничтожать, как саранчу.
- Уничтожать! А меня уговариваешь - терпи. Я бы сегодня Михр-Бидада с костями съел.
- Что - Михр-Бидад? Крохотный побег, пусть и зловонный. Вот он-то и есть дурак. Ядовитое дерево надо рубить под корень. И пень выкорчевать. Настанет час - срубим и выкорчуем. Но час не настал еще. Вот поднимется буря, надломит ствол - тогда и повалим.
- Когда ж она поднимется?
- Поднимется когда-нибудь. Может, скоро. Всякому грязному насилию приходит конец.
- Не согласилась? - Куруш выронил камень, о который точил нож.
Перед ним лежала на лужайке крепко связанная самка онагра, дикая ослица, только что пойманная с помощью аркана.
Животное вскидывало точеную голову, бессильно сучило ногами, пытаясь встать, вырваться из пут. По упругой коже пробегала частая дрожь, на короткой и шелковистой шерсти переливчато играл отблеск солнечных лучей.
Ослица жалобно глядела на людей умными и печальными глазами.
Она была на редкость хороша и также превосходила красотой одомашненную родственницу, как статная лань - вислобрюхую корову.
Третий день охотился царь в предгорьях. Здесь, в лощине, среди желтеющих холмов, у старой чинары, и нашли повелителя послы, вернувшиеся из-за Аранхи.
- Почему... не согласилась? - Лицо Куруша покрылось красными, цвета сырого мяса, неровными пятнами - будто царя больно отхлестали по щекам.
Гау-Барува не раскрыл рта. Советник угрюмо, как хворая сова, сидел на толстом корне чинары.
Ответ держал Утана.
- На третий день, после утренней еды, кочевники взялись нас развлекать. Каждый старался сказать доброе слово, сделать доброе дело для послов Куруша. Видит Гау-Барува: дух у саков - благоприятный для важного разговора. Поднимается. И наступает нечаянно на край белого войлока. Белый войлок у них - знак высшей власти. Я мигаю Гау-Баруве: убери ногу. Не понимает. Саки хмурятся. Так, с ногой на войлоке, и объявил Гау-Барува твое желание.
- "Войлок, войлок"! - вспылил Гау-Барува. - При чем тут белый войлок?
- Из-за него вышла неудача.
- Чушь!
- Дальше? - Царь подобрал с земли точильный камень и так, с ножом в одной руке и с точильным камнем - в другой, продолжал слушать Утану.
- Саки удивились, притихли, будто им принесли худую весть. Долго молчали да переглядывались. Видно не ждали подобного оборота.
"Что скажешь в ответ, мудрая сестра?" - спросил Гау-Барува.
"Что я могу сказать? - сердито молвила Томруз. - Одна плохая хозяйка целых два дня старательно стирала белый войлок, а на третий день, когда войлок сделался почти совсем чистым, она по глупости густо измазала его черной сажей... - И Томруз покосилась на сапог Гау-Барувы. Он заметил свою оплошность, убрал ногу. Но - поздно. - Белый войлок хорошо наладившегося дела, - продолжала Томруз, - вы, персы, по неразумию испортили сажей ненужных речей. Мыслимо ли, чтобы я вышла замуж за Куруша?".
"Почему немыслимо? - возразил Гау-Барува. - Соединитесь - и дружба, которую мы завязали столь удачно, будет крепкой, точно сакская бронза. Нет прочнее уз, чем узы родства".
"Не всегда, - заметила Томруз. - Не всегда узы родства - самые прочные. Но - пусть будет по-вашему. Ради дружбы я готова хоть сейчас породниться с царем царей. Только обязательно ли именно мне и Курушу класть головы на одну подушку? Он стар. Я тоже немолода. Кроме того, я не из тех проворных женщин, которые, едва освободившись от одного мужа, спешат со слюной на губах выскочить за другого. Женщина должна помнить она не только утеха для мужчины, но и мать его детей. Она человек, а не собака, слоняющаяся меж дюн. Я была и остаюсь Белому отцу верной женой, а Спаргапе - заботливой матерью. И останусь до конца дней своих. А с Курушем - с ним мы можем породниться, - усмехнулась эта коварная женщина. - У меня - сын Спаргапа, у него дочь Хутауса. Им более к лицу сватовство и женитьба. Соединим их - вот и свяжут саков и персов узы родства".
- Дальше? - Куруш потрогал большим пальцем лезвие ножа.
Гау-Барува растерялся. Да буду я твоей жертвой, брат Гау-Барува! Не сердись, но поначалу ты растерялся. Зато быстро оправился и ответил ей:
"Прекрасный павлин" предназначен в жены своему брату Камбуджи, поэтому твой сын не может на ней жениться".
"Вот как! - невесело улыбнулась Томруз. - Вы, персы, мудрый народ. Но знайте - и другие вас не глупей. "Собакам" не хуже, чем "ребрам", известны обычаи Востока. На Востоке законным царем считается либо сын дочери, либо муж дочери предыдущего царя. Не так ли? Потому вы и не хотите отдать Хутаусу, "Прекрасного павлина", за моего сына - ведь так Спаргапа сделался бы после Куруша повелителем Парсы! О, разве Куруш согласится на это? Боже упаси. Лучше выдать Хутаусу за родного брата, лишь бы Камбуджи досталась царская власть. А вот жениться на "неумытой сакской бабе" (откуда она узнала?!) Куруш не прочь. Став мужем Томруз, он превратится, по тому же обычаю, в полного хозяина сакской земли, сакских стад. Не так ли, гости досточтимые? Я - женщина. Привыкла возиться с пряжей. Любой узел распутаю, как бы хитро не завязали".
