Василий Яновский - Поля Елисейские
Не знаю, как Вас, Иван Наживин, но меня эта "замедленная" духовная бомба, вдруг взорвав-шаяся в парижском отеле и соединившая нас в разных временах и фазах, потрясла, вызвала душев-ный трепет. Я убедился в осмысленности каждого нашего шага, даже бессмысленного.
Ваш В.С.Я."
Не уверен, одобрит ли читатель это мое отступление, но я считаю его оправданным, и теперь могу опять вернуться к "Кругу" и его постоянным или случайным гостям.
Савельев, маленький, коренастый "берлинец", по своей инициативе начал вести краткие про-токолы наших собраний, которые оказались столь интересными, что их печатали в "Новом граде". Разумеется, мы остались недовольны работой Савельева, его стилем; в результате, милейший и честнейший, но чрезвычайно нервозный Савельев заявил:
- Пишите сами, я вам больше не секретарь.
Как и следовало ожидать, никто не взял на себя эту обязанность, и дальнейших внешних следов наших споров, по-видимому, не сохранилось.
Из присутствующих, однако, не все принимали деятельное участие в разговорах. Думаю, что Шаршун или Емельянов ни разу не раскрыли рта на собрании, и, однако, по-своему они тоже питали нашу беседу.
Штейгер уверял, что он мало говорит в "Круге", потому что все для него важное он высказы-вает в стихах... И это звучало напыщенной фальшью. Мы тоже самое нужное старались выразить в нашей основной работе. Но встречи в "Круге" служили пробой оружия, там проверяли последние, усовершенствованные модели мысли. Эти собрания несомненно заряжали и заражали творческой энергией; хотелось сразу, завтра же, сесть и доказать свою правоту.
Толстой в "Детстве и отрочестве" пишет именно по этому поводу... "В метафизических рассуждених, которые бывали одним из главных предметов наших разговоров, я любил ту минуту, когда мысли быстрее и быстрее следуют одна за другою и, становясь все более и более отвлечен-ными, доходят, наконец, до такой степени туманности, что не видишь возможности выразить их и, полагая сказать то, что думаешь, говоришь совсем другое. Я любил эту минуту, когда, возносясь все выше и выше в области мысли, вдруг постигаешь всю необъятность ее и сознаешь невозмож-ность идти далее".
Нечто подобное, мне кажется, часто происходило в "Круге". И только дурные, мертвые люди могли этого не понимать. Впрочем, парады нюрнбергских шизофреников становились все бойче и назойливее, окрашивая в бурый цвет и наши беседы. Вульгарная политика чаще и чаще отравляла наши души.
В результате этих бесконечных встреч мы действительно начали ощущать себя как некое интеллектуальное или духовное целое. Вокруг наших разговоров, самонадеянных и подчас трескучих, все же иногда носились искры оригинальной мысли, свидетельствующей о подлинной жажде не только понять жизнь, но и служить ей.
А рядом, на широких полках, теснились славные, знакомые фолианты точно рыцари с поднятыми забралами... Там, там были наши союзники, предтечи, братья. В сущности, "Круг" был последней эмигрантской попыткою оправдать вопреки всему русскую культуру, утвердить ее в сознании как европейскую, христианскую, родственную Западу. И на этом поприще одинаково подвизались наши прустианцы и почвенники, евразийцы и неославянофилы.
Вскоре Гитлер шагнул за Рейн; кто хотел и мог примазался к его обозу. Потом Сталин всту-пил в Европу. И опять, кто успел или пожелал побежал за ним, часто именно те, что уже продава-лись немцам. Мир опять распался на составные враждебные части...
Все мы с самого начала высказались против Мережковских как членов "Круга". И Фондамин-ский подчинился.
От Муссолини к Гитлеру - тут, в общем, особого сюрприза нет в паломничестве Дмитрия Сергеевича.
А через год Фондаминский вдруг выставил кандидатуру Злобина. Это нас изумило. Злобин политически не лучше Мережковских и не обладает ни их шармом, ни талантами... Зачем он нам?
- Вот именно, - объяснял Фондаминский. - Мережковский сила, с ним трудно и утомите-льно спорить. А Злобин, кто такой Злобин? Неужели вы боитесь Злобина? Пусть сидит здесь, а потом расскажет Мережковским, может, они научатся чему-нибудь.
И Злобин к самому концу, уже перед войной, появился на собраниях "Круга", сел рядом с Ивановым на диване.
Несмотря на весь демократизм Фондаминского, он умел настоять на своем против воли боль-шинства. Помню очередные выборы в правление "Круга" и мой наивный упрек: "Надо было все-таки им дать возможность высказаться..."
- В чем дело, Яновский, - прервал меня Фондаминский, - неужели вы не понимаете, что настоящие выборы произошли у меня на квартире в прошлую пятницу, днем. Вот тогда мы учли, кто кого представляет и кто будет полезен делу. А сегодня это пустая формальность. Если окажет-ся, что мы ошиблись, то мы завтра можем кооптировать нового члена или исключить старого, ненужного члена правления.
"Выборы произошли в прошлую пятницу у меня на квартире" - эту роковую фразу я услы-шал тогда впервые и только постепенно сообразил, какой грех за нею стоит: увы, все выборы в эмиграции производились таким путем.
С одной стороны, немцы и коммунисты, размахивая пистолетом, предлагают: "Кто против, подними руку"... А с другой стороны, мы - демократы: "Выборы произошли в пятницу у меня на квартире". Сколько зарубежных хороших дел рушилось от этого беспринципного, сволочного, большевистского (эпохи Иоанна Грозного) ловкого приема.
У нас принято перед выборами исключать ненадежных субъектов хотя бы за неуплату член-ского взноса. Или же наоборот, пополнять кворум десятком новых, милых сердцу, веселых ребят. Как объяснить эту подлую практику в среде уважаемых антимарксистов? Действительно ли тут дело только в Ленине и Нечаеве?
Нет ли более глубоких, интимных причин? Достаточно прочитать про выборы казачьего атамана или приходского совета, чтобы прийти в ужас.
Легко перенять на Западе пятихвостку, импортировать ее! Но тут что-то важное ускользает от русского реформатора... Без свободы не может быть выбора. Обман и подтасовывание при голосо-вании так же бессмысленны как в церковной службе - подпиливаешь сук, на котором сидишь.
После доклада и короткого перерыва начинались прения, в которых мы все отводили душу. Должно отметить, что та степень свободы, которая досталась нам в Париже тех лет, редко выпада-ла на долю какого-нибудь другого поколения русских людей: здесь объяснение многих удач того периода эмиграции.
Религия, сексуальность, политика, Петр Великий и Чернышевский, идеалы справа, слева и посередке - все можно было развинтить, разобрать, добираясь до последнего стержня реального. Разумеется, в прошлом были Ницше, нигилисты и сплошные переоценки ценностей, но они исходили от немцев и бездарно упирались в абстрактный мираж. А здесь решающую роль играла великая, благословенная, цветущая, средиземноморская, свободная внешне и внутренне, вечная Франция - старшая дочь католической церкви и Возрождения...
Наши смелые домыслы в "Круге" могли восхищать или шокировать англосаксов, вдохнов-лять немцев, но на "французиков из Бордо" они не действовали никак. Любопытно, что тип русского "первого ученика", попав во французскую школу, оказывался в большинстве случаев где-то на задних партах.
Даже православные священники, славившиеся на Руси своей отсталостью и безграмотностью, приобрели к середине тридцатых годов во Франции и культуру, и широту взглядов, и вразумитель-ный социальный опыт, ни в чем не уступая лучшим местным церковным властителям дум; появи-лись иереи, интересующиеся наукой, медициной, математикой, читающие наряду с блаженным Августином и Киркегора, Фрейда, Эйнштейна.
Надо ли удивляться, что и литература парижан зазвучала несколько по-иному, вызывая порицания, а порою и отвращение эпигонов всех мастей и режимов.
За вторым, "ночным" чаем опять ели сладкие булочки. То, что Фондаминский почитал за норму, он уже щедро выставлял на стол без ограничения и экономии.
Сочетание щедрости со скупостью меня поражало в наших меценатах. Я знал в эмиграции людей без сомнения патологически скупых, которые, однако, считали долгом покупать новые книги и приходить на вечера литераторов. Мне казалось, не лучше ли одним отказывать, а другим уже помогать основательнее... Но нет, они всем отпускали по установленному тарифу и заслужили парадоксальную кличку иудушек, плюшкиных, ростовщиков.
И в это самое время многие "широкие" души, никогда наших изданий не поддерживавшие, но в кабаке иногда угощавшие подвернувшегося поэта, причислялись всеми к очень русским и очень благородным натурам.
Когда будет написана подробная история эмигрантской литературы, то станет очевидным, что выжила она - вместе с Буниным и Ремизовым - только благодаря помощи именно этих скучных, серых Плюшкиных из либерального лагеря. Для "правых" наша литература в целом была проклятием, масонским или коммунистическим заговором, отрыжкой сионских мудрецов. Кадровым правым героям вообще литература не нужна. Они уверяют, что поклоняются Достоев-скому. Но фактически одного генерала Краснова им хватает с лихвою.
