Алексей Писемский - Взбаламученное море
— Можно сделать такую машину… как ее поставишь сейчас промеж колен, подавишь — шикнет, как сто человек! — подхватил Ковальский. Кроме необыкновенной силы, он был еще и искусник на все механические работы.
— Финкель, портной, приходил, — вмешался в разговор половой: он говорит, если господам, говорит, угодно, я пришлю в театр своих подмастерьев. Один, говорит, так у меня свистит, что лошади на колени падают, и теперь, если ему — старого, говорит платья у меня много дать ему фрак, и взять только, значит, ему надо билет в кресла.
— Это можно будет, но главное вот что… — продолжал Бакланов, одушевляясь: — этой нашей госпоже надобно у них, канальев, под носом подарить венок или колье какое-нибудь брильянтовое… У меня моих собственных сто целковых готовы — нарочно выпустить мужика на волю… Вы, Бирхман, сколько дадите?
— Я дам тоже столько, сколько у меня в то время в кармане будет, — отвечал положительно Бирхман.
— Я дам тоже, сколько у него будет! — подхватил и Ковальский.
— Мы дадим оба, сколько у нас тогда будет, — сказал еще определительнее Бирхман.
— Превосходно! — воскликнул Бакланов. — Венявина я послал за подписным лицом… Там, на первом курсе, пропасть аристократишков поступило… посмотрим, сколько отвалят и поддержат ли университет!
На эти слова его, в комнату, как бы походкой гиены, вошел сутуловатый студент, с несколько старческим лицом и в очках. Кивнув слегка нашим приятелям головой, он пришел и сел у другого столика.
— Дай мне «Отечественные Записки»! — проговорил он пискливым голосом.
Половой молча подал ему.
Между тем у Бакланова, с приходом этого лица, как бы язык прилип к гортани.
— Вы видели ее в «Гризельде»? — продолжал он гораздо тише и как-то не так бойко.
— Видел! — отвечал по-прежнему громко Бирхман.
— Ведь это чорт знает что такое! Летучая мышь! — говорил Бакланов, не возвышая голоса.
В это время явился Венявин — усталый, запыхавшийся; волосы его торчали в разные стороны…
— Как нельзя лучше все устроилось, — говорил он, подходя прямо к Бакланову: — юристы подписались на семьдесят пять рублей, математики тоже изъявили согласие, и медиков человек двадцать будет в театре.
— Ну, умница! паинька! — сказал Бакланов: — дай ему за это чаю! — обратился он к половому.
— Нет, лучше водочки дайте! — говорил Венявин, как бы начиная уж кокетничать, а потом, так как около Бакланова не было места, он сел рядом с Проскриптским. Тот ядовито на него посмотрел.
— Что это вы так хлопочете? — проговорил он своим обычным дискантом.
Венявин, по своему добродушию, сейчас же сконфузился.
— Что делать, нельзя! — отвечал он.
— Хлопочет, как и все порядочные люди! — обратился наконец Бакланов к Проскриптскому, гордо поднимая голову.
— Вы бы уж лучше в гусары шли, — обратился тот опять к Венявину.
— А вы думаете, что нас и гусаров одно чувство заставляет? — перебил его Бакланов.
— У тех оно естественнее, потому что оно чувственность, возразил Проскриптский.
— Искусством актера, значит, наслаждаться нельзя? — сказал Бакланов.
— Хи-хи-хи! — засмеялся Проскриптский. — Что же такое искусство актера?.. Искуснее сделать то, что другие делают… искусство не быть самим собой — хи-хи-хи!
— В балете даже и этого нет! — возразил Бакланов.
— Балет я еще люблю; в нем, по крайней мере, насчет клубнички кое-что есть, — продолжал насмехаться Проскриптский.
— В балете есть грация, которая живет в рафаэлевких Мадоннах, в Венере Милосской, — говорил Бакланов, и голос его дрожал от гнева.
— Хи-хи-хи! — продолжал Проскриптский: — в риториках тоже сказано, что прекрасное разделяется на возвышенное, грациозное, милое и наивное.
— Ну, пошел! — проговорил Бакланов, старясь придать себе тон пренебрежения. — А, Варегин! — прибавил он, дружелюбно обращаясь к вошедшему, лет двадцати пяти, студенту, с солидным лицом, с солидной походкой и вообще, всею своею фигурой, внушающему какое-то почтение к себе.
— Gut Morgen! — проговорил пришедшему приветливо и Бирхман, который, во время спора Бакланова с Проскриптским, отчаянно и молча курил, хотя в то же время его нежное лицо то краснело, то бледнело. Не надеясь на свое вмешательство словом, он, кажется, с большим бы удовольствием отдубасил Проскриптского кулаками.
— Здравствуйте! здравствуйте! — говорил между тем Варегин, подавая всем руку. — Здравствуйте уж и вы! — прибавил он, обращаясь к Проскриптскому.
— Здравствуйте-с! — отвечал тот и опять постарался засмеяться.
— В грацию уже не верит! — сказал Бакланов, показывая Варегину головой на Проскриптского.
— Во вздор верит, а в то, что перед глазами — нет! — отвечал Варегин, спокойно усаживаясь на стул.
— Что такое верит? Я не знаю, что такое значит верить; или, в самом деле, вера есть уповаемых вещей извещение, невидимых вещей обличение! хи-хи-хи!
— Мы говорим про веру в мысль, в истину, — подхватил Бакланов.
— А что такое мысль, истина? Что сегодня истина, завтра может быть пустая фраза. Ведь считали же люди землю плоскостью!
— Стало быть, и Коперник врет? — спросил уж Варегин.
— Вероятно!
— Но как же пророчествуют по астрономическим вычислениям?
— Случайность!
— Случайность, вы полагаете? — произнес протяжно Варегин.
Студентов, так как уж было около четырех часов, набиралось все больше и больше. Дым густыми облаками ходил по комнате. Меньше всех обнаруживали участие к спору двое студентов-медиков. Они благоразумно велели подать себе, на одном дальнем столике, водки и борщу и только молча показывали друг другу головой, когда, по их расчету, следовало пропустить по маленькой. Около Проскриптского поместились двое его поклонников, один — молоденький студент с впалыми глазами, а другой какой-то чрезвычайно длинноволосый, нечесаный и беспрестанно заглядывающий в глаза своему патрону. Бирхман с досады пил с Ковальским седьмую бутылку пива. Бакланов тоже ел ростбиф и пил портер.
— Вот ведь что досадно: зачем же вы верите в социализм-то, в кисельные берега и медовые реки? — говорил он Проскриптскому.
— Э, верить! Разговоры только это! упражнение в диалектике! — подхватил Верегин.
— Что ж такое диалектика? Человечество до сих пор только и занималось, что диалектикой, — подтвердил Проскриптский.
— А железные дороги тоже диалектика? — спросил Варегин.
— Полезная слесарям и инженерам! Хи-хи-хи! — смеялся Проскриптский.
— Но ведь, чорт возьми, они связывают людей, соединяют их! — воскликнул Бакланов.
— А зачем человечеству нужно это? Дикие, живущие в степях, конечно, счастливее меня! — возразил, как бы с наивностью, Проскриптский.
— Именно! — подхватил, почему-то вдруг одушевившись, студент с впалыми глазами.
— Ну да, разумеется! — подтвердил за ним и длинноволосый.
Венявин, выпивший две рюмки и совсем от этого захмелевший, толковал Ковальскому:
— Я люблю науку… люблю…
— Отчего же вы из римского права единицы получаете? — окрысылся на него Проскриптский.
— Ну да, что ж такое! И получаю, а все-таки люблю науку! — говорил Венявин.
В другом месте между кучками студентов слышалось:
— Редкин чудо как сегодня говорил о колонизациях.
— Что ж, в чем это чудо заключалось? — обратился вдруг к ним Варегин.
— Да он говорил в том же духе, как и Грановский! — отвечали ему.
Варегин усмехнулся.
— Тех же щей, да пожиже влей! — произнес он.
— Грановский душа-человек, душа! — подтвердил Венявин.
— Старая чувствительная девка! — сказал Проскриптский.
Варегин при этом только посмотрел на него.
Бакланов, которому надоели эти споры, встал и, надев шинель, проговорил:
— Кто ж, господа, будет в театре?
— Мы! и мы! — отозвались почти со всех сторон, но потом вдруг мгновенно все смолкло.
— Тертиев поет! — воскликнул Венявин и, перескочив почти через голову Ковальского, убежал.
Бакланов пошел за ним же.
В бильярдной они увидели молодого, белокурого студента, который, опершись ни кий и подобрав высоко грудь, пел чистым тенором:
«Уж как кто бы, кто моему горю помог».
Слушали его несколько студентов. Венявин шмыгнул с ногами на диван и превратился в олицетвореннное блаженство.
В соседней комнате Кузьма (знакомый нам половой), прислонившись к притолоке, погрузился в глубокую задумчивость. Прочие половые также слушали. Многие из гостей-купцов не без удовольствия повернули свои уши к дверям. Не слушал толкьо — Проскриптский, сидевший уткнув глаза в книгу, и двое его почитателей, которые, вероятно, из подражания ему, вели между собою довльно громкий разговор.
