Владимир Кантор - Рождественская история, или Записки из полумертвого дома
— Помолчал… бы… ты… — прервал его Глеб. — И без… того… тошно…
А Славка рассмеялся отрывисто:
— Вот, оказывается, кто у нас настоящий философ — дед Фаддей! Это опубликовать надо. Так и назвать: «Теория деда Фаддея». Только Бог у тебя что-то вроде людоеда получается. Но Татю бы понравилось.
Славка зубоскалил, потому что сказать было нечего, а на душе у нас было тоскливо, и холод шел по спине. Я посмотрел на часы: почти одиннадцать.
— Да это я… ничего… ребята… Это я… так… — пытался сам себя подбодрить Глеб. — Пойду… курну… только…
Говорить ему было трудно, словно каждое слово не выходило, а с трудом выползало из искривившегося рта. Вошел Юрка. Странно, думал я всегда, почему на лицах людей не отражается этот физиологический акт? Ведь событие, не в туалет же сходил! А Юркино всегдашнее небольшое самодовольство можно и другой причиной объяснить. Но Славка понял.
— А если дети?.. — усмехнулся он. Все хорошо, любой треп, любая пошлость, лишь бы в сторону от смерти.
Юрка неожиданно хрипло сострил:
— Как француженке сделать аборт? Раз сплюнуть.
— Понятно.
— Тьфу на вас! — обозлился дед. — Тить твою мать!
Вдруг вошла черноволосая Наташка с сочными, красными губами:
— Глеб Евдокимыч, пустить ваших? Они уж насиделись в ординаторской.
— Да ну… их… Я их… прогнал… Толку… от них… все равно… нет… Помоги… мне… лучше… до туалета…
— Да я вам утку подам.
— Не надо… мне… утки… Я там… только… курну…
— Не надо бы вам курить, — равнодушно-участливо сказала Наташка.
Но он начал с трудом приподнимать свое казавшееся нам таким легким тело. И тут, не выдержав все же долгого нахождения вдали от больного, в палату прокралась сначала жена, а следом сестра. Они именно прокрались. Увидев поднимавшегося на локтях Глеба, сестра бросилась к нему, обхватила за плечи. Жена легла ему на ноги.
— Глебушка, родной! — запричитала сестра. — Не ходи курить, тебе хуже будет. Медики говорят!..
Он устало упал на подушку.
Славка отрицательно покачал головой.
— Я бы разрешил. Курить иногда до того охота, что, кажется, все бы отдал. Мы с братом как-то в школе учебник на курево раскурочили. Да я ребятам уже рассказывал. Нас тогда из школы выгнали. Брата, правда, потом восстановили: он младше был. А я в гвоздильный цех отправился. Так из-за курева и десятилетки не кончил. Значит, важно оно, если из-за него жизнь меняется, — заключил он.
Глебовы женщины посмотрели на Славку как на врага. Но он врагом не был. Напротив, встал, подтянул шаровары и сказал:
— Пойдем-ка, Наталья, надо врача позвать. Или Сибиллу. Мучается ведь человек. Что-то делать надо.
— Надо! — подскочил и я. — Надо ему переливание крови сделать! — потребовал так, помня, что меня переливание спасло.
— Счас, разбежалась! — ответила Наташка. — Без врача это делать нельзя. А мне не светит, где он счас, на каком этаже. Сибилле Доридовне доложу.
Юрка ничего ей сказать не решился. Паша лежал с закрытыми глазами и делал вид, что спит. Не хотел себя расстраивать. Наташка вышла. Славка было двинулся за ней. Но она его отшила:
— Уж как-нибудь сама, без провожатых! Дорогу знаю.
Когда за ней дверь закрылась, Славка спросил Юрку:
— Или не угодил ты ей чем? Чего злится?
Юрка пожал плечами, хмыкнул:
— Да вроде все в порядке было.
Сестра Глеба почти поняла, о чем речь, и махнула на них полотенцем.
— Охальники! — воскликнула она слабым, с надрывом голосом. — Постыдились бы! Человеку плохо…
Глеб начал вдруг молча, со свистом дыша сквозь стиснутые зубы, срывать с себя одеяло. Она бросилась на помощь жене укладывать его. В этот момент в палату вернулась Наташка, сопровождая Сибиллу. Та была и вправду — не только в ночном бреду — красива. Невысокая, стройная, сильная брюнетка с распущенными волосами, маленькой грудью, очень большими синими глазами с черными ресницами и черными бровями. Ей явно уже было за тридцать. Но выглядела она, как женщина, которая понимает свою привлекательность и еще хочет нравиться. По сравнению с ней крупнотелая Наташка смотрелась простушкой.
— Ну кто здесь такой умный, что о переливании крови говорит?
Наташка кивнула головой в мою сторону. Бросив на меня недобрый взгляд, Сибилла сказала резко:
— Сами разберемся, что больному делать!
Она присела на постель, достала аппарат, померила давление. Глеб перестал сопротивляться, послушно протянул руку и с какой-то последней надеждой поглядел на нее. Сибилла поднялась, спрятала аппарат в футляр, сказала Наташке:
— Поставь ему капельницу с физраствором. Послезавтра уже Анатолий Александрович придет, надо его дождаться.
Странно посмотрела на меня и ушла. Было уже после часа ночи. Никто не спал, кроме Паши, который из притворного перешел в настоящий сон и даже начал немного похрапывать. Дедок сопел и завидовал:
— Мне капельницу не ставят, а мне, тить, и годков побольше.
— Зачем тебе капельница, дед? Ты и так, как крыса, живучий, — грубо оборвал его Славка.
Наташка вкатила капельницу на колесиках. По лицу ее было видно, что она предпочла бы сейчас поспать. На верхушке большого штатива были прикреплены две бутылочки пластмассовыми крышками вниз. Найдя на сгибе желтой руки Глеба вену, она воткнула туда иголку, а другую, соединенную с первой тонким шлангом, воткнула в крышку одной из бутылок. Посмотрела, пошел ли раствор, потом, вспомнив что-то, перетянула жгутом руку Глеба в предплечье. И обернулась к женщинам и к нам:
— Когда одна кончится, позовете меня. Только без всякой самодеятельности. Особенно ты, — сказала она Славке. — Оттого, что ты здесь третий раз, это совсем не значит, что ты все знаешь. Спите лучше, мужики, силы берегите. Гасите ночники и спите. Женщины меня позовут.
Тут она, наконец, улыбнулась Юрке, зевнула и вышла. Но какое уж тут спать! Свет, однако, мы погасили, легли, горел только ночник над постелью Глеба. Наступила полная тишина. Слышалось только свистящее дыхание Глеба. Но и он, казалось, задремал. Голова у меня гудела. Дожив до стольких лет, я первый раз видел, как умирает человек. То есть умом я понимал, что он умирает, но поверить в это не мог. Так вот запросто! Только что ходил, разговаривал, курил, что-то рассказывал… Дико, ненормально!
— Как раз нормально, — прошелестел чей-то шепот мне в ухо. Я узнал голос Ваньки Флинта.
Я поднял голову от подушки. Темная фигура словно отплывала от моей постели, зависла над Глебом и растворилась в воздухе. «Опять брежу, — решил я, судорожно протирая глаза. — Заснул, что ли?»
— Чего дергаешься? — шепнул Славка. — Спи, как спал.
— А ты?
— Не могу чего-то. Пойду подымлю.
Он зажег ночник, достал из тумбочки сигареты с зажигалкой, соскочил с постели, подтянул, как всегда, шаровары (видимо, лежал одетый поверх одеяла) и вышел из палаты. Я пригляделся. Первая бутылочка с физраствором была уже пуста, да и вторая подходила к концу. Остальные — Юрка, дед и Паша, похоже, спали. Кроме женщин, которые все так же сидели — одна у изголовья, другая в ногах у Глеба. Глеб сейчас дышал без свиста, ровно, спокойно. «Господи, неужели помогло? Господи! Пронеси, Господи!» — шептал я в воздух. Так страшно было: вдруг он и в самом деле умрет?..
Шли минуты, бутылочка пустела. Вернулся весь продымленный Славка.
— Ну что? — спросил шепотом.
— Кажется, лучше, — отозвался я тихо.
— Бывает, — неопределенно ответил Славка.
Жена побежала за медсестрой. Раствор во второй бутылочке тоже кончился. Надо было вынимать из вены иглу. Вошедшая в палату Наташка, казалось мне в полудреме, заполнила почти все пространство своим крупным телом. Она склонилась над Глебом, ловко выхватила иглу, прижала ватку со спиртом, сняла с предплечья жгут и согнула Глебову руку в локте. Не скрывая зевка, не прикрыв даже рот рукой, сказала:
— Ну теперь, чтоб всю ночь спать без всяких глупостей! Да и вас, хотите, где-нибудь на топчанчике пристрою? — обратилась она к родственницам. Все-таки была Наташка доброй, видимо, женщиной.
Она укатила капельницу. Глеб как будто спал. Сестра с женой отошли к двери и принялись шептаться, обсуждая, не согласиться ли на предложение медсестры. Воздух был пропитан какими-то лекарственными испарениями. Вроде и привыкли мы к этим запахам, но всякая новая медицинская процедура добавляла свой оттенок и восприятие вновь обострялось. Напряжение постепенно уходило, и, наконец, к третьему часу ночи на меня стал наплывать сон.
Долго спать мне не пришлось. Проснулся я от какой-то суеты. Включил ночник, машинально посмотрел на часы: без пяти три. И получаса не проспал. Славка сидел на постели, уперши локти в колени и положив на скрещенные кисти рук подбородок. Дипломат полуприподнялся на локтях, в растерянности глядя на Глеба, над которым склонились обе его родственницы. Потом сестра распрямилась, и я увидел, что пальцы Глеба, словно торопясь куда-то, комкали у ворота ночную рубашку, то собирая ее в комок, то разглаживая. Я раньше только читал о таком, но сам видел впервые.
