Уильям Теккерей - Роковые сапоги
Обзор книги Уильям Теккерей - Роковые сапоги
Роковые сапоги
Январь. Рождение года
Какой-то поэт сказал, что, если любой из смертных опишет свою жизнь с рожденья и до кончины, получится интересная книга, пусть даже герой ее не пережил ничего из ряда вон выходящего. Насколько же более поучительным и занимательным окажется то, что собираюсь представить на суд публики я, человек, на долю которого выпали приключения, поистине удивительные, потрясающие и, можно сказать, невероятные.
Нет, нет, — я не убивал львов, не дивился чудесам Востока, путешествуя по пустыням Персии и Аравии, не блистал в обществе, не вращался среди герцогов и пэров и не собираюсь, как это сейчас у нас модно, писать о них мемуары. Я никогда не выезжал из Англии, ни разу в жизни не беседовал с лордом (не считая того захудалого ирландского лорда, что снимал у нас как-то комнаты и уехал, забыв заплатить за три недели, не говоря уж о чаевых); однако меня так жестоко терзали, по выражению нашего бессмертного барда, "пинки и розги яростной судьбы", так упорно преследовал злой рок, что, читая о моих злоключениях, станет лить слезы и камень, — если, конечно, сердце у него не каменное.
Я выбрал для этой книги двенадцать моих приключений, которые смогут занять досуг читателей и дать им пищу для размышлений на все двенадцать месяцев года. Приключения эти повествуют о жизни человека высокого ума и могу сказать с уверенностью — доброго сердца. Я не швырял деньги, не то что иные. Я никого не обманул ни на шиллинг, хотя вряд ли вы сыщете во всей Европе другого такого ловкача. Я никогда не причинял зла ближнему своему, напротив, я не раз проявлял редкую снисходительность к обидчикам. У меня вполне сносная родословная, и хотя я был рожден для богатства (и к тому же обладал незлобивым характером, берег деньги, когда они у меня бывали, и всячески старался их приумножить), однако во всех моих жизненных странствиях мне упорно сопутствовала неудача, и ни одному смертному не пришлось выдержать таких тяжких испытаний, какие обрушились на злосчастного Боба Стабза.
Боб Стабз — это мое имя; у меня нет ни шиллинга; когда-то я был офицером его величества короля Георга, а сейчас… Но не стоит забегать вперед, — что я являю собой сейчас, читатель узнает через несколько страниц. Отец мой, один из зажиточных мелкопоместных дворян Бангэя, вел свой род от Саффолкских Стабзов. Мой дед, почтенный бангэйский стряпчий, оставил батюшке порядочное состояние. Мне предстояло, таким образом, получить в наследство кругленькую сумму, и сейчас я жил бы, как подобает джентльмену.
Несчастья мои начались, можно сказать, за год до моего рождения, когда батюшка, в то время молодой человек, делавший вид, что изучает в Лондоне право, без памяти влюбился в некую мисс Смит, дочь лавочника, который не дал ей в приданое ни пенса, а позже и сам обанкротился. Отец женился на этой самой мисс Смит и увез ее к себе в деревню, где я и появился на свет в недобрый для меня час.
Если бы я стал описывать годы своего детства, вы посмеялись бы надо мной и назвали лжецом; но нижеследующее письмо, которое моя матушка написала своей подруге, когда мне было несколько месяцев от роду, даст вам некоторое представление о том, как глупа была бедняжка и как легкомыслен и расточителен был мой родитель.
"Мисс Элизе Кикс,
Грейсчерт-стрит, Лондон.
Ах, милая Элиза! Во всем мире нет женщины счастливей, чем твоя Сьюзен! Мой Томас — просто ангел! Помнишь, я клялась, что выйду замуж только за высокого и стройного гвардейца? Так вот, моего Тома скорее можно назвать коренастым, и я нисколько не боюсь признаться, что глаза у него немножко косят. Ну и что же, пусть косят! Когда один его глаз смотрит на меня, а другой на нашего малютку Боба, в них светится такая нежность, что перо мое не в силах описать ее, потому что, конечно же, ни одну женщину в мире не любили так преданно, как твою счастливую Сьюзен Стабз.
Когда мой милый Томас возвращается домой с охоты или с фермы, если бы только ты видела нас с ним и с нашим крошкой Бобом! Я сижу у него на одном колене, а малютка на другом, и он нас тетешкает. Я часто жалею, что нас не видит сэр Джошуа или какой-нибудь другой великий художник, он обязательно написал бы нас, — можно ли представить себе картину чудесней, чем веселье трех любящих душ!
Малютка наш прелестнейший в мире ребенок, — вылитый папочка; у него режутся зубки, и все мы души в нем не чаем. Няня говорит, что когда он подрастет, то совсем перестанет косить и волосики у него будут не такие рыжие. Доктор Бейтс такой добрый, такой искусный, такой внимательный! Какое счастье, что мы всегда можем его позвать! Наше бедное дитя с самого своего рождения все время болеет, и доктору приходится навещать нас три-четыре раза в неделю. Как мы должны быть благодарны ему за нашего дорогого крошку! Боб чудесно перенес корь, потом у него появилась легкая сыпь; потом он схватил ужасный коклюш; потом заболел лихорадкой, и все время у него болит животик, так что бедняжка кричит с утра до ночи.
Но милый Том такая замечательная нянька, — сколько ночей он не спал из-за нашего дорогого малютки. Ты только представь: он часами ходит с ним по комнате в халате и ночном колпаке и что-то напевает (хотя ему, бедняжке, как говорится, слон на ухо наступил), а сам клюет носом, и я хохочу до слез, глядя на него. Ох, Элиза, это такая умора!
У нас необыкновенная няня, лучше ее не найти в целом свете, она ирландка и обожает нашего крошку почти так же нежно, как его мама (хотя это, конечно, невозможно). Она часами гуляет с ним в саду, и я, право же, никак не могу понять, почему Томас ее не любит. Он почему-то считает, что она пьяница и неряха. Но вообще она ужасная грязнуля, и от нее иногда сильно пахнет джином, это правда.
Ну и что же? От этих маленьких неурядиц семейная жизнь только приятней. Как подумаешь, у скольких детей вообще нет ни нянек, ни докторов, как тут не возблагодарить судьбу за Мэри Мэлони и за доктора Бейтса, которому мы заплатили сорок семь фунтов! Представляешь, как серьезно был болен наш крошка, если ему понадобилось столько лекарств!
Но все-таки, милая Элиза, дети требуют огромных расходов. Вот сколько стоит нам одна наша Мэри Мэлони: во-первых, мы платим ей десять шиллингов в неделю, потом стакан бренди или джина за обедом, три бутылки лучшего портера от мистера Трейла в день, — значит, в неделю двадцать одна бутылка, а за те одиннадцать месяцев, что она прожила у нас, получается девятьсот девяносто. Потом сорок гиней доктору Бейтсу за лечение нашего малютки, две гинеи за крещение, двадцать гиней ужин в честь крещения и бал (богатый дядя Джон ужасно рассердился, что его пригласили быть крестным отцом и ему пришлось подарить крошке серебряный стаканчик; он даже вычеркнул Томаса из завещания, ты только подумай! А старый мистер Фиркин насмерть разобиделся, что его не попросили быть крестным отцом, и теперь не разговаривает ни с Томасом, ни со мной); двадцать гиней фланелевые пеленки, кружева, распашонки, чепчики, подгузнички, — детям так много всего нужно, а ведь у нас с Томасом всего триста фунтов в год! Но Томас возлагает огромные надежды на свою ферму.
Если бы ты только видела, в каком прелестном доме мы живем! Он весь скрыт деревьями, и место здесь такое тихое, что, хотя до Лондона всего тридцать миль, почта приходит к нам всего раз в неделю. Нужно признаться, что дороги здесь просто отвратительные; сейчас зима, и мы по колено в снегу и грязи. И все-таки как мы счастливы, милая Элиза! Крошка Бобби, Томас (у него, бедняжки, ужасно разыгрался ревматизм), наш добрый друг доктор, который приходит к нам в такую даль, — нам так хорошо и весело вместе, что мы не променяем нашей деревенской тишины на все развлечения Рэниле. Прощай, милая Элиза, малютка кричит и зовет свою маму. Тысячу раз целую тебя!
Твоя любящая
Сьюзен Стабз".
Вот вам, пожалуйста! Дворянин балуется фермерством, сорок пять гиней изводят на доктора, покупают двадцать одну пинту портера в неделю. Так мои бессердечные родители обирали меня, когда я еще лежал в колыбели.
Февраль. Мороз и вьюга
Я назвал эту главу "Мороз и вьюга" отчасти потому, что февраль и в самом деле месяц мороза и вьюг, отчасти же из-за моих злоключений, о которых я вам сейчас поведаю. Я часто думаю, что первые четыре или пять лет жизни ребенка подобны январю с веселыми святками и каникулами, но после беззаботных праздников нашего младенчества, после елки с играми и подарками, наступает февраль, когда мальчику нужно начинать трудиться и самому заботиться о себе. Как хорошо я помню тот черный день первого февраля, когда я вступил в самостоятельную жизнь и появился в школе доктора Порки!
В школе я взял себе за правило быть осмотрительным и бережливым и, нужно сказать, ни разу в жизни этого правила не нарушил. Прощаясь со мной, матушка дала мне восемнадцать пенсов (у бедняжки просто разрывалось сердце, когда она целовала и благословляла меня); и, кроме того, у меня еще был собственный капиталец, накопленный за предыдущий год. Послушайте, как мне это удалось. Если я видел, что на столе лежат, например, шесть монет по полпенса, я брал одну монетку себе. Если ее недосчитывались, я говорил, что это я взял, и отдавал деньги; если же никто ничего не замечал, то я тоже помалкивал: раз не хватился, значит, не потерял, правда? Так и получилось, что, кроме матушкиных восемнадцати пенсов, у меня скопилось небольшое состояние в три шиллинга. В школе меня звали "Мешок с медяшками" — так много у меня было медных монеток.
