Нодар Думбадзе - Не бойся, мама !
Из берлоги наружу стал вырываться дым. А спустя еще несколько минут оттуда вылез медведь-исполин. Одуревший от дыма зверь шатался, дергался, мотал головой.
Почувствовав свет и чистый воздух, он успокоился, присел, потом стал на задние лапы, вытянулся, глубоко вдохнул и огляделся. И тут произошло неожиданное.
Уа-а-а! - взревел вдруг медведь страшным голосом и, колотя лапами себя по голове, бросился к окровавленному телу медвежонка.
Ау-у-у! - завыли собаки, бросаясь вперед.
- Танго, назад! - заорал Пархоменко, но было уже поздно. Взбешенный медведь в мгновенье ока растерзал собаку.
Тра-та-та! - раздалась короткая очередь.
Уа-а-а! - испуская душераздирающий вопль, медведь закрыл морду лапами и, словно человек, раненый, обезумевший от боли и горя человек, пошел прямо на направленные на него автоматы.
Тра-та-та!
Медведь потоптался на месте, потом повернулся и побрел обратно, к берлоге.
Раздалась еще очередь. И медведь наконец сдал. Не дотянув до берлоги, он остановился, обмяк, задрожал и вдруг рухнул рядом с изуродованным телом своего дитяти.
Я не видел, как свежевали тушу медведя, как собирали по кускам то, что еще полчаса тому назад было собакой Танго, не слышал, как Зудов отчитывал Пархоменко.
Оглушенный и онемевший, я сидел под деревом, одной рукой прижимал к груди дрожащего медвежонка, а другой гладил по мокрой голове прикорнувшего рядом Щербину.
Щербина плакал.
- Счастье наше, что все кончилось благополучно! - раздался за нами чей-то веселый голос,
- Вот именно! - подтвердил другой.
Я нагнул голову. По голосам я их не узнал, а видеть этих счастливых людей мне не хотелось...
- Что это?
- Это медвежонок, Феридэ!
- Откуда он взялся?
- Утром поймали.
- Кто тебе сказал мое имя?
- Сам узнал.
- Всю ночь село не спало. Стреляли... И все из-за этого малыша?
- Да, из-за него.
- Отпустили бы его.
- Куда?
- К матери.
- Нет у пего матери, Феридэ...
- Не смотри на меня такими глазами, Джакели!
- Откуда ты знаешь мою фамилию?
- Все тебя так зовут... Медвежонок не кусается?
- Пока нет.
- Как его звать?
- Пока никак.
- Как назовешь?
- Мерабчиком...
- Почему Мерабчиком?
- Не знаю... Красивое имя - Мераб...
- Сказала тебе - не смотри на меня так!
- Как "так"? Я на всех так смотрю.
- Врешь!
- Может быть. Почему тебя давно не было видно, Феридэ?
- Потому что ты вместо границы смотришь на меня!
- Разве это плохо?
- Плохо!
- Почему?
- Потому. Нельзя!
- А можно прийти к тебе?
- Ты с ума сошел?
- Нельзя?
- Нет, конечно!
- Почему?
- Я не хочу!
- А если хочу я?
- Что ты хочешь?
- Посидеть, поговорить с тобой...
- О чем?
- О чем-нибудь?
- Нельзя. Я вдова, а ты... Ты моложе меня.
- С чего ты взяла?
- Я все знаю... Тебе девятнадцать лет... У тебя пет родителей... Ты не попал на медицинский... Ты ходишь на почту, а писем от твоей девушки все нет и нет... Правильно?
- Откуда ты узнала все это?
- Птичка рассказала.
- А птичка не рассказала о том, что ты мне очень и очень нравишься?
- Ты глуп!
- А это тебе откуда известно?
- Сама догадалась!
- В следующее воскресенье я не пойду в город. Я весь день проведу возле тебя.
- Говорю тебе: ты глуп!
- Приду!
- Только попробуй!
- Приду!
- Не посмеешь! И не смотри на меня такими глазами! Смотри так на городских девчат!
- Какими такими глазами, Феридэ? Я же всю ночь не спал!
- Ладно, иди!
- До свидания, Феридэ!
- Иди, иди, поухаживай за своим медвежонком!
Феридэ покинула балкон и скрылась в комнате. Я стал
спускаться вниз по тропинке. Ребята были уже далеко впереди. Согревшийся Мерабчик сладко спал на моей груди и с упоением посасывал мой большой палец.
"Дорогой Саргис!
Вот уже месяц, как я на границе. Когда вы провожали меня... Впрочем, расскажу-ка, брат, тебе все по порядку...
Поезд Тбилиси - Батуми, словно старик-астматик, останавливается на каждом шагу: в Дидубе, Мцхета, Дзегви, Гори, Скре, Агаре, Карели, Хашури и так до самого Батуми. Стоит, стоит, потом вдруг рванет так, что на верхних подках не остается ни одного чемодана, пробежит немного, опять станет... Одним словом, сам небось знаешь...
В купе нас было трое (четвертого, который до самого Кобулети не проронил ни одного слова, я не считаю): я, некая дама, сменившая в пути восемь халатов, и молодой лысый человек, как потом выяснилось, председатель одного из колхозов Батумского района, весьма остроумный и приятный собеседник.
Лысый начал с дамы.
- Вы. в Батуми едете? - спросил он.
- Да, в Батуми. Люблю море осенью! Народу мало, тишина, спокойствие... - охотно ответила она.
- В таком случае вам следовало поехать туда в январе. Зимой, знаете, на море вообще никого нет.
Дама подозрительно взглянула на лысого, но лицо его выражало столь убедительное простодушие и даже некоторую наивность, что дама успокоилась.
- А вы куда? - обратился лысый ко мне.
- И я в Батуми.
- На отдых?
- Нет, на военную службу, в армию.
- Вы? В армию? - удивился председатель.
- А что в этом такого? - удивился я.
- Ну, знаете! Может, началась война? Так вы скажите прямо! Впрочем, даже в военное время странно видеть человека вашего возраста в армии!
- Так я же иду не воевать...
- Атанасэ мое имя! - подсказал лысый. - А как ваша фамилия?
- Мдинарадзе. Владимир Мдинарадзе. Писатель, - отрекомендовался я, подчеркнув последнее слово.
- Что вы говорите! Я принял вас за шофера!
- Нет, я писатель.
- Очень, очень приятно! Значит, это вы писатель Мдинарадзе?
- Да, я.
- Ваши стихотворения мой сын знает наизусть, даже читает их на школьных вечерах и олимпиадах.
- Которые, например? - поинтересовался я.
- Вот эти... "Что за милый поросенок! Что за носик!
Что за губки! Не к лицу же поросенку его свинские поступки!"
- Приятно слышать! Благодарю вас! - сказал я.
- Вам жмут туфли? - спросил вдруг председатель у дамы.
- Не говорите! Измучили меня мозоли! Как вы догадались?
- Очень просто. Раз женщина разулась в мужском обществе, значит, жмет обувь! Бедная моя мать! Помню, у нее тоже всегда жали туфли, но она принципиально не разувалась! Оттого-то и умерла!..
Дама, почувствовав подвох, испытующе уставилась на председателя. Тот сидел в позе уставшего ангела и с искренним сочувствием взирал на ноги нашей попутчицы.
- Так зачем вы пошли в армию? - продолжал лысый допрос.
- Хочу написать книгу о жизни пограничников.
- О, это будет трудно!
- Почему?
- Да потому, что жизнь на границе трудная и однообразная.- Наш колхоз входит в пограничную зону, так что верьте моему слову... Не то что с государственной границей - с изгородью трудно...
- Давно вы в председателях?
- Будь проклят тот день, когда меня избрали!.. Уже три года...
- Чем же вы недовольны?
- Гм, чем!.. Вот взгляните на этого человека, - председатель показал на верхнюю полку, где лежал тот самый тип, молчальник, - спит себе спокойно, храпит вовсю.
И снятся, наверно, ему радужные сны, красивые женщины, накрытый стол... Ну и храпит же, подлец, прямо как пилой по нервам!.. Да, снятся ему разные приятные вещи... А я что? Вот уж два месяца только и вижу во сне, как льет проливной дождь, как распускаются и зеленеют чайные кусты, как собирают чай мои девчата, как выполняем и перевыполняем план... Вскакиваю ошалелый от радости, подбегаю к окну... Какой там дождь! Горит земля...
Гибнет чай...
Человек на верхней полке храпит все громче и громче - казалось, действительно пилят дерево.
- Никак сучок в дереве попался! - сказал председатель.
- Может, попросить проводника - пусть переведут его в другое купе? вмешалась халатевладелица.
- Не станет же проводник ради нас пилить весь поезд! - ответил председатель и тут же продолжал, обращаясь ко мне: - Да, насчет границы... Помню, участки деда моего Геронтия и соседа Георгия Горджомеладзе разделял низенький плетень. А по самой по середке плетня рос старый ясень. Он и погубил обоих. Георгий клялся и божился, что ясень посажен еще его отцом. Улучив минуту, он разбирал и переставлял плетень так, что ясень оказывался в его дворе. Утром дед Геронтий, увидя результат ночного разбоя, вырывал из плетня кол и мчался к Георгию. Поинтересовавшись, каким образом ясень, посаженный еще его, Геронтия, отцом, вдруг оказался на чужой территории, и не ожидая ответа, он обрушивал кол на Георгия. Пока жена Георгия с воплями и проклятиями приводила в чувство поверженного и окровавленного супруга, ясень вновь оказывался во владениях деда. Спустя неделю оправившийся Георгий подкарауливал деда Геронтия и огревал его колом так, что тот отлеживался несколько дней. А ясень все эти дни красовался в лагере неприятеля... Так длилось до тех пор, пока дед Геронтий и сосед его Георгий вконец не перекалечили друг друга. А проклятый ясень стоял себе спокойно и, как говорится, в ус не дул...
