Лидия Чуковская - Процесс исключения
Затея моя — сохранить в неприкосновенности комнаты Корнея Ивановича повернулась так, как мне и во сне не снилось: говоря по правде, сохранила я их, чтобы иногда приходить туда одной, как прихожу на могилу, — и снова видеть его стол, его халат, его радио, его книги… Так же тикают часы у него на столе, тем же строем стоит на полке Собрание сочинений Некрасова, в которое вложено им столько труда. Вот-вот и сам он войдет… И вдруг оказалось, что хотя Корней Иванович никогда не войдет в свою комнату, но людей, любящих его книги, желающих углубить-ся в историю русской культуры, людей этих гораздо более, чем мы помышляли. Нам пришло на ум записывать своих гостей, посетителей дачи Чуковского, только в 1972 году — и вот теперь, к концу 1974-го, оказалось, что с 1972 по 1974-й прошли через его комнаты около шести тысяч человек! Это не точно мною сказано: "записываем мы". Записывают свои впечатления сами гости. Ни единого объявления в газете или где бы то ни было — но идут, и идут, и идут, приходят пешком, приезжают на поездах, на санаторных автобусах, в частных автомобилях. Идут взглянуть на акварели Репина, рисунки Маяковского и Бориса Григорьева, на карикатуры Анненкова; на собрание книг по Некрасову; на фотографии деятелей "Всемирной Литературы", на экземпляры книг Чуковского, исчирканные его ненасытной к труду рукой. Учителя, литераторы, дачники, библиотекари, академики, слесари, рабочие автозавода, пенсионеры, иностранные туристы, москвичи и приезжие граждане из разных городов, отдыхающие в местных санаториях — тут и интеллигенты, тут и рабочие — десятки, сотни, тысячи посетителей*. Дети, разглядывающие игрушки у него на столе. Тула, Владивосток, Воронеж, Ленинград, Япония, Англия, Америка, Москва, Дмитров, Тольятти, Рязань, Серпухов, Омск. Разные приходят в эти комнаты люди. Одни читали все книги Чуковского, все его статьи и исследования; другие — ровно ничего, кроме «Мойдодыра»; одни хотят увидеть книги на полках, письменный стол, другие заводной парово-зик и говорящего льва; третьи просто поглазеть, "как живут писатели", хороши ли обои, и, — когда секретарь Корнея Ивановича Клара Израйлевна Лозовская показывает им ящик, где годами хранились рукописи Некрасова, спрашивают: "а где хранятся фамильные бриллианты?" Разные к нему в гости приходят люди, но большинство с осознанным или бессознательным желанием подышать воздухом литературы, заполняющим до сих пор эти комнаты.
* В настоящее время через наш самочинный музей прошло уже более девяноста тысяч чело-век, вопреки попыткам руководящих деятелей Союза Писателей выселить меня и мою дочь из Дома Чуковского (судебным порядком), музей закрыть, а дачу, с помощью бульдозера, снести с лица земли… В конце концов нас перестали активно преследовать, ожидая, пока дача развалится сама, но иска выселении до сих пор обратно не взят, а даче статус музея не предоставлен. — Примеч. 1988 года.
Примеч. ред. 1997 к сноске на пред. стр. — 3 июня 1996 года, через четыре месяца после кончины Лидии Корнеевны, Дом Чуковского в Переделкине вновь открыл для посетителей — теперь уже как филиал Государственного Литературного музея.
Воздух литературы — ведь он сродни воздуху братства (как и лесу, окружающему дом).
Разные в наших тетрадях живут записи. По большей части признательность тем, кто сохранил дом, благодарность за доставленную радость узнавания. Но радость сочетается с тревогой, с грустью.
"…Грустно только, что, несмотря на самоотверженные усилия близких Корнея Ивановича, которые помогают людям, любившим его и его книги, узнать побольше о его жизни и труде, — время оказывает разрушительное действие на дом, где он работал.
Семья NN г. Москва 28/1Х-74"
Одно ли время?
Грустно — отнюдь не Литературному фонду, хозяину дома. Я, арендатор, вношу не одни лишь деньга за аренду. Я посылаю заявления. Литфонд, хозяин, обязанный в обмен на деньги заботиться о целости и благоустройстве дома, посылает комиссии. Комиссии признают, что просьбы мои основательны. Хозяин из года в год откладывает ремонт еще на год.
А братство — рядом. То придут специалисты-цветоводы и предложат посадить на могиле особые растения, не боящиеся тени, — своими руками посадят их. То школьники предложат расчистить лес, то солдаты воинской части распилят и сложат сосны, поваленные бурей в лесу.
Но гниют балконы, осел фундамент, крылечко отошло от стены; двери и окна перекошены… Хозяину это нипочем. Он ведь только называется "Литературный фонд", а вовсе не литературой он занят. Хозяин занят ремонтированием дачи хозяина: председателя Литературного фонда.
По степени заброшенности, в Городке писателей с дачей Корнея Чуковского может соперни-чать — и сильно превосходит ее! — только одна. Это дача Бориса Пастернака.
Здесь все тебе принадлежит по праву,
Стеной стоят дремучие дожди,
писала Анна Ахматова о Переделкине, обращаясь к Пастернаку.
В самом деле, все весны, и зимы, и осени, и лета Переделкина, все здешние сугробы, сосны, рощи и дожди присвоил русской поэзии Пастернак. Вот из этих окон он глядел, вот эти рощи видели его порывистую походку, слышали его голос.
Но у Литфонда другая шкала ценностей. На могиле Пастернака люди постоянно читают стихи. Дом его стал местом паломничества для всей страны, для всего мира, дом, где четверть века жил и писал Пастернак. Где он умер. Откуда гроб его вынесли на руках. На восстановление этого дома у Литературного фонда средств нет*.
* Эти строки были написаны в 1974 году. Через десять лет, 16 октября 1984 года родные Бориса Леонидовича по требованию Литфонда были выселены, а вещи, не без повреждений, развезены по разным местам. К настоящему времени дача передана в аренду Литературному музею, вещи поставлены на места, и 10 февраля 1990 года, к столетию со дня рождения Пастернака, музей начал работать. — Примеч. 1990 года.
11
Но меня снова отнесло в сторону от моего незатейливого рассказа. Ведь хотела я рассказать только о себе. Об исключении. Но ничего не поделаешь: понятие «я» вбирает в себя не одну лишь собственную биографию. А история моего исключения? Разве это только моя история? Не одну меня исключили из Союза Писателей, лишая возможности печататься. Многих, глубоко предан-ных своей стране, довели до отъезда. В жизнь их разнообразно и мощно ворвалось — ворвался? — КГБ: обыски, изъятие рукописей и книг, угрозы арестовать; или — лишение научной степени, шантаж, слежка по пятам, проработки, открытые и закрытые. Да и не одним только литераторам ломают жизни, лишая любимого труда! Да и так ли еще ломают!
Так или не так, но если человек что-то любит, то всенепременно. Не люби, не люби, не люби. "Промолчи, промолчи, промолчи".
Способов заставить человека умолкнуть, если у него за любимое дело сердце болит, таких способов, кроме лагерей, тюрем и психиатрических больниц, достаточно. Лишить работы, сначала любимой, а потом вообще какой бы то ни было, — а потом осудить за тунеядство; не дать ученому защитить диссертацию, хотя она содержит существенное в его области открытие (на открытие плевать — вел бы себя смирно!); старого рабочего, высокой квалификации, пенсионера, обучавше-го молодых, отвезти на машине из постели в милицию, из милиции в КГБ, и там четыре часа орать на него: "Ты зачем вчера в столовой сказал: ребята, вы ругаете Солженицына, а сами его не чита-ли?" — "Да ведь они не читали, товарищ полковник, а ругаются". — "Вот дадим тебе срок за хулиганство, тогда будешь знать!" — "Какое же хулиганство? Я же только сказал: не читали". — "А ты Яковлева в «Литгазете» читал? Там все написано. Изменников родины советским людям читать нечего…" (И нет ведь иностранных корреспондентов при этом интимном разговоре, как были на открытии художественной выставки в Москве, и делай с человеком, что хочешь… Некому теперь будет с любовью обучать железнодорожную молодежь — машинистов — эка беда! Другой найдется, благонадежный…) Раньше времени перевести видного математика на пенсию, хотя он еще полон сил и окружен учениками, вытолкнуть из Института за то, что он защищал своего талантливого ученика, которому не давали дороги ("промолчи, промолчи, промолчи!"); изгнать филолога из Института за то, что в 1973 году он отказывается взять назад подпись под письмом 1968 года; а советская филология? ха-ха! начальству нет дела до филологии. Шахтер настаивает, что техника безопасности в его родной шахте требует срочного усовершенствования, не то могут погибнуть люди. Он предлагает разумный способ, но переоборудование назначено по плану не на этот год. Шахтер пишет заявление, подтверждает свою тревогу цифрами, фактами — нет. Он пишет заявление из инстанции в инстанцию, он любит своих товарищей и боится за них — вот-вот обвал или отравление. Никакого Солженицына он не читал, но он неугоден. Гнать его с работы, а упрется — ну разве не псих? Человек инженер ли, садовод ли — обивает пороги годами, втол-ковывает, объясняет и, если молод, убедившись, что пути ему нет, что осуществить любимый замысел, то, для чего он рожден, не удастся, — начинает мечтать об отъезде. Всякий отъезд — это утрата, потеря. Разорение русской культуры. Бескровное кровопускание.
