Лидия Чуковская - Процесс исключения
Со всей ответственностью — В. Максимов".
С.Наровчатов: Приступим к голосованию, товарищи! Есть предложение: исключить с широким освещением в печати.
Других предложений нет? Голосуем.
(Все, кого я вижу, голосуют, сгибая правую руку в локте и чуть приподнимая вверх — словно прикладывая к козырьку.)
С.Наровчатов: Принято единогласно. (Мне, впервые повернув ко мне голову): Вы — свободны!
9
Свободна!
В самом деле, — я стала много свободнее за эти два часа. Мне не предстоит более — хотя бы номинально — участвовать в исключении из Союза лучших наших мастеров.
Не придется участвовать в грубо подтасованных выборах. Устраиваемых с единственной целью: "Вы там как хотите — все равно будет по нашему"… Присутствовать на собраниях, где объясняет нам, что такое гражданская доблесть, — т. Карпова.
А главное: я никогда больше, до конца дней своих, не увижу в одной комнате такого множест-ва, один к одному подобранных, падших людей. Большинству из них неоткуда было и падать. Но некоторые упали, скатились в эту бюрократическую трясину с высоты таланта. Ведь не откажешь в таланте ни Катаеву, ни Наровчатову. Ведь и Агния Барто человек несомненно способный к сожалению, на всё*.
* Даже на то, чтобы дать "литературную рецензию" по поручению КГБ. Даже в том случае, если эта «экспертиза» способствует каторжному приговору. По предложению следственного отдела КГБ А. Барто накануне суда над Даниэлем и Синявским дала в качестве специалиста-эксперта, отзыв на книги Ю.Даниэля. (Не в печати, разумеется.) В своей «экспертизе» она подчеркивала антисоветскую направленность творчества Ю.Даниэля, сетуя при этом о несомненной одаренности автора.
"Опомнитесь, Агния Львовна, подобрейте!"
"Вы свободны!"
Отныне я свободна от всякого общения с писательскими Президиумами и Секретариатами. Писать без общения нельзя, читателей у меня отняли, но братья, среди пишущих и непишущих, остались.
Богата я братьями, есть мне на чье ухо и на чье сердце проверить новую страницу, строку, строфу.
Богата наша страна мастерами и экспертами повыше литературным классом, чем Яковлев, Рекемчук и даже сама Агния Барто. Жаловаться грех.
…Воздух братства охватил меня, чуть только я, свободная, шагнула за порог комнаты № 8. Все два с половиной часа меня у дверей ожидали друзья. Теперь они усадили меня за столик, напоили горячим чаем и холодной минеральной водой. Человеческие лица после специально отобранных, волчьих. Я вглядывалась в эти светлые лица с тревогой и болью: полицейская фраза, произнесен-ная кем-то полчаса назад — кем-то, кто имеет наивность считать себя литератором, — фраза "да и в сочувствующих надо вглядеться" застряла у меня в мозгу.
Я вглядывалась. Со счастьем.
Вообще, если бы не эта фраза, — что, кроме счастья, могла бы я испытать в первые недели после исключения?
Пачки писем от незнакомых людей, услыхавших эту весть по иностранному радио. Каждое письмо — высокая мне награда и пронизывающий меня страх: перлюстрировали? скопировали? лишат моего корреспондента работы? (Такие случаи бывали после многочисленных откликов на мое открытое письмо Шолохову.)
Их — незнакомцев — я благодарю молча, в душе, но на их дорогие письма не отвечаю: боюсь. За них. Сказано ведь было:
"Да и в сочувствующих надо вглядеться"…
Но есть сочувствующие, чьи имена я могу назвать не только с гордостью, но и без страха: они сами открыто назвали себя, прислали письма в мою защиту на Секретариат.
Ни одно из имен (и писем) не было, разумеется, оглашено ни на заседании Секретариата, ни в печати. Ведь они были мне в поддержку, в защиту, поперек начальственной воле — зачем же доводить их до сведения читателей? Но выступили мои защитники открыто, их письма были посланы в Союз, распространились в Самиздате, многие были переданы по иностранному радио — это дает мне моральное право открыто назвать имена и процитировать письма.
Вот кто за меня заступился:
И.Варламова, Д.Дар, Л. Копелев, В.Корнилов, В.Максимов, Л.Пантелеев. А.Сахаров, А.Солженицын. Мало? Для счастья достаточно*.
* Цитирую отрывки из писем, поступивших в Секретариат: Варламова: "Я глубоко уважаю Л.К.Чуковскую за ее прекрасные книги о Герцене и Маршаке, за ее плодотворную, многолетнюю редакторскую деятельность…" Дар: "Я много лет знаю Л.К. Чуковскую как писателя выдающего-ся дарования, написавшую блестящие книги о Герцене, о редакторском труде, а также художест-венные и публицистические произведения, проникнутые высокой гражданской ответственностью, напряженным чувством нравственности и правды…" Копелев: "Книги Лидии Чуковской о Бесту-жеве, Герцене, Шевченко, Житкове, "В лаборатории редактора" и другие; ее статьи, очерки; ее новые, пока лишь частично известные работы — ("Записки об Анне Ахматовой" и "Книга о моем отце") — и повести "Софья Петровна", "Спуск под воду" — это произведения… значение которых со временем только возрастает". Корнилов: Мне стало известно, что Московский Секретариат собирается исключить из Союза Писателей Лидию Корнеевну Чуковскую, женщину, которую всегда отличали честность, талант, мужество. Л. К. Чуковский тяжело больна опасной болезнью сердца. Она почти не видит. И вы, мужчины, преследуете женщину, защищенную лишь одним личным бесстрашием. По-человечески ли это? По-мужски?" Максимов: "Очередной идеологичес-кий шабаш убогих бездарностей в Московской писательской организации завершился исключени-ем из ее состава замечательной представительницы современной русской литературы Лидии Чуковской… Мир слышал голос Чуковской всякий раз, когда на наших глазах попиралась справедливость, и чутко на него откликался. Каждый из нас (я имею в виду писателей своего поколения) испытал на себе благотворное влияние ее бескомпромиссной и открытой борьбы за чистоту и обязывающую ответственность нашей профессии". Пантелеев: "Не слишком ли мы спешим? Вспомним Зощенко, Пастернака, Ахматову, Заболоцкого и многих-многих других, чья судьба на нашей совести". Сахаров и Солженицын — каждый по-своему! подчеркнули, что мое открытое, демонстративное сочувствие к их деятельности явилось одной из причин обрушившихся на меня гонений. Сахаров: "Повод для исключения Чуковской — ее статья "Гнев народа". Статья написана в те дни, когда страницы всех советских газет клеймили меня как противника разрядки и клевет-ника. Среди тех, кто выступил в мою защиту, прозвучал сильный и чистый голос Лидии Чуковс-кой. Ее публицистика — это продолжение лучших русских гуманистических традиций от Герцена до Короленки. Это — никогда не обвинение, всегда защита ("Не казнь, но мысль. Но слово"). Как ее учителя, она умеет и смеет разъяснять то, о чем предпочитают молчать многие, защищенные званиями и почестями". Солженицын: "…не сомневаюсь, что побудительным толчком к нынешне-му исключению писательницы Лидии Чуковской из Союза, этому издевательскому спектаклю, когда дюжина упитанных преуспевающих мужчин разыгрывали свои роли перед больной слепой сердечницей, не видящей даже лиц их, в запертой комнате, куда не допущен был никто из сопро-вождавших Чуковскую, — истинным толчком и целью была месть за то, что она в своей передел-кинской даче предоставила мне возможность работать. И напугать других, кто решился бы после-довать ее примеру. Известно, как три года непрерывно и жестоко преследовали Ростроповича. В ходе травли не остановятся и разорить Музей Корнея Чуковского, постоянно посещаемый толпами экскурсантов. Но пока есть такие честные бесстрашные люди, как Лидия Чуковская, мой давний друг, без боязни перед волчьей стаей и свистом газет, — русская культура не погаснет и без казенного признания".
10
Братство своим чередом, а циркулярные повеления — своим.
Едва исключили меня из Союза, как получил соответствующие распоряжения Детгиз. Редакция срочно вызвала составителей и потребовала, чтобы они вычеркнули: что вычеркнули? ведь мои воспоминания о Корнее Чуковском изъяты были из сборника уже давно, сразу после «Гнева»?
А вот что: изъять имя Лидии Чуковском из всех воспоминаний о Корнее Чуковском.
Вот еще чем можно заняться: задним числом устранить меня из семьи. Если мемуарист пишет: "дверь открыла Лидия Корнеевна", или "за столом сидела Лидия Корнеевна" — зачеркнуть. Я не открывала и не сидела. Меня не было.
Теперь осталась только одна еще мера: назначить в дочери Корнею Ивановичу кого-нибудь другого. Какую-нибудь другую особу, более подходящую для этой роли, по мнению Секретариата.
Шаг этот был бы тем более разумен, что, ведать не ведая о Секретариатах, Президиумах, редакторских, издательских и литфондовских намерениях и планах, рядовые и не рядовые советские граждане, взрослые и дети, постоянно, то поодиночке, то по двое, по трое, то целыми классами школ, то группами из институтов, повадились посещать дачу Корнея Чуковского в Переделкине, где я иногда живу. И хотя не я принимаю гостей, хотя двери нашего самодельного музея открыты как раз в те дни, которые я обычно провожу в городе, — я ненароком могу все-таки попасться им на глаза. Конфуз! Ведь меня нет и не было.
