Дмитрий Сорокин - Виниловый теремок
-- Инга, вы кто по образованию?
-- Философский факультет МГУ пять лет назад закончила...
-- А я -- кибенематик.
-- Кто-кто?!
-- Нечто среднее между кибернетиком и математиком. И, боюсь, я не смогу объяснить вам доступно, как все это происходит. Можно наговорить кучу терминов про токи головного мозга, нейронные технологии и транспьютеры, но...
-- Да, это все я вряд ли пойму, -- вздохнула Инга.
-- Ну вот. А с философской точки зрения... Давайте считать, что это просто несколько иной план бытия. Что-то вроде параллельного мира. Вы фантастику читаете?
-- Редко...
-- Ну, почитайте что-нибудь конца прошлого века: Звягинцева там, или Фрая... На самом деле все выглядит примерно так, как они описывали. Извиите, Инга, клиенты ждут...
-- Да-да, конечно. Спасибо вам. До свидания.
Утром Ингу опять разбудил Бах. Максим -- тот самый, из соседней кабинки, -- пошевелился, проворчал что-то, безуспешно попытался вытащить из-под Ингиной спины свою левую руку... но так и не проснулся.
-- Да, алло.
-- Будьте добры Воскобойникову Ингу Тимофеевну.
-- Я слушаю.
-- Вас беспокоят из центральной клинической больницы, главный врач Долохов Гектор Романович. Дело в том, что полчаса назад к нам поступил ваш муж, Никита Васильевич Плюхин.
-- Что с ним?
-- Он в коме.
1. Прошлой ночью мне приснилось, что кто-то меня любит
Древний черно-белый телевизор, умевший с грехом пополам принимать один-единственный канал, бодро докладывал о последних событиях в мире. "Отлично, значит электричество еще есть" -- с этой мыслью Римма разлепила глаза, посмотрела на часы: восемь вечера. Сколько же она проспала? Часов шестнадцать, никак не меньше. Зато что снилось! О, боже мой, наконец-то полноценный сон, который получилось запомнить! Нужно быстро записать его, пока мелкие подробности не стерлись из памяти, и, может быть, именно этот сон удастся наконец продать? Римма порывисто встала, привычно поморщившись от боли в неправильно сросшейся ноге. Подошла к столу, выдрала из старой тетради лист и принялась записывать. Дело было так:
Она проснулась в странной квартире, явно это был дом старой постройки. Радио извергало ритмичные децибелы техно-музыки, за окном шел дождь. Это все не имело ни малейшего значения, потому что Он был рядом. Черты его расплывались, и запомнить, как Он выглядит, возможным не представлялось. Но все равно это был именно Он, тот, кого в давние времена именовали Принцем На Белом Коне. Она не придумывала ему никогда никаких имен, она просто смиренно ждала, когда Он появится в ее жизни. И вот он появился. Странно, она не испытывала ни малейшего волнения, только глубокое удовлетворение -- ожидание закончилось, и все будет хорошо...
Римма оторвалась от письма, перечитала, нахмурилась: вроде бы, вот он, сон, еще ярок его след в памяти, а описать не получается. Такую слюнявую дребедень не продашь. Останется только умиленно вспоминать, что однажды приснилось счастливое завершение кошмарного одиночества, длящегося уже бог весть сколько лет. Неужели невозможно вспомнить хоть что-то еще? А, ну как же, можно! Он был обеспокоен: где-то над Канадой терпел бедствие самолет, в котором летели два его брата. И она прижималась к нему, стараясь согреть своим теплом, успокоить, все будет хорошо, милый... А телевизор -настоящий, цветной, многоканальный, со стереозвуком, -- голосом какого-то циничного лысого уверял, что самолет непременно упадет; и Он от этого нервничал и не знал, куда себя девать, и потому то крепко прижимал Римму к себе так, что она задыхалась от невообразимого счастья и просто оттого, что трудно было дышать в таких каменных объятиях, то вдруг вовсе переставал обращать на нее внимание...
Она скомкала дурацкий листок с дурацкими словами, повалилась на кровать и разревелась. Почему, ну почему так происходит? Больше месяца не было нормальных снов, одни кошмары, но кто заплатит за кошмар больше десятки? С голоду она не умерла пока лишь благодаря этим самым кошмарам, которые Энрике всегда покупал, хотя и неохотно. А тут -- такой шанс! И ничего, решительно ничего не выходит!
Поплакав с полчасика, Римма заставила себя успокоиться. В самом деле, нельзя же вечно предаваться отчаянию! Тогда уж лучше сразу повеситься, сигануть с балкона, или просто дождаться, когда рабочие все-таки взорвут эту давно выселенную пятиэтажку. Но Римма очень хотела жить, ведь в мире осталось еще немало интересных и славных вещей: шум ночного дождя, вечное воркование голубей в пустых квартирах вокруг той клетушки, где она ютилась вот уже второй месяц, запущенный парк за заброшенной железнодорожной веткой... Да что там говорить, много, много еще в этом мире интересного. Так что Римма вытерла слезы, снова встала, прошла в ванную.
Так, вода тоже пока есть, хоть и холодная. Это добрый знак. Над давно прекратившей свое существование раковиной все еще висел узкий осколок зеркала, и Римма, конечно, не могла пройти мимо. "Боже мой, что со мной стало! -- думала она, стараясь извернуться так, чтобы как можно полнее отразиться в бывшем зеркале. -- Кожа да кости, хоть анатомию по мне изучай...". Римма все же была не совсем справедлива по отношению к себе. Худа -- да, но истинный ценитель женской красоты никогда не прошел бы мимо этой высокой, стройной девушки с большими изумрудными глазами. Ну и что из того, что грудь почти незаметна, и вообще, фигурка угловата, так что, если спрятать волосы, вполне можно сойти за мальчика-подростка? Красота -- она или есть, или ее нет, а Римма была красивой и в прошлой жизни, внезапно оборвавшейся какое-то смутное время назад, и она осталась красивой в этом бесконечном сне о снах и яви, дождях и парках, который все длился и конца ему не предвиделось.
Клацая зубами от холода, она поспешно вымылась под душем, растерлась полотенцем и как могла быстро рванулась в комнату, чтобы юркнуть под одеяло. Под одеялом ей пришла в голову мысль: а что, если обмануть Энрике, и просто придумать яркий, красивый сон, за который он отвалит не меньше сотни, а то и все две? Со вздохом Римма отбросила идею подделки. Энрике, по его словам, некогда был психоаналитиком, так что наверняка распознает фальшивку. А если даже и не распознает, то дрим-рекордер уж точно не обманешь. Что ж, придется взять себя в руки, сесть, все снова вспомнить и написать. Тогда будут деньги. А иначе -- голодная смерть. А жить-то хочется. Сегодня ночью метеорологи обещали сделать дождь.
2. Дикое желание улететь
Никита сидел в своей будке, и в который уже раз думал, что все-таки судьба бесконечно милостива к нему: казалось бы, кому нужен вахтер, бдительно охраняющий проходную завода грампластинок днем и всю территорию ночью, если сам завод уже давно приказал долго жить? Кому нужен низенький тщедушный парнишка с огромной очкастой головой? Как говорится, дунешь-плюнешь -- вот тебе и весь вахтер. Ан нет, и он оказался востребован, и уже три года исправно нес вахту, причем, что самое удивительное, иногда даже получал за это деньги. Жил он здесь же, на заводе, оборудовав под немудреное жилище бывшую контору кладовщика на складе готовой продукции.
Катастрофа произошла чуть больше года назад, когда в пятницу поздно вечером трудовой коллектив, поголовно пьяный, нестройными рядами покинул территорию завода, чтобы больше уже никогда не вернуться. Последним, как капитан с тонущего корабля, ушел директор с неизменным крокодиловым портфелем под мышкой. Уже от дверей он вернулся, посмотрел на Никиту бессмысленными пьяными глазами, сказал:
-- Держись, Никитка, теперь уже -- все. Вот так. -- И ушел.
Поначалу Никита не понял ничего. И когда в следующий понедельник на работу не явилась ни единая живая душа, он списал это на очередную забастовку. По прошествии недели, опять в понедельник, он снова не дождался никого и позволил себе удивиться: ничего себе забастовочка! Прикидывая возможные варианты и так и этак, он пришел к выводу, что в стране произошла новая пролетарская революция, затронувшая завод каким-нибудь историческим декретом, и потому весьма разволновался. В таком разволнованном состоянии Никита позволил себе должностное преступление: самовольно отлучился со службы на целых пять минут, которые понадобились ему для того, чтобы дойти до киоска, купить пару газет и вернуться обратно. Никакой революцией в прессе не пахло. Похожие слова, правда, встречались: "инфляция", "деградация", загадочная "реституция" и очень на нее похожая с виду "проституция". Естественным образом вымирающие от голода и холода производители тепла не высовывались из своих далеких шахт, на борьбу у них не было сил. Если верить газете, сил у них уже не оставалось даже на то, чтобы умереть. И вообще, революцию делать было некому. Некогда мощный класс-гегемон, судя по всему, давно уже выродился, или, как по-умному было написано в газете, "деградировал", в нечто с мерзким названием "люмпен". Это слово Никите решительно не понравилось, от него почему-то пахло помойкой, сивухой и мочой. Успокоившись насчет социальных потрясений, он честно досидел до шести вечера, затем запер все ворота и двери, включил ревуны сигнализации и пошел "домой".
