Федор Крюков - Группа Б
Сжималось сердце болью невыразимой, немой печали…
Толстый доктор, колыхаясь в санитарке, сказал, вздыхая:
— Эх-хе-хе… вот и еще один этап пройден… Много ли остается их намою долю в книге судеб?
Картер, совсем еще зеленый юноша, безусый, жидкий, высунулся из санитарки, чтобы поглядеть на монастырь. Помолчал и тоже вздохнул.
— А хороша была стоянка.
— Гм… да… — проговорил толстый доктор, закуривая папиросу, — эта… черноглазенькая… она не дурна…
— Нет, я не потому, — возразил Картер, слегка смущаясь, — оригинально: монастырь, старая культура, веяние чего-то такого… не будничного… и все такое…
— Опять меня закачает, — мрачно проворчал толстый доктор — лучше бы на фуру сел… Прошлый раз, из Ольховцов поехали… как раз пообедал… Ну и тянуло! Не только обед, а все, что когда-либо ел, все вывернуло наружу…
Картеру хотелось поговорить о монастыре, о холодном, сумрачном, гулком костеле, о таинственных тенях старой жизни, скрытых в старых стенах. Но поглядел на пухлое, угнетенное лицо доктора и ничего не сказал. Нет, то — другой мир, чуждый насмешливому позитивизму: сумрачные своды, дубовые парты, безмолвные, замкнутые монахини в белых лопухах, фантастические беззвучные уродцы, карлики, горбуны по темным углам, одинаковые детишки, попарно, топоча ножонками, всыпавшиеся в холодную пустоту храма, с одинаково сложенными ладошками перед животами, с одинаково опущенными головками… И орган — медлительный и полнозвучный, наливавший сумрачную высь костела волнами торжественной музыки… Другой мир…
И вот он — позади.
— До видзенья, пан доктор… — звучит еще в ушах певучий голосок черноглазой шаритки.
Чуть-чуть грустно. Словно остался какой-то милый кусочек своей жизни в тихой обители. Жаль настороженных, запуганных монахинь, выбитых из колеи маховиком взбудораженной жизни, разоренных, голодающих. Кто-то придет к ним завтра, какие новые жолнеры принесут с собой шуму, грязи, незаметных, но больных обид?
— До видзенья, пани, до видзенья… Жаль мне вас…
Грустно, но легко… Тянет вперед, ближе к гулу канонады. Радостно волнует новое — места, люди, обстановка, — все где-то уж виденное, но каждый раз — новое…
Ушла из глаз площадь с блестящими лужами, глянцево-черная, изборожденная тысячами солдатских ног. Остались позади окраинные домики городка. Сутулые евреи с вытянутыми шеями и ищущим взглядом в последний раз сдернули картузы перед санитаркой с докторами. Пошли по бокам черные, зеленые, буланые поля с редкими пятнами снега. Глянцевое шоссе, прямое и широкое, рассекло холмистую пашню пополам, впереди нырнуло в лощину, кремовой лентой всползло на гору и спряталось в синем перелеске.
И словно с ярмарки, необрывающейся цепью тянулись навстречу, по левой стороне дороги, пешеходы в шинелях, подобранных до пояса, всадники в зеленых брезентовых плащах, волосатые мужики в белых овчинных кожухах около убогих тележек, военные фуры, двуколки — все забрызганное глянцевой шоколадной грязью, мокрое и веселое под ясным небом, на солнышке.
Озабоченно проскакал, брызгая грязью, Берг. Сперва от головы к хвосту обоза, потом от хвоста к голове. Явно — не было надобности в этом беспокойстве: обоз шел в порядке, дорога известна, опасностей не предвиделось. Но Бергу нравилось быть сейчас деловитым и озабоченным. Фуражка мятого фасона, обычно сбитая набекрень, как у настоящего какого-нибудь забулдыги-кавалериста, теперь сидит на голове серьезнее и глубже. В лице — напряженное внимание и строгость: «у меня не балуйся!». Толстый доктор подмигивает ему, словно хочет сказать: «брось, никого не обманешь!» Берг отвечает холодным взглядом и исчезает с деловым видом — опять к хвосту.
— Горкин-то… Горкин-то… — весело фыркает толстый доктор: — настоящий полководец.
Когда Берг снова равняется с санитаркой, доктор кричит ему:
— Ваше благородие! господин начальник группы!
— Ну что, господин Недоразумение?
Бергу хочется показать, что в данный момент он не расположен к фамильярности и шуткам: он — при исполнении обязанностей, не следует этого забывать. Доктор Недоразумение не хочет этого знать. Он — циник, шутник, резонер и обжора. Не дурак выпить. Хорошо делает лимонную настойку из спирта и, кажется, именно поэтому преувеличенного мнения о себе, о своих познаниях и своей роли в отряде.
В Криводубах обед будет? — спрашивает Недоразумение, хотя и знает, что будет.
— Уже? кушать захотел?
Шипя шоколадною грязью, жужжа, брызгаясь, пронесся автомобиль. Берг проводил его завистливым взглядом: в сущности, мог бы и он, Берг, начальник группы Б, кататься на такой же машине с такой же продуктивностью, как этот штабной господин или из Красного Креста. Но… нет справедливости на свете…
— А там… приподняв… за-на-вес-ку… — запел он голосом, похожим на звук отсыревшего бубна, оглядываясь озабоченным взглядом на холмистые поля, согретые солнцем.
Доктор Картер, любитель пения и человек тоже безголосый, тотчас же взмахнул в воздухе рукою, дирижируя, и подхватил:
— Лишь пара… го-лу-у-бень-ких… глаз…
Пели громко, усердно, не смущаясь тем, что выходило немножко дико и нестройно, что, козыряя, улыбались забрызганные казаки, пробегавшие мимо рысью, на поджарых лошадках с подвязанными в узел хвостами, — что весело скалила зубы куча краснощеких девчат на телеге человека в белом кожухе. Было беспричинно весело, ясно, легко…
Конец декабря, но тепло, солнечно… Земля, как весной, дымится, поля влажно-черны, ярко-зелены редкие озими. Вдали, по горизонту, лиловеют рощи, синеют горы. В бирюзовом небе четки тонкие шпили костелов, заводские трубы, зубчатые, зелено-черные гребешки старых елей, телеграфные столбы, гипсовые Мадонны и кресты у дороги. Тонким жемчужным куревом курится земля. И в теплом этом куреве разноцветные холмистые поля, исхоженные солдатскими ногами, изрытые мужицким плугом, солдатскими лопатами и снарядами, сотрясаемые далеким гулом канонады, все-таки тихи, покорно-кротки и так знакомо-близки ласковой красотой далеких полей родины… И так беспричинно весело среди них, легко, ясно, и так поется…
— …А там… приподняв… за-на-вес-ку…
Снова и снова заводит Берг. И оба доктора, надуваясь, чтобы перекричать треск колес, присоединяют свои тусклые, но усердные голоса:
— Лишь пара… голу-у-у-бень-ких… глаз…
Доктор Недоразумение на высоких нотах лихо трясет головой, обрывается, кашляет, харкает и плюет. И, прочистив таким способом свой инструмент, снова заливается и трясет лохматой папахой. Интересно, в сущности, жить без своей воли, минутой, не думая, не чувствуя докучной заботы будней, жить, приспособляясь ко всяким неожиданностям, перекидываться с места на место, узнавать новые уголки человеческой жизни, из тесноты и грязи мужицких халуп попадать в хоромы магнатов, полуразрушенные, разграбленные, оголенные, печальные и трогательные в своей трагической растерзанности остатками старины, роскоши, вкуса… Переживать моменты опасности, напряженной работы и окунаться потом в тихий омут полного безделья, проигрываться дотла, в редкие, удачные минуты напиваться, влюбляться, разочаровываться… с похмелья вглядываться в диковинные сочетания жизни, ждать каких-то невидимых откровений их смысла и, не осилив подавляющей простоты ужасов и разрушения, махнув рукой, бесконечно повторять диким голосом пошленький мотивчик:
— А там… при-под-няв… за-на-вес-ку…
Долг службы, однако, прежде всего. Берг внезапно вспоминает об этом, озабоченно хмурится и с места галопом несется вперед, к голове обоза. Кажется, все в порядке. Не совсем, правда, пристойно, что сестра Дина забралась на козлы и почти сбила с облучка черного Карапета Холуянца, конюха. В руках у ней веревочные вожжи, которые она беспрестанно дергает вправо и влево, сбивая умного Шарика с толку. Кричит встречным прапорщикам: — «вправо держи!» — таким лихим солдатским голосом, что недостает лишь обычного солдатского крепкого словца для полноты стиля… Не очень это как будто пристойно, но что сделаешь с этой «слабой женщиной», неукротимой в скандальных словесных схватках и истерических сценах?..
— Владир-Льич! — кричит она в спину начальнику группы Б.
Он притворяется, что не слышит, — Бог с ней. Волосы седые, а сердце влюбчивое, характер же несносный… Подальше от нее…
— Владир-Льич! слышите? ау! Во-воч-ка-а!..
Она перехватывает его, когда он скачет от головы к хвосту обоза:
— Владир-Льич! один момент!
— Ну-с… что прикажете? — говорит он сухо, осадив Листопада и равняясь с санитаркой.
— Слушьте… Вовочка… вы оглохли, сударь мой?..
Берг хмурится и, держа руку «на бедро», по-кавалерийски, говорит ледяным тоном:
— Пожалуйста, сестра, что вам угодно?
Дина гипнотизирует его немым взглядом. Она уверенно знает, что взгляд ее неотразим…
