Феофан Злоправдов - Гризмадура
Кто крикнул, осталось тайной, покрытой мраком и тремя взводами сбежавшихся-таки на подмогу бьющимся милиционеров. Возможно, то был крик души измученного коммунизмом народа, а может, крикнули по ошибке ввиду застоялого многолетнего воспитания.
Что было потом, жена уже не видела, потому как ей метко запечатали правый глаз, а вслед за этим ее выволок из самой кутерьмы наш героический знакомый. И пока выволакивал, жена успела набить обе сумки катающимися и летающими по воздуху овощами и фруктами, чем потом два месяца гордилась. На том история и кончилась.
Прослушав все это, я упал на продавленный диван и принялся хохотать. В залитых слезами смеха глазах расплывалась негодующая, мечущая перед диваном молнии жена. Молниеносная жена. Молниевержица...
- Но меня хотели изнасиловать!.. - с театральным пафосом восклицала она.
- Пойди сьешь лимон... - с трудом выдавил я сквозь приступы хохота.
Жена резко повернулась и пошла. Но только не есть лимон. Она тоже слышала этот анекдот.
Психоз мой взял отпуск до следующего раза. На душе стало приятно и легко, как в воздушном шарике. Уникальная все-таки у меня жена!..
2
Туннели сменяли друг друга, запутанные, как щупальца пьяного осьминога. Было уже не темно. На склизких стенах и сводчатых потолках лежал голубоватый отсвет. Этот же отсвет делал моего шлепающего впереди Виргилия в маечке похожим на классическое привидение. Откуда он брался здесь, в глубине, куда и днем не проник бы малейший лучик света? Или это светилась единственная святыня, на которой покоился город и вся наша цивилизация - дерьмо?
По полу тек благоухающий ручеек глубиной по щиколотку. Мои кроссовки тут же намокли и сделали меня похожим на начинающего конькобежца, впервые отважившегося ступить на лед. Как я завидовал моей провожатой, что она босиком и ничуть не скользит! Не меньше завидовал я и тому, что на ней почти ничего не было. Но останавливаться и раздеваться было уже поздно, к тому же девица могла это неправильно истолковать. К тому же требовалось спасать таинственного Учителя от таинственных темных сил - они же ищущие истину.
Одни туннели были достаточно высоки, чтобы идти, чуть склонив голову, в других приходилось складываться в три погибели. Хорошо, подумал я, не попалось еще таких, какие пришлось бы преодолевать ползком...
Но все они имели одно сходство - все шли под уклон. Очевидно, мы двигались к Ангаре. Ладно еще, подумал я, если не придется форсировать сию водную преграду. А то с этой девицы все станется...
Девица резко затормозила. Я так не успел и по инерции ухватился за влажные голые плечи. Она досадливо зашипела, но рук я не убрал, а выглянул через ее плечо. И увидел, что тормознула девица не напрасно. Мы пришли.
Дальше был то ли зал, то ли большая пещера, освещенная все той же призрачной голубизной. Посреди ее на сломанных ящиках, чурбачках и Бог весть еще на чем сидели, сгорбившись, скрюившись в самых неестественных угловатых позах неясные тени. Должно быть, те самые темные силы, о которых вещала девица.А в центре круга стоял он. Учитель. Это я понял с первого взгляда, еще не расслышав, что он говорил. Это и вправду был Учитель! Наставник! Гуру!
Был он в домотканных бесформенных штанах и плотной рубахе навыпуск, подпоясанной разлохматившейся веревкой. Был он тощ и темен ликом. Жесткие черные волосы разлетались над черными, яростно горящими глазами. Голубоватый отсвет почему-то озарял его особенно отчетливо, так что я видел мельчайшее выражение на этом лице вдохновенного фанатика.
И он вещал. Голос был глуховатый и маловыразительный, но сколько чувств он вкладывал в каждое слово!
- Люди травят сами себя! - громогласно вещал он. - Все созданное человеком - яд. Сахар - страшнейший яд. Хлеб - почище циана будет, крыс им только травить. Мясо... Господи, пожиратели трупов, пожиратели невинно убиенных божьих тварей! И они еще что-то толкуют о гуманизме! Нет, только Природа, Природа и Время дает нам экологически чистую и здоровую пищу. Жарка и варка? Да ею мы умертвляем живой дух Природы, вкушать который повелено нам с сотворения мира! Но там, наверху, Природа гибнет, она там смертельно ранена деяниями так называемого Гомо Сапиенса. Здесь же, в этом отстойнике, нетронутые веками нечистоты и грязь претерпели чудесную метаморфозу. Именно здесь Природа воскресла в них, создала уникальное экологическое равновесие. Нерукотворные плоды человека давно ушли в небытие, осталась лишь сама Природа в своей первозданной наготе. И именно ее живую, неумервщленную душу надобно вкушать тем, кто хочет стать воисттину здоровым, как это делаю я!
Учитель нагнулся - волосы крыльями черной птицы взмахнули над низким лбом, - зачерпнул широкой, мозолистой ладонью труженика прямо из-под ног со дна погуще и с наслаждением стал вкушать. Экологически чистое текло по черной нечесанной бороде.
Стон восхищения пробежал по кругу его последователей. Угловатые тени зашевелились. Кто-то уже последовал его примеру, но с непривычки или от жадности подавился, и долго кашель эхом обегал пещеру.
- Мало веры! - прожевав, прогремел Учитель. - Всякие плоды Его вкушать надо с верой в Него, тогда и станут они сладчайшим нектаром...
И тут я сделал ошибку, решив переступить с мокрой ноги на мокрую ногу. Конечно - с моей-то ловкостью! - я тут же поскользнулся, толкнул девицу, она тоже не удержалась, и мы по склизкому полу въехали в пещеру друг на друге, причем я почему-то оказался сверху.
Учитель на мгновение смолк, нервно тряся бородой, но тут же оказался на высоте, гневно возопив:
- Кто там грядеше? Изыдите!..
- Прошу прощения, - вежливо сказал я, поднимаясь с негодующей подо мною девицы. - Мы тут пришли вас спасать. К тому же я не совсем согласен...
- Спасать от Истины? - насупил косматые брови Учитель. - Тогда я знаю, чьим повелением пришли вы сюда.
- Собственно, вот ее, - показал я на успевшую встать на четыре кости девицу. - Она попросила меня...
- Ни слова больше! - вскричал Учитель. - Не сметь осквернять Экологически Чистый Храм Природы своим мерзким присутствием!
Угловатые тени тоже пришли в себя и, поднявшись с мест, зловеще двинулись на нас. Мне бы промолчать и благоразумно ретироваться, забрав с собой потерявшую дар речи от увиденного и услышанного девицу. Но риторический порох никогда не иссякает в моей пороховнице, и страсть спорить по каждому поводу, очевидно, родилась вперед меня.
- Да какая там может быть чистая экология в канализации?! - в запале выкрикнул я. - В заду у старого папуаса и то чище!..
- Довольно! - возопил Учитель. - Выкиньте их на свалку скверны грязной цивилизации! Наверх!
- Только пропробуйте, - сказал я надвигающимся теням. Так двину меж рог...
Тени нерешительно замерли.
- Ты хочешь сказать, что на тебя нету управы? - совсем потемнел ликом Учитель. - Гляди!
Он протянул костлявую длань к дальней стене пещеры. Я глянул. И в этот момент брызнуло голубоватое сияние то ли от потолка, то ли от растопыренных узловатых пальцев, осветив стену и глубоко выбитое в ней корявое слово: ГРИЗМАДУРА!
Слово бросилось мне в лицо, впилось в щеки и лобвсеми буквами. Перед глазами вспыхнули слепящие прожектора, и я, успев лишь услышать тоненький вскрик девицы, погрузился в непроницаемую ничем темноту. Вначале было Слово. И будет оно в конце...
ОТСТУП ТРЕТИЙ И ПОСЛЕДНИЙ
Удобное словцо - Гризмадура. Но очень неудобное состояние души. Находиться мне в нем - все равно что собаке плясать на частоколе. Однако, душа не спрашивает, в каком ей пребывать состоянии в данный момент. А Гризмадура накатывает все чаще.
Днем еще ничего. Днем дела и друзья, и недруги тоже вносят определенное разнообразие. Днем бурлящая за окном жизнь. Днем белые, нетронутые пачки бумаги, которые так и просят - испиши нас стихами. Днем ворчащая жена и вечные домашние дела и проблемы.
Вечерами тоже еще ничего. Телевизор и пьяная ругань у соседей за стенкой - такой виртуозной ругани я ни у кого больше не слышал, хоть перекладывай на бумагу, что часто и делаю. Вечерами драки под окном. И влюбленные коты на крыше. И мельтешащие в свете загоревшихся фонарей летучие мыши с причудливо-нервным полетом. И снова пачки бумаги, которые надлежит осквернить словами. И снова жена с вечными проблемами мусорного ведра и засорившегося унитаза.
А вот ночами... Ночами, когда мертвая луна висит над окном, когда нет уже сил писать, а жена спать уходит в гостиную и запирается на задвижку, так что ласкать приходится мокрую от пота душной летней ночи подушку и думать о разводе... Ночами плохо, потому что ночами остаешься один на один с собой. И с Гризмадурой. Никуда от этого не деться, такова се ля ви. И вот тогда, одуревший с бессонницы и душевных мук, срываешься с места и выплескиваешь себя на улицу на поиски приключений6 о которых тщетно грезишь, как о чем-то розовом, хрупком и романтичном, и которые почему-то всегда заканчиваются помойкой. Впрочем, это закономерно. Вся наша жизнь - помойка. Вся наша страна - помойка. Но самая большая помойка у нас внутри.
