Максим Горький - Рассказы о героях
"Кабы ты, голова, до революции грамоту знал, может, полезным командиром служил бы". А почем я знал, что революция будет?
В ту революцию, после японской войны, я об одном думал: в деревню воротиться, в пастухи, а на место того попал в дисциплинарную роту, в Омск.
Красноармеец засмеялся, ему вторил еще кто-то, а усатый человек поучительно сказал:
- В грамоте ты, брат, действительно слабоват, говоришь - проступок, а надобно - поступок...
- Сойдет и так, - отмахнулся от него солдат, снова доставая папиросу, а красноармеец подвинулся ближе к нему и спросил:
- За что в дисциплинарную роту?
- Четверых - за то, что недосмотрели арестованного, меня - за то, что не стрелял; он выскочил из вагона, бежит по путям, а я у паровоза на часах, ну, вижу: идет человек очень поспешно, так ведь тогда все поспешно ходили, великая суматоха была на всех станциях. На суде подпоручик Измайлов доказывает: "Я ему кричал - стреляй!" Судья спрашивает:
"Кричал?" - "Так точно!" - "Почему же ты не стрелял?" - "Не видел - в кого надо". - "Ты что ж - не узнал арестанта?" - "Так точно, не узнал". "Как же ты, говорит, ехал в одном вагоне с ним три станции конвоиром, а не узнал? Ты, говорит, напрасно притворяешься дураком". Ну, потом требовал!
расстрелять. Однако никого не расстреляли...
Он засмеялся очень звонким, молодым смехом и сказал, качая головой:
- Суматошное время было!
- А ты, дядя, не плох, - похвалил красноармеец, хлопнув ладонью по его колену. - Чем теперь занимаешься?
- Пчелой. На опытной станции пчеловодством. Дело - любопытное, знаешь. Делу этому обучил меня в Тамбове старик один, сволочь был он, к слову сказать, ну, а в своем деле - Соломон-мудрец!
Заусайлов говорил все более оживленно и весело, как будто похвала красноармейца подбодрила его.
Толстая женщина ушла, усатый сосед ее сказал:
- Я сейчас приду.
Но тотчас встал и тоже ушел, а на его место, на связку каната, присела девушка, которой лодка показалась похожей на таракана.
- С пчелами он такое выделывал - в цирке не увидишь эдакого! продолжал Заусайлов и причмокнул. - Сам он был насекомая вредная и достиг своей законной точки - шлепнули его в двадцать первом за службу бандитам. Мне в этом деле пятый раз попало - голову проломили. Ну, это уж я не считаю, потому - время было мирное, не война. Да и сам виноват: любопытен, разведку люблю: я и в нашей армии ловким считался на это дело.
- В нашей - в Красной? - тихонько спросила девушка.
- Ну да. Другой армии у нас нету. Хотя и в той - тоже.
Там, конешно, по нужде, по приказу, а у нас по своей охоте.
Он замолчал, задумался. Вышла женщина с мальчиком лет семи-восьми; мальчик тощий, бледненький, видимо, больной.
- Не спит? - спросила девушка.
- Никак!
- Я к тебе хочу, - сердито заявил мальчуган, прижимаясь к девушке; она сказала:
- Садись и слушай, вот человек интересно рассказывает.
- Этот? - спросил мальчик, указав на красноармейца.
- Другой.
Мальчик посмотрел на Заусайлова и разочарованно протянул:
- Ну-у... Он старый.
Красноармеец привлек мальчугана к себе.
- Стар, да хорош, куда хошь пошлешь, - отозвался Заусайлов, а красноармеец, посадив мальчика на колени себе, спросил:
- Каи же ты, товарищ, к бандитам попал?
- А я их выяснил, потом - они меня. Суть дела такая: вижу я похаживают на пчельник какие-то однородные люди, волчьей повадки, все невеселые такие. Я и говорю товарищам в городе: подозрительно, ребята! Ну, они мне - задание: доказывай, что сочувствуешь! Доказать это - легче легкого: народ темный, озлобленный до глупости. Поумнее других коновал был, он и появлялся чаще. Он тоже из солдат, артиллерист, постарше меня лет на пятнадцать - двадцать. Практику с лошадьми ему запретили, ну, он и обиделся. К тому же - пьяница. В шайке этой он вроде штабного был, а кроме его, еще солдат ростовского полка, гренадер, замечательный гармонист.
Мальчуган прижался щекою к плечу красноармейца и задремал, а девушка, облокотясь о свои колени, сжав лицо ладонями, смотрела за борт, высоко подняв брови. Теплоход шел близко к правому берегу, мимо лобастого холма, под холмом рассеяно большое село: один порядок его домов заключен, как строчка в скобки, между двух церквей. С левого борта - мохнатая отмель, на ней - черный кустарник, и все это быстро двигается назад, точно спрятаться хочет.
- Банда - небольшая, человек полсотни, что ли. Командовал чиновник какой-то, лесничий, кажись, так себе, сукин сын.
Однако недоверчивый. Ну вот, они трое приказывают мне: узнай то, узнай это. Товарищи говорят мне: что я могу знать, чего - не могу. Действовали они рассеянно: десяток там, десяток - в ином месте, людей наших бьют, школу сожгли, вообще живут:
разбоем. Задание у меня, чтоб они собрались в кулачок, а наши накрыли бы их сразу всех, как птичек сетью. Сделана была для них заманочка... помнится - в Борисоглебском уезде на маслобойке, что ли. Поверили они мне, начали стягивать силы.
Черт его знает почему, старик догадался и вдруг явись, как злой дух, раньше, чем они успели собраться, однако - тридцать четыре сошлось. Начал он сеять смуту, дескать, надобно проверить, да погодить, да посмотреть. Вижу - развалит он все дело, говорю нашим: "Берите, сколько есть". Они за спиной у меня были в небольшом числе. Тут меня ручкой револьвера по голове. Вот и вся недолга история!
- О господи! - вздохнула женщина. - Когда все это кончится?
- Когда прикончим, тогда и кончится, - задорно откликнулся рассказчик. Женщина махнула на него рукой и ушла.
- А ведь верно, вы в самом деле - герой, - весело и одобрительно сказал красноармеец. Мальчик встрепенулся, капризно спросил:
- Что ты кричишь?
- Извини, не буду, - отозвался красноармеец. - Строгий какой!.. Чужой вам? - спросил он девушку.
- Племянник, - ответила, она. - Иди-ко спать, Саша.
- Не хочу. Там - храпит какой-то.
Он снова прижался к плечу красноармейца, а Заусайлов вполголоса повторил:
- Саша...
И, вздохнув, покачиваясь, потирая колени ладонями, заговорил тише, медленнее.
- Ты, товарищ, говоришь - герой. Слово будто не подходяще нашему брату, - свое защища-ам, ну ведь и бандиты, кулаки - свое. Верно?
Мальчик снова встрепенулся и громко, как бы с гордостью, сказал:
- У меня отца кулаки убили. Я видел - как. Мы приехали из города, папа вылез ворота отворять, а они на него напали пьяные, два, а я уже проснулся, закричал. Они его палками.
- Вот оно как, - сказал Заусайлов.
- Н-да, - угрюмо откликнулся красноармеец, а девушка сказала:
- В третьем году, а он - помнит.
- Я - помню, - подтвердил мальчик, тряхнув головой.
- Расти он перестал после того, - продолжала девушка, вздыхая, двенадцатый год ему.
- Вырасту, - хмуро пообещал мальчуган.
Заусайлов пошлепал его по колену и посоветовал:
- Так и помни!
- Вот они, дела-то, - пробормотал красноармеец. - Учительница будете?
- Да. Мы обе, с его матерью.
- Сестра вам?
- Жена брата.
- Убитого?
- Да.
Все замолчали. Красноармеец, расстегнув шинель, прикрыл мальчика и прижал его к себе плотнее.
- Вот оно, геройство, - снова заговорил Заусайлов. - Оно у нас - везде, товарищ!
Щупая пальцами папиросы в коробке, он, негромко и не торопясь, заговорил:
- Я могу хвастануть - знал героя. У нас в отряде парень был, тоже Саша. Сашок звали его, туляк он, медная душа.
Веселый был и - куда хошь сунь, везде он на своем месте.
Личностью маленько на тебя схож был, тоже крепыш и зубастенький, как хорек. Ты - кавалерия?
- Да.
- То-то шинель длинна. И - аккуратен.
Закурив, он продолжал, снова оживляясь:
- Был он семинарист, Сашок, из недоучек, сказывал, что выгнали его за резвость. Однако - сильно образованный. Он меня и многих в безбожники обратил, мастак был насчет леригии, очень убедительный. Бога знал, как богатого соседа, и так доказывал, что бог - жить мешает, что не хочешь, а - веришь.
Н-ну, вот...
- Случилось так, что заскочил сгоряча наш отряд далеконько, за Курском это было, Деникина гнали. Вообще перепуталась обстановка, непонятно: где они, где - наши? Товарищи говорят: "Иу-ка, Заусайлов, сходи, сообрази, кто у нас с левого бока? И - сколько? Возьми себе, по вкусу, одного, двух парней". Это, конешно, так и надо по моей безграмотности. Взял я Сашка и Василия Климова, - осанистый был мужчина, вроде старшего дворника, - в Питере в царевы годы бывали такие дворники: он, сукин сын, дворник, а осанка - церковного старосты.
- Ну, пошли. Места - незнакомые. Держимся линии железной дороги, Сашок с Климовым по одну сторону насыпи, я - по другую, впереди шагов на сто. Дорога, конешно, раскарябана.
Вечер - лунный, ветерок гуля-ат, облаки бегут, тени ползут, там - тень, тут - тень, да сразу - бом! "Стой!" - кричат. Вижу - пятеро. Они хоть и белые, а в один цвет с землей и в кустах, около насыпи, неприметны. Комаыдирчик - молодой, еще и до усов не дорос, реворверчик в руке, шашечка на боку, винтовочка коротенька за плечом, - вооружен, как для портрета фотографии. Нацелился мне в глаз, допрашивает, покрикивает; я, конешно, вроде как испугался, тоже во весь голос кричу, чтоб Сашок с Климовым слышали, дескать - бегу от красных, боюсь - мобилизуют! Он как будто верить начал, а солдатик один и подскажи ему: "Ваше благородие, выправка у него подозрительная, наверно - солдат, ихний разведчик!" Ах ты, думаю, сучкин сын! Ну, побили меня немножко, отрядил он со мной двоих, повели меня куда надо. Идем тихонько, и дождичек пошел. Начал было я балагурить с конвоем, вижу: ничего не выходит, сердятся они, видно, устали. Решил молчать, а то, пожалуй, пришибут, черти.
