Георгий Осипов - Кошмар в берлинском поезде
На приличном расстоянии от других построек возвышалось это здание с единственным подъездом - "дом-башня", как было указано в записке. Задрав голову и поставив сумку на носки сапог, чтобы не промочить ее дна, я неясным беспокойством оглядывал темные окна квартир, населенных незнакомыми мне и, кто знает, возможно враждебными жильцами. Первый этаж занимали прачечная и радиоателье, там горел "дневной" свет.
Две бездомные собаки лежали возле скамейки, на которой в хорошую погоду должны сидеть пенсионеры. Грустные собачьи глаза смотрели на меня вопрошающе.
- Виноват, собачки, пока мне вас угостить нечем, - сказал я им без улыбки.
Едва я вошел в вестибюль, как от почтовых ящиков отделился, направляясь к лифту, рослый старик с "Правдой" в дрожащей руке. В кабине лифта я рассмотрел на лацкане его пиджака значок в виде чернильного пера - эмблему Союза журналистов.
- Второй этаж не работает, - произнес старик, не разомкнув губ. Мы доехали до третьего, затем спустились по лестнице. Меня поразили надписи на стенах - Saxon, Kiss, черт знает кто еще; на загаженном стекле вентиляционного окошка даже красовалась Свастика с добавленными каким-то антифашистом буквами "Уй", и множество девичьих имен. Наличие подростков среди обитателей "дома-башни" как-то не соответствовало ветхому облику моего спутника.
Подойдя к нужному мне номеру (коридор напомнил мне нечто среднее между лечебницей и общежитием), я замешкался на пороге, вынимая ключи, и оглянулся. В нескольких шагах от меня дедушка с "Правдой" в руке застыл перед своей дверью, наблюдая за мной довольно бесцеремонно.
Первым делом я решил осмотреть свое временное убежище. Повесив куртку на спинку стула, я прошел на кухню. Она была соединена с гостиной балконом, где хранился снаряд для занятий серфингом. Скользить по водной глади наших рек и озер сделалось особым шиком у советских "пляжных мальчиков" незадолго до смерти Брежнева.
В отдалении, там, где троллейбус совершал поворот, наблюдалось скопление одинаковых машин - вероятно стоянка такси. Скинув сапоги, я принялся за осмотр гостиной. В неком подобии ниши располагался покрытый фиолетовой накидкой диван, рядом с балконной дверью стоял гардероб, а напротив него секретер - оба были заперты. На приглядной подвесной полочке я увидел кассетный магнитофон и картонку с кассетами. Машинально я перебрал несколько наугад - Окуджава, Высоцкий, Элвис Пресли. Ну да, для продления жизни в кадаврах типа Регины, а вот кассета совсем без надписи, наверное здесь записан Галич или что-нибудь крамольное...
Ни телевизора, ни обычных в домах культурных людей икон, в комнате не было. Телефон? Ах да, телефон же стоит на кухне! Словно в ответ на мою мысль оттуда раздался звонок. Это звонит моя благодетельница Галина, решил я и, подняв трубку, просто сказал: "Алло". Не получив ответа, я был вынужден повторить это слово еще раз, после чего немолодой, но довольно развязный голос проговорил: "Ну что, "Але", ты еще не надумал смыться?"
- Что вам угодно? - собрался я спросить у незнакомца, но в трубке были слышны уже одни гудки.
Закурив сигарету из пачки на холодильнике, я вернулся в гостиную. Неужели это дедушка-журналист развлекается таким хулиганским способом? На "органы" вроде бы непохоже. Почему-то анонимный звонок, возможно ошибочный, оставил в моей душе крайне неприятный осадок.
Заметив, что пепел с моей сигареты вот-вот упадет на паркет, я принялся искать глазами подходящий сосуд, куда бы я мог его стряхнуть, и в этот момент мой взгляд наткнулся на предмет, заставивший меня содрогнуться! Пепел свалился на пол.
В темном углублении над изголовием дивана был подвешен некий предмет. С первого взгляда его можно было принять за лампу-ночник, но это была не лампа, а шоколадного цвета слепок с человеческого лица, посмертная маска или что-то вроде, пустые глазницы, наполовину прикрытые выпуклыми веками, и слегка оскаленный рот придавали ей выражение высокомерного и насмешливого превосходства, но было в тоже время в ней нечто зловещее и мстительное, нечто от поверженного идола, вновь обретшего способность внушать страх.
В памяти тотчас воскресло пластиковое, бескровное лицо Регины с наклеенными родинками из сургуча, а также ее несуразные брюки из фальшивой кожи, но главное, что взволновало меня больше всего, это сходство черт маски на стене с чертами лица Игоря-Гарика. Я вновь услышал его глуховатый и высокий голос, которому он, сдавливая горло, тщетно пытался придать более мужественное звучание, от чего голос становился все глуше и писклявей. Его пошлейшие высказывания о "правах человека" вперемежку с солдафонскими восторгами перед Америкой, высказанные его "фрау", похожей на Сахарова в белокуром парике, показались мне в эту минуту особенно отталкивающими. Пара особей из абсолютно чуждого, потустороннего для нас мира.
Еще раз взглянув на маску, я заставил себя улыбнуться ей, как будто моя улыбка смогла бы изменить ее выражение, торжествующе-угрожающее и коварное, но черты жуткой личины и не подумали смягчиться. Напротив, холодный луч осеннего солнца, выглянувшего на мгновение перед закатом, скользнув по ее губам прибавил маске жестокого лукавства. Она все больше напоминала мне нечто вроде рекламы конфет для лакомок с того света.
Наверно такие шоколадные барашки в былые времена похищали, рискуя своей странной жизнью, а также младенцев, необходимых при их кровавых ритуалах, но почему именно в "былые", мне приходилось слышать от красавицы-бабушки о каких-то темных делах на Украине, которые покойному деду приходилось расследовать уже после войны.
Вот поблескивает медными руками шифоньер, какие "прикиды" могут быть развешены на плечиках внутри него? Разумеется, сегодня они сменили высокие головные уборы жрецов на бейсбольные козырьки, внушающие скорее презрение, нежели страх, но за этим убогим щегольством стиляг из гетто шевелятся грозные средства устрашения, готовые покарать вас за нанесенную доктору Эйнштейну обиду. Где находится мистический запад? Он всегда за сутулой спиной еврея. Иудейский карлик отбрасывает гигантскую уродливую тень. Недочеловеки обидчивы и мстительны - задев одного из их числа, вы оскорбляете всех, и тогда, в ответ на раздражение, каркас каждого урода сотрясает судорога негодования.
Я представил как глазированную поверхность лица Регины, доведись ей прочесть мои мысли, покрывает паутина мелких трещин, и покривился.
Раздавив окурок в металлическом ежике, чьи лапки покоились на обложке журнала "Время и мы", я со смутною еще тоской пожалел, что не смогу сию же минуту собраться и уйти прочь из этого места.
Сколько еще в Москве таких же вот башен-гетто?
А едва пригреет весеннее солнышко, лесные поляны оглашает звон гитар, они поют о любви и свободе, но они просят любви и свободы только у злых духов, так как им не дозволено обращаться к другим при богослужениях. Писать слева направо им тоже воспрещается, поскольку пользование правой рукой и писание слева направо дозволяется добродетельным людям расы. По воле обстоятельств я очутился в доме, который сделали своим обиталищем представители глубоко враждебной мне формы жизни. Однако дышу ведь я одним с ними воздухом и ничего - ни им, ни мне от него не делается дурно. Велено терпеть. Усталость от кочевой жизни брала верх над голосом рассудка. Я решился, отбросив тревожные мысли, поесть, напиться чаю, а потом, если позволит самочувствие, поработать над рукописями, чтобы в конце концов заснуть впервые за много дней в тишине и одиночестве.
Ночью мне привиделся во сне некто, не посещавший меня с самого детства. Едва только начали передо мною вырисовываться, становясь от эпизода к эпизоду все подробнее и явственней, те места в городе моих снов, по каким неизменно пролегал маршрут этого в высшей степени жуткого и отталкивающего персонажа, охватила меня какая-то зыбкая, безысходная тоска, верная предвестница неизбежной с ним встречи.
На уходящих под уклон, совершенно безлюдных улочках клубился туман, в воздухе чувствовалось влажная прохлада. Из тумана на перекрестках торчали металлические вышки, подобия тех, что бывают установлены на стадионах или маячат в фильмах о Холокосте. Вдоль тротуаров произрастали одинаково невысокие деревья с голыми ветвями. Ни вышки, ни противоестественные деревья, ни угрюмые каменные постройки, в чьих черных окнах стекла не издавали блеска - ничто не отбрасывало тени, потому что свет, равномерный и тусклый истекал неизвестно откуда. Это был свет заката, невыносимо долгого заката. Казалось, одна бескрайняя тень чего-то непроницаемого и громадного нависала над городом моих снов, словно он находится в подземелье. Гнетущая тишина и безлюдие заставляли думать, что его обитатели, все до единого, безропотно собрались в указанном им месте и с покорностью обреченных оставили свои обжитые углы, гонимые необоримым страхом перед ужасными метаморфозами, происходящими в их жилищах по воле некоего Зла, во много крат превосходящего их своим могуществом.
