Михаил Лайков - Успеть проститься
- Как же, даст она золотой... - ответил Адам, отлично знающий, что чудес на свете не бывает, и пошел дальше своей дорогой, обеспокоенный тем, что некстати сломал зуб; он вышел из дому, чтобы быть в суде, где собирался произнести речь, ему было важно не свистеть, не шепелявить. - Я буду говорить, так сказать, а ливр увэр, с чистого листа, - громко произнес Адам, он пробовал голос. - Я заранее не готовился к сегодняшней речи, я всегда готов защищать истину.
Адам не свистел, не шепелявил. Судиться он шел с удовольствием, так как любил поговорить. Воротник его рубашки стягивал сиреневый галстук-бабочка, под мышкой он держал пестрый солнечный зонтик с рукоятью из фальшивой слоновой кости. Адам не боялся солнца, просто он, сам большой, тяжелый, любил все легкое, летучее: зонтики, бабочек, воздушные шары и змеи, паруса, а также шелковые рубашки, не пристающие к телу. Зонтиком этим он начинал новое увлечение - коллекцию солнечных зонтиков.
В суд Адама вызвала жена, захотевшая развестись с ним. В суде, знал Адам, выясняется истина, но какую именно истину готов был защищать, пока не знал. Он всегда был готов говорить о чем угодно.
По дороге в суд Адам побывал в краеведческом музее - хотел предложить им половецкую бабу, стоявшую у него в садике, служа украшением вроде Венеры, хотя обличьем была слишком не Венера: плоскомордая, брюхатая, кривоногая. Бабу эту нашел где-то в степи дед Адама. Епинохов, директор музея, давно уговаривал Адама продать ее, сегодня он был согласен: "К черту всех баб! К тому же деньги нужны".
Бабу, однако, продать не удалось, у музея не было денег. Епинохов сказал, что Адам слишком долго размышлял и за это время все в мире переменилось.
- Выяснилось, что городу музей не нужен! Мне даже крысиного яду купить не на что. Ну и черт с ним! Все равно гореть нам в синем пламени. Ты это читал? - достал Епинохов газету из кармана. - Из Черного моря скоро вырвется сероводородный газ. Не сгорим, так задохнемся, - закончил он с удовольствием, с каким обычно предвещают катастрофы, грозящие человечеству.
- Я газет не читаю, - сказал Адам. - Лично у меня катастрофическое положение с деньгами. Хочу, пока лето не кончилось, в турне какое-нибудь закатиться, по миру поездить. Мне и сны в последнее время все про дороги снятся. Деньги позарез нужны.
- Деньги нужны, - согласился Епинохов. - Яду купить, за электричество заплатить...
Они разговаривали в музейном зале, рядом с гобеленом, на котором был изображен зверь - собака с крыльями, - а на звере наездник - худой, согбенный старик, глядевший турком: бритая голова, вислые усы, но в польском, со шнурами, кафтане. Адам давно не бывал в музее, забыл, что тут есть, и с любопытством посмотрел на аллегорию.
- Да, это аллегория, - подтвердил Епинохов. - Семнадцатый век, эпоха барокко. Бесценная реликвия... А на вакансию сторожа у города опять денег нет.
- И нитки не выцвели! - удивился Адам. - Ишь, как смотрит... Горделивый старик, - сказал он о старике с гобелена, который на собаке сидел боком к зрителям, но лицом повернутый к ним. Лицо его было сухое, точно обожженное солнцем пустыни.
- Нитки не выцвели, потому что их тогда кипятили в детской моче, объяснил Епинохов. - А изображен здесь, судя по всему, князь Иеремия Славинецкий.
- Тот самый? - спросил Адам. - Знаю, знаю, как же... В детстве и я его клады искал. А что ж этот песик означает? - ткнул он пальцем в собаку с крыльями.
- Осторожнее! - простонал Епинохов. - Как можно! Это же раритет! А он пальцем... "Песик"... Это крылатый хорт! Изображение Семаргла, божества богатства, плодородия, изобилия и огня у древних славян. Фигура Семаргла была в гербе Шумска во времена князя Славинецкого.
- Князь был язычник?
- Нет, он был...
Епинохов собрался рассказывать что-то про князя Славинецкого, но Адам не имел времени слушать его, он торопился в суд.
"Я буду говорить, так сказать, а ливр увэр, с чистого листа..." - этой фразой намеревался Адам начать свою речь в суде. Он готов был говорить долго и пылко, у него было что сказать. Не с женой, все слова которой он знал наперед, и не с судьей-женщиной, какое бы определение та ни вынесла, но вообще с абсурдностью мироустройства он хотел поспорить. "Я старый казак, рыцарь! И вот мне приходится сутяжничать с женщиной. До чего мы дожили! Как можно сводить на суд не сводимое ничем, кроме любви!" О любви, о жизни, о смерти хотелось поговорить Адаму. Речь его осталась непровозглашенной. Первой говорила жена. И Адам был ошарашен, сбит с толку ее словами, он сидел и слушал жену с немигающими от изумления глазами. Он полагал, что знает заранее, что она скажет. Оказалось, не знает. Оказалось, она все помнит! Все, что было между ними... Но помнит совсем не так, как было на самом деле. Ничего не было обидного или умышленного, в чем она видела обиду или умысел против нее. Не то говорил Адам, что слышала жена, не то делалось им, как оно виделось ей! Вдруг Адаму открылось, что все в жизни обстоит еще абсурднее и несводимей, чем он представлял, что, может быть, даже в любви люди остаются совершенно одинокими, глухонемыми друг к другу. "Но была же любовь, была!"
Суд был скор. Адам не успел собраться с мыслями, как все закончилось, их с женой объявили чужими друг другу людьми.
После суда Адам зашел в ресторан при гостинице, чтобы выпить кофе с рюмкой ликера. "Одну рюмочку, не более..." Адам любил сладкое и прочим напиткам предпочитал ликеры. В ресторане он выпил одну рюмку, потом другую, потом к его столу подсели два армейских капитана. Адам им обрадовался. Он не выговорился на суде и рад был говорить хотя бы перед капитанами.
- Но была же любовь, была! Мы прожили вместе пятнадцать лет! - Он-то, пожалуй, знал, что жена его не понимает, но и вообразить не мог, насколько чудовищно это непонимание. - Чу-до-вищ-но! Чего же ждать от тех, с которыми едва знакомы! Как мы еще существуем вместе при таком непонимании? Чем повязаны? Неужели ложью и всеобщим заблуждением? Вы понимаете меня, друзья мои?
Капитаны его отлично понимали и отвечали, что именно на лжи все и держится в стране. Все предано и продано, утверждали они в один голос, и ничего спасти невозможно: нет надежных людей.
- Как это нет надежных людей! - возразил Адам. - А мы втроем? Я старый русский офицер! Для русского офицера честь превыше всего. Как говорится, dulce et decorum est pro patria mori - и честь, и радость пасть за отечество. Господа офицеры, падем за отечество! Пусть наше дело безнадежно, но мы спасем достоинство русской армии. Есть единственный способ - мятеж.
Адам не был пьян, он просто любил поговорить. Капитаны пили, мешая водку с шампанским, и внимали ему с готовностью на что угодно, хоть на мятеж, хоть с девками в баню. Сникли они что-то очень быстро и одновременно, Адам не успел изложить всю стратегию мятежа. Капитаны жили здесь же, в гостинице, он тащил их в номер обоих сразу, зажав под мышками.
Адам не выговорился в ресторане. Какой-то незнакомке на бульваре он читал стихи:
- Herz, mein herz, sei nicht beklommen und ertrage dein Geschick (...Сердце, сердце, сбрось оковы, и забуду печали гнет...)
Незнакомка пила пиво из жестяной банки.
- А деньги у тебя есть? - спросила она. - Ты чем занимаешься?
- Я старый поэт, - печально улыбнулся Адам. - Ich bin alte Dichter. Моя фамилия Урусов. Слышали? Ах, не слышали... Странно. Ну да ладно. А вы знаете, что значит по-латыни "урус"? "Урус" по-латыни "тур".
- Шоп-тур? - спросила незнакомка.
- Тур - дикий бык, - объяснил Адам. - Страшный и непобедимый, живет пятьсот лет, вся сила его в роге. В необыкновенном роге, понимаете ли меня?
Незнакомка не поняла Адама. И тогда он сказал с печалью всеми забытого поэта:
- Когда тур доходит до моря, он сбрасывает свой рог и умирает. Я никогда не видел моря. Видел все, кроме моря. Мне одна цыганка нагадала, чтобы я боялся воды. Я знаю, я умру, когда увижу море. Но это случится еще не скоро. Сегодня я узнал, что ничего не понимаю в жизни и людях. Я мало еще пожил.
На вокзале, где Адам очутился после бульвара, плакала старушка. У ног ее стояло ведро с яблоками, на путях ждал отправления пассажирский поезд, а старушка сидела над яблоками, принесенными для продажи пассажирам, и горько плакала.
- Что случилось? - спросил Адам.
- Кошелек у нее украли, - объяснили сидевшие рядом на скамейке.
- Много украли?
- Восемь рублей.
- Восемь рублей! - оскорбился Адам, ударив себя в грудь кулаком. - Я старый вор, мне стыдно! - он поискал в карманах и отдал старушке что нашел. - У меня больше ничего нет. Я старый честный вор.
А возле рынка Адам увидел цыганские повозки, те самые, что утром привезли глину. Он закричал в упоении:
- Чавэлла! Я сам старый цыган. - и запел: - Сыграй мне, цыган старый, ту песню, если помнишь... Дам денег, дам вина я, отдам я все, что спросишь.
Цыгане собирались ехать дальше.
- Тьфу, черт меня побери! - воскликнул Адам. - Свобода для цыганасамое главное. Еду!
И поехал. Однако в дороге ему сделалось что-то печально, он вспомнил какую-то заботу, может быть, то, что дом, уходя, оставил незапертым, или то, что нельзя так уезжать, не возвратив долги, не попросив прощения. За городом, возле кургана, который назывался Старая Могила, он оставил цыган.
