Михаил Лайков - Успеть проститься
Цмок потянулся за подаянием, Адаму нечего было положить в его руку. Он повернулся к Цмоку спиной, нищий плюнул и забранился.
"Что же делать? Денег ни копейки..." Как у всякого человека, попавшего в трудное положение, нашлось у Адама немало благодетелей в виде советчиков. Их бесполезные советы не стоили им ни копейки издержек, зато подкрепляли в убеждении, что они добрые и милосердные люди. Одни советовали ехать лечиться за границу; другие - полизать язык колокола; третьи - искать исцеления у Калиновского, местного психиатра, гипнотизера. Советчики знали, что у Адама нет денег для поездок за границу, что лизать язык колокола так же бесполезно, как лечиться у Калиновского, но они не могли упустить возможность сделать доброе дело.
Советчики понимали про Адама не только то, что ему надо сейчас делать. И мысли его, безответного перед ними, были известны им:
- Я понял, что ты хочешь сказать. Нет, ты не прав. Тебе все-таки лучше... Да-да... - прерывали они властно Адамово мычание. - Я прекрасно тебя понял. Ты хочешь сказать... Но ты ошибаешься.
"Да я не про то! - пытался вымучить из себя Адам осмысленные звуки.- Я видел... И если я видел, то не свидетельствует ли оно скорее о существовании духов, чем об их несуществовании? Свидетельствую, это был дух князя! Который явился проведать клады. Понимаете ли вы меня?"
Адам в отчаянии попробовал описать свое видение на листке бумаги написанные слова были какие-то мертвые, ему самому не верилось в них. Об этом с убедительностью можно было только рассказать. "Я теперь знаю: клады князя не легенда. Они существуют на самом деле. Понимаете ли меня?"
Ни у кого не хватало терпения понять Адама, а случай один подсказал, что лучше не искать понимания. "Не поверят, обсмеют, а то еще Калиновского с санитаром вызовут". Случай был такой. Адам, походивший по врачам и просто по людям, возвращался домой. У одного дома он увидел толпу, милицейскую машину и "скорую помощь". Пройти мимо, не узнав, в чем дело, было невозможно. Ему объяснили, что в доме засел мужик с топором, сокрушивший всю мебель и чуть не зарубивший жену.
- Крепко засел. Дверь шкафом завалил. Вон кричит...
- Я просто так не сдамся! - послышался крик из форточки.
У окна стояли какой-то начальник из милиции и человек в гражданском психолог. Они уговаривали буяна образумиться. Он отвечал:
- Пошли вы... Не мешайте мне отдыхать.
В окне мелькнуло багрово-синее лицо - лицо человека, нечаянно глотнувшего яда и мечущегося в поисках спасения. Ситуация явно нуждалась во вмешательстве Адама. Толпа, в которой было немало приятных глазу женщин и девушек, ждала, чтобы к форточке подошел Адам и сказал единственно ему известные слова: "Где ты был, брат мой? Что с тобой случилось? Я тебя не узнаю. Брат мой, мой страдающий брат... Я понимаю тебя. Ты одинок. Но поверь мне, дело не в том, что нас никто не любит. Дело в том, что мы утратили способность любить. Ты помнишь..." Адам молчал три дня, ему казалось, если он сейчас заговорит, от его слов не то что топор выпадет из рук озверевшего человека, но вздрогнут горы и мертвецы встанут из гробов.
А между тем увещевания психолога только разъяряли мужика с топором. Слышно было, как он бьет в доме последнее недобитое и орет матюги. Толпа волновалась, десятки глаз, казалось Адаму, обратились к нему с последней надеждой. Восторг в груди почувствовал он, некую вдохновенную легкость во всем теле, и еще бы миг, был уверен Адам, и легко и свободно, как птица, выпущенная на волю, вырвалась бы из него человеческая речь: укрощающая зверей, сдвигающая горы, питающая жизнь.
Адам не успел изречь глаголы жизни. На место происшествия вдруг, шагом Петра Великого, явился Шерстобитов.
- А ну-ка... - отодвинул он от форточки психолога, а милицейскому начальнику сказал: - Спокойно! За дело берется майор Шерстобитов.
В форточку он заорал так, что разнеслось по всей улице:
- Ты, мужик, лучше этим топором яйца себе отруби! А потом повесься!
- Да вы что! - подскочил психолог. - Вы что ему советуете! Вы с ума сошли, капитан!
- Руби яйца, тебе говорю! - гаркнул Шерстобитов. - Что, не получается? Тогда бери веревку.
Мужик с топором, слышно было, затих, внимая. Шерстобитов продолжал в том же смысле, вернее, в бессмыслии, усиливая напор бреда. В окне показалось застыло-смятенное лицо. Топор вылетел в форточку к ногам Шерстобитова, раздался испуганный крик:
- Сдаюсь!
"А мне нечего им сказать. И про духа князя лучше молчать. Все равно никто не поймет, не поверит". Адам закрылся дома. Ему принесли открыткуприглашение гостем на свадьбу; он, любивший всякие праздники, на свадьбу не пошел. "Лучше дома, чем на празднике". В подвале в глиняной баклаге хранилось у него вино, запечатанное несколько лет назад. Адам берег его для особо торжественного случая, но теперь чего же было ждать!
"О море! Тhalassa!" Адам смел воробьиный помет с камня у порога, откупорил вино и сел, чтобы пить, смотреть в таинственные знаки на камне и ждать чуда - песни, которая хлынет горлом, прорвет его немоту. На нем была ярко-красная рубашка с черным галстуком-бабочкой, лицо - он это чувствовал было как у певца, которого он однажды слушал в театре. Певец пел: "О дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить, верну я честь свою и славу".
Вино в баклаге оказалось прокисшим, Адам плохо его засмолил. "Вино хорошо созревает, если хорошо закупорено". Чуда не произошло, Адам молчал. Виясь над баклагой, звенели злые осы. Он пошел в дом, взял книгу Овидия, поэта-изгнанника, жившего, как Адам, в городе на границе со степью, и прочитал в ней: "Carmina proveniunt animo deducta sereno" ("Песня рождается в душе во время ясной погоды"). Смутно было на душе у Адама, смутная стояла погода: знойная, с сухим туманом пыли и гари в воздухе. "Почему я не уехал с цыганами? Ничего бы не случилось. Почему не поехал к морю? Каждый год только собираюсь. Почему не уехал черт знает куда: в Европу, в Америку, на остров в океане? Что мне делать в таком проклятом положении?"
Что было делать человеку, оставшемуся дома, не пошедшему на праздник, которому даже по телефону невозможно было поговорить с кем-нибудь? Адам отключил телефон, - он теперь в доме был совершенно бесполезной вещью, - и сел писать письмо. Далекому другу - душа душе- ему единственному он мог объяснить, что с ним произошло. "Мой друг, я убит, разорен, уничтожен. слепой разгул стихии в одно мгновение испепелил все, чему я посвятил жизнь. Я сражен в расцвете сил, media in vita - на середине жизни".
Друг, которому писал Адам, был самый верный друг, друг с детства, но куда он писал, Адам не знал, ибо не виделись они много лет, и след друга потерялся где-то в Сибири, где он искал со своей артелью золото.
"Я владел тремя мировыми языками, весь мир принадлежал мне. Воистину, судьба стекло: блестя, разбивается. А как я пел! Ты, конечно, помнишь, мой друг, как я пел. Какой божественный голос пропал!" Последние дни в доме Адама не слышно было человеческого голоса, и побежали по дому мыши, полетела моль, полезли из всех щелей тараканы. Адам не замечал ожившей вредности, вечных сопутников бедности и несчастья человека, он описывал бедственное положение, в котором вдруг очутился. "Пока человек поет, удача всегда с ним. Мой дар, залог удачи, утрачен". У Адама никогда не было божественного певческого голоса, но теперь ему казалось, что был - этот дар избранных.
Адаму сильно захотелось есть, он сходил на кухню, посмотрел в пустой холодильник и продолжил письмо: "И не едать мне уже устриц во Франции, уток с яблоками в Чехии, не пробовать ни германского гуся, ни турецкой рыбы". Адам не был обжорой, но любил, чтобы стол у него был полон. Ел он не так уж много, он за столом больше пробовал то и другое и только хлеб надкушенный доедал до последнего кусочка, веря, что вся сила в этом кусочке.
"И ничего не успел! Последних слов не успел сказать!" Некий важный разговор был прерван вдруг - так чувствовал свою немоту Адам. Он не успел сказать самые заветные, главные слова, те самые, от которых сотрясаются и преображаются если не земля и небо, то хотя бы души человеческие. Ему верилось, что он знал такие слова.
Адам забегал по дому в отчаянии и остановился перед зеркалом. В зеркале отразился ни в чем не повинный человек. "За что?! За что, Господи?" Он снял с себя праздничную рубашку и галстук и надел что-то тусклое, старческое, купленное женой, более подходящее его нынешнему положению.
"Но ты спросишь, как это могло случиться? Причина, мой друг, проста: женщина. Если бы я не пошел в тот день на суд с женщиной, ничего бы не случилось. А еще лучше было бы не жениться до срока". Так писал Адам, жалуясь дальнему другу. И не дописал свое письмо. Как убийце для облегчения совести нужен не сочувствующий, а соучастник, так Адаму было бы неодиноко сейчас разве что с человеком, потерявшим веру, родину, состояние или, по крайней мере, проигравшимся в карты. К тому же очень хотелось есть. Он сходил в кладовую. Там он увидел крысу, которая и не подумала бежать от него. Все в кладовке было перепорчено мышами и крысами, все прогоркло, сгнило. И не очень много дней прошло, как жена не заглядывала сюда, а будто годы прошли. "Что-то с временем случилось..."
