Максим Горький - Пожары
- Протянул я ей руку и - честное слово - почувствовал на коже тяжесть взгляда её выпуклых глаз. Долго она смотрела на ладонь мою и наконец говорит:
- "Осуждён ты жить" - так и сказала: "осуждён!" - "Осуждён ты жить долго и легко, хорошо".
- Я говорю ей: - "Не верю в эти штучки - предсказания, колдовство..."
- А она:
- "Потому, говорит, и уныло живёшь, потому и плохо тебе. А ты попробуй, поверь..."
- Спрашиваю, посмеиваясь:
- "Как же это можно - попробовать верить?"
- "А вот, говорит, остриги себе ногти и брось их в чужой огонь, но смотри, - в чужой!"
- "Что значит - чужой огонь?"
- "Ну, говорит, как это не понять? Костёр горит на улице в морозный день, пожар, или сидишь в гостях, а там печь топится..."
- Потому ли, что умирать мне, в сущности, не хотелось, - ведь все мы умираем по нужде даже и тогда, когда нам кажется, что это решено нами свободно, - или же потому, что баба эта внушила мне какую-то смутную надежду, но самоубийство я отложил, до времени. Пришёл домой, остриг ногти, завернул в бумажку, ну-ко, попробую колдовство?
- Не прошло недели, как утром вспыхнул пожар на Бронной, против дома, где я жил. Привязал я к ногтям моим старый гвоздь и швырнул их в огонь. "Ну, думаю, готово! Жертва принесена, - чем ответят мне боги?" Был у меня знакомый математик, он знаменито играл на биллиарде и бил меня, как слепого. Предлагаю ему, чтоб испробовать силу колдовства: "Сыграем?" Пренебрежительно спрашивает: "Сколько очков дать вперёд?" - "Ничего, ни нуля". Можете себе представить, что со мной было, когда я обыграл его! Помню - ноги дрожали от радости и точно меня живою водой спрыснуло. "Стой, думаю, в чём дело? Совпадение?"
- Иду к моей недосягаемой даме, - а вдруг и у неё выиграю? Выиграл, и с такой необыкновенной лёгкостью, это испугало меня, да - так, что я даже сна лишился. Ещё одно совпадение? Живу между двух огней: между любовью, первой, жадной, и - страхом. По ночам вижу эту бабу: стоит где-нибудь в углу и требовательно смотрит на меня тяжёлым взглядом, молча двигает бровями. Сказал возлюбленной моей, а она была, как все актрисы, - а плохие особенно, - суеверна, разволновалась страшно, ахает и убеждает: стриги ногти, следи за пожарами! Я - стригу и обрезки храню, ни на минуту не забывая, что всё это глупо и что, может быть, вся штука в том, что, когда человек потерял веру в себя, ему необходимо запастись верой в какую-нибудь тёмную ерундищу. Но соображение это не гасит тревоги моей. Накопил я обрезков ногтей порядочно, бросил в огонь, и - снова чертовщина: является ко мне лысенький человечек с портфелем. "У вас, говорит, в Нижнем Новгороде померла двоюродная тётка, девица, и вы единственный наследник её". Никогда ничего не слышал я о тётке и вообще родственниками был беден, так же, как они - деньгами. Да и было их всего двое: дед со стороны матери, в богадельне, да какой-то многодетный дядя, тюремный инспектор, которого я никогда не видал. Спрашиваю лысенького: "Вы не дьявол будете?" Обиделся: "Нет, говорит, я частный поверенный и тёти вашей старый друг". - "А может, говорю, вас старуха прислала?" - "Ну, да, говорит, конечно, старуха, ей пятьдесят семь лет было". Смотрю на него почти с ненавистью и предупреждаю: "Платить мне за труды ваши - нечем". - "Заплатите, когда я введу вас во владение имуществом". Чрезвычайно гнусный старичок, навязчивый такой, надутый и явно презирал меня. Привёз он меня сюда, и очутился я домовладельцем. Почему-то мне казалось, что получу я деревянный домик в три окна, пятьсот рублей деньгами и корову, но оказалось: два дома, магазины, склады, квартиранты и прочее. Богато. Но чувствую я себя неладно, управляет жизнью моей какая-то чужая, таинственная воля, и растёт у меня эдакое особенное отношение к Его Сиятельству - огню: отношение дикаря к существу, обладающему силою обрадовать и уничтожить. "Нет, думаю, чёрт меня возьми, этого я не хочу, нет!" И начал превращать богатства мои в дым и пепел: завертелся, как пёс на цепи, закутил. А ноготки стригу, храню и на пожарах бросаю в "чужой огонь". Не могу точно сказать вам, зачем делал это и верил ли я в колдовство, но бабищу забыть не мог и не забыл до сего дня, хотя, надеюсь, она давно уже скончалась. Одолело меня эдакое жуткое любопытство в чём дело? Университет бросил, живу скандально, чувствую в себе эдакую беспокойную дерзость, всячески испытываю терпение полиции, силу здоровья, благосклонность судьбы. И всё сходит мне с рук благополучно. Но вместе с этим кажется мне: вот кто-то придёт и скажет: "Пожалуйте!" Кто придёт, куда поведёт - не знаю, но - жду. Начал читать Сведенборга, Якова Беме, Дю-Преля - ерунда. Явная ерундища, даже обидно. А ночью проснусь и - жду. Чего? Вообще. Ведь если одна чертовщина возможна, почему же не быть другой, ещё хуже или ещё лучше? Решительно ничего не делаю в поощрение удач и удивляюсь: почему я не схожу с ума? Богатый холостяга, женщины любят, в карты играю до отвращения удачно. И даже среди друзей - ни одного негодяя, ни одного жулика, все пьяницы, но - порядочные люди. Так жил я до сорока лет, а в эти годы каждый мужчина должен пережить некий кризис, - будто бы это обязательная повинность. Жду кризиса.
- В Киеве, на контрактах, повздорил я с каким-то гонористым поляком, он меня вызвал на дуэль. Ага, вот он, кризис! Накануне дуэли пожар на Подоле, загорелись какие-то еврейские лачуги. Поехал я на пожар, бросил ногти в огонь и мысленно требую, чтобы завтра убили меня или тяжело ранили, по крайней мере. Но вечером в тот же день мой поляк ехал верхом, а лошадь испугалась чего-то, сбросила поляка, он переломил себе правую руку и разбил голову. Извещает меня об этом секундант его, я спрашиваю: "Как это случилось?" - "Старуха какая-то бросилась под лошадь". Старуха? Старуха, чёрт вас возьми? Совпадение, дьяволы?
- Тут, первый и единственный раз в жизни, я испытал припадок какой-то бешеной истерии, и меня отправили в Саксонию, в горы, в санаторию. Там я рассказал всё это профессору. "О, - говорит немец, - это интереснейший случай". И определил случай, как насекомое, по латыни. Потом он поливал меня водой, гонял по горам месяца два, толка из этих прогулок не вышло. Чувствую я себя скверно и скучаю о пожарах. Понимаете? Скучаю. О "чужом огне". И - коплю остриженные ногти. Сам внутренне усмехаюсь: ведь - ерунда же всё это, дрянь и пакость. А дома я уже заложил, деньги у меня на исходе. "Ну-ко, что теперь будет?" - думаю. Путешествую. Нюренберг, Аугсбург скучно. Сидя в вестибюле гостиницы, бросил ногти в камин. Через день, лежу в постели, ночью, стучат в дверь: телеграмма, один из трёх моих билетов внутреннего займа выиграл пятьдесят тысяч, а другой - тысячу. Помню, сидел я в постели, озирался и ругал кого-то дикими словами. Страшно было мне, как никогда, так глупо, по-бабьи страшно.
- Ну, всю эту ерундовую канитель долго рассказывать, да и однообразна она. Тридцать четыре года живу я в ней. Честное слово - я делал всё для того, чтоб разориться, свернуть себе голову, но, как видите, благополучен. В конце концов я устал от этого и махнул рукою: будь что будет!
Ему, видимо, стало тяжко, скуластое лицо обиженно и сердито надулось, узенькие, зоркие глазки потускнели.
- И всё ещё бросаете ногти в огонь? - спросил я.
- Ну, а - чем же мне жить, чего ждать? Ведь должна же кончиться эта идиотская чертовщина? Или - нет? Может быть, я и не умру никогда?
Он усмехнулся и закрыл глаза. Потом, закурив сигару, глядя на конец её, сказал негромко:
- Химия - это химия, но всё-таки в огне скрыто, кроме того, что мы знаем, нечто, чего нам не понять. И прячется огонь невероятно искусно. Так - никто не прячется. Кусочек прессованного хлопка или несколько капель пикриновой кислоты, несколько гран гремучей ртути, а между тем...
Он щёлкнул языком и замолчал.
- Мне кажется, - сказал я, - что всё это очень удачно объяснено вами в словах: когда нет веры в свои силы, нужно верить во что-нибудь вне себя. Вот вы и поверили...
Он утвердительно кивнул головою, но, очевидно, не понял или не слышал моих слов, потому что спросил, нахмурясь:
- Но - ведь глупо же это? Зачем ему нужны мои ногти?
Года через два он умер на улице от "паралича сердца", как сказали мне.
Священник Золотницкий за какие-то еретические мысли тридцать лет просидел в монастырской тюрьме, кажется - в Суздале, в строгом одиночном заключении, в каменной яме. В медленном течении одиннадцати тысяч дней и ночей единственной утехой узника христолюбивой церкви и единственным собеседником его был огонь: еретику разрешали самосильно топить печку его узилища.
В первых годах столетия Золотницкого выпустили на свободу, потому что он не только забыл своё еретичество, но и вообще мысль его не работала, почти угаснув. Высушенный долголетним заключением, он мало чем напоминал жителя поверхности земли, ходил по ней низко склоня голову и так, как будто он идёт всё время вниз, и опускается в яму, ищет, куда бы спрятать хилое, жалобное своё. Мутные глаза его непрерывно слезились, голова тряслась, и бессвязная речь была непонятна. Волосы бороды уже не седые, а "впрозелень"; зеленоватый, гнилой оттенок волос был ясно заметен даже на тёмных щеках тряпичного, старческого лица. Полуумный, он, видимо, боялся людей, но из боязни пред ними скрывал это. Когда с ним заговаривали, он поднимал сухонькую, детскую руку так, как будто ждал удара по глазам и надеялся защитить их этой слабой, дрожащей рукою. Был он тих, говорил мало и всегда вполголоса, робко шелестящими звуками.
