Лидия Авилова - Тайна печали
— Боже мой! что делается на дворе! — думала Евгения. — Осень… Потом зима — длинная, однообразная, жизнь без малейшего интереса, без развлечения, среди скучных людей, скучной природы. Жизнь, вся сплошь накрытая саваном!
Большая ветка ближайшего тополя хлестнула в окно, точно постучалась в него с отчаянной надеждой найти себе защиту и помощь.
Евгения чуть-чуть вздрогнула и отошла подальше от окон.
— Жизнь с томительной жаждой радости, счастья и с тяжелой необходимостью подчиняться чужому настроению.
Настроение отца ужасно… Он был бы готов похоронить себя в одной могиле с женой: он решил похоронить всю семью в старом деревенском доме. О переезде в город он не хочет и думать. Они будут жить здесь всю зиму, весь год… Они будут ходить на могилу, служить панихиды. Отец будет просиживать целыми днями в своем кабинете, Тата будет капризничать и в конце концов непременно выживет из дома Julie и поссорит Евгению с отцом. Что сделалось с этой девочкой со смерти матери? Ее трудно узнать — ее, всегда такую веселую и кроткую! Оттого ли так изменилась она, что отец не хочет и не может скрыть, до чего он любит ее. Он любил ее и раньше, но не так. Он был добр и ласков к ним обеим… почти равно. Евгения даже не замечала тогда его предпочтения к младшей сестре. Теперь он не может часа прожить без нее. Когда он не видит ее, он беспокоится, бегает, ищет: «Где Татка? Где Татка?» Вот все, что иногда целыми днями говорит он с окружающими. Если девочка почему-либо огорчена или не в духе, он сердится на других, он выходит из себя до того, что становится несправедливым и резким. Он не позволяет сделать ей ни малейшего замечания, он не допускает ни малейшей строгости. Говорит он только с ней. Они шепчутся, глядя друг другу близко в глаза. Ночью, в халате, со свечой в руках, он проходит по коридору и долго стоит над ее постелькой. Татка спит, а он глядит на нее, шепчет что-то и крестит ее маленькими, поспешными крестиками. А Татка почувствовала свою силу, и ей тоже никого не надо, кроме отца. Она отстранилась от сестры и возненавидела француженку. Она стала скрытна и упряма. Но что хуже всего: она стала неискренна, она научилась притворяться. Когда Julie или Евгения возмущаются при отце ее упорством, она не оправдывается, а глядит на отца своими большими серыми глазами и молчит. Когда Евгения сердится на нее и добивается, чтобы она объяснила ей свое поведение, она глядит на нее и молчит. И каждый раз в ее взгляде одно в то же выражение, как будто она заучила его, как заучивают опытные актрисы: этот взгляд выражает тоску и недоумение. Уже несколько раз Евгения не выдерживала и принималась серьезно говорить с сестрой.
— Зачем ты притворяешься? — возмущенно спрашивала она. — Ты отлично знаешь, что ты виновата, что ты была упряма, капризна. Зачем ты делаешь вид, что тебя обидели, что к тебе несправедливы? Разве это хорошо?
Девочка молчала и глядела на сестру своим тоскливым, недоумевающим взглядом.
— Отчего ты не такая, какой была прежде, Тата? Ты была такая простая и милая. Ты никого не огорчала, никому не делала неприятностей. Теперь… ты прекрасно видишь, что папа на всех сердится из-за тебя: и на меня, и на Julie. Папа и без того болен и огорчен, и все мы огорчены и несчастны, а ты делаешь нас еще несчастнее. Ты была милая девочка, Тата; теперь ты… злая и нехорошая.
Девочка начинала громко плакать, а Евгения пугалась при одной мысли, что в эту минуту может войти отец. Из одного страха, без чувства сострадания или раскаяния, она принималась утешать сестру.
— Ну, не плачь! — принуждая себя казаться ласковой, говорила она и холодно целовала ее мокрые от слез щечки. — Ну, перестань! Не надо плакать, а надо стараться исправиться. И я верю, что ты исправишься… Да не плачь же! Или ты хочешь, чтобы папа услыхал и опять рассердился на меня?
Евгения действительно готова была заподозрить сестру, что она плакала только для того, чтобы обратить на себя внимание отца и навлечь на нее, Евгению, его гнев. Это маленькое восьмилетнее существо точно встало между нею в отцом в отодвинуло их далеко друг от друга. Тата никого не хотела знать, кроме отца; отец думал и заботился только о Тате; а Евгению возмущала и оскорбляла эта внезапная горячая симпатия, которую она не умела понять и которая оставляла ее в стороне, одинокой и как будто забытой. И при таких условиях ей предстояло провести целую долгую, бесконечную зиму! Ни отец, ни сестра не будут чувствовать тех лишений, которые предстоит перенести ей. Они заменят друг другу весь мир, и для них в тишине и глуши деревни найдутся доступные им радости и отрада. Отец стар и болен, сестра еще мала. У них нет сознания молодости, красоты, силы; им не надо ничего, кроме взаимных ласк. Зачем же и ей оставаться здесь, с ними? Жить день за днем скучной, бессодержательной жизнью, томиться тоской и одиночеством? Отчего никто не подумал о ней? не справился об ее желании, не позаботился об ее счастье?
Евгения ходила взад и вперед по большой полутемной зале, вдоль темных, заплаканных от дождя окон; и чем больше думала она о себе, о своем положении в доме, тем больше чувствовала она свое одиночество, тем тяжелее становилось у нее на душе; точно и в ней, в этой молодой, еще неокрепшей душе, бушевала осенняя непогода, налетали порывы бури и ломали и выбрасывали вон те чувства, которые прежде давали ей счастье и радость. Если никто не думая о ней, если никто не любил ее, она тоже не хотела думать ни о ком, не хотела любить никого.
Навстречу ей из темной гостиной вышла француженка и с видом крайнего утомления бросилась на первый попавшийся стул.
— Ah! C'est trop fort, — сказала она. — После смерти madame в этом доме все так изменилось, что выносить этой жизни я больше не в силах. Я уезжаю!
— Что случилось? — испуганно спросила Евгения.
Julie пожала плечами.
— Ничего! — сказала она. — Ничего! Ваш отец там, у Таta. Эта девочка за что-то возненавидела меня, и я не знаю, что она сказала monsieur, но в он совершенно переменялся по отношению ко мне. Он очень вежлив… О! я ни в чем не упрекаю его, но я чувствую, что он перестал мне доверять. Еще сейчас он так подозрительно расспрашивал меня, о чем я говорила с Tata, в каких выражениях я говорила. Боже мой! Я уже четыре года при этом ребенке, я уже успела полюбить его! — Она закрыла лицо руками и заплакала. — Я считала себя родной в вашем доме; мне дали почувствовать, что я чужая, и лучше будет… лучше будет, если я уеду. Евгения стояла, слушала жалобы Julie и смотрела, как она плачет.
— Зачем я буду жить в доме, где я не нужна? — продолжала француженка.- Monsieur не доверяет мне больше воспитание Tata, он хочет заняться им сам. Он слишком деликатен, чтобы сказать это прямо, но это ясно из его поведения, из его постоянного недовольства мною… Ах! что это такое? — вдруг испуганно вскрикнула она и отняла руки от лица.
— Это ветка стучит в окно! — спокойно сказала Евгения. — Это ветер. Не бойтесь.
Француженка приложила руку к груди и замолчала, глядя перед собой печальными, заплаканными глазами.
— Жить здесь в глуши, в одиночестве, — наконец тихо проговорила она, — чувствовать к себе неприязнь, недоверие…
— Нет, этого не будет! — вдруг твердо и решительно сказала Евгения. — Или вы не уедете и все останется по-старому, или я уеду вместе с вами. Теперь мое решение принято, и оно не может измениться.
Она вся выпрямилась, точно выросла, и в ее темных, нежных, всегда приветливых глазах мелькнуло жесткое упрямое выражение.
— Отец в детской? — стараясь казаться как можно спокойнее, спросила она.
— Да, они там вдвоем. Tata объявила, что не хочет спать, и monsieur сидит у нее на постели.
— Если она не хочет спать, тем лучше! — сказала Евгения. — Мы, наконец, поговорим и втроем.
Она подняла голову так, как будто хотела придать себе как можно больше храбрости, и, сдерживая волнение, от которого сразу похолодели ее руки, спокойным и ровным шагом направилась в гостиную.
В детской горела одна свеча.
Когда Евгения решительно отворила дверь, она увидала на противоположной стене высокую тень узорчатой спинки кровати и черный, безобразно вытянувшийся силуэт отца. Огонь свечи отклонился, и неподвижные тени на стене заколыхались, как будто охваченные волнением. Старик не заметил ничего. Он сидел на кровати дочери, низко опустив голову, и говорил что-то тихим, монотонным голосом, словно читал. Евгения остановилась.
— Все она увидит, все она поймет, — тихо говорил отец, — все она простит нам, девочка. И за каждого из нас, и за тебя, и за меня, и за Геню горячо и усердно помолится ее чистая душа, и бог услышит ее молитву, потому что наша мама теперь близка к богу, и он пошлет нам утешение, спокойствие и мир. Мама сделает так, что мы опять все, все сойдемся близко и тесно и не будем больше ни сердиться, ни раздражаться, а пожалеем друг друга за наше общее горе и будем нести его вместе дружно и покорно. И оно сблизит нас и сделает нас еще более дорогими друг другу. Спи, девочка, спи! Во сне ты будешь опять беззаботной и счастливой, а когда ты проснешься и вспомнишь, что твоей мамы нет с тобой, вспомни также, что остался с тобой твой старый отец, что он такой же слабый и виноватый, как ты, что оба мы с тобой не умеем покориться нашему горю, ты — потому, что ты еще мала, моя крошка, я — потому, что я стар, потому, что у меня уже мало силы. Оба мы равны в том, что у нас мало силы! И когда ты чувствуешь печаль, ты не сознаешь ее и глядишь своими тоскливыми, недоумевающими глазами; и когда горе гнетет меня, я не сознаю свою несправедливость, свою грубость к людям. Но если никто не понимает нас, если на нас сердятся, если на нас негодуют, мы понимаем друг друга, моя дочка. Мы знаем, что только горе, одно горе мешает нам быть добрыми и справедливыми, и мы знаем, что то же горе мешает быть добрыми и справедливыми к нам. Геня не сердится! Геня наша! Такая же любящая, печальная и несчастная, как мы. Еще несчастнее, быть может. Она не хочет быть с нами, она хочет быть одна, потому что у нее есть сила и она борется со своей печалью. Она видит, как мы слабы и беспомощны, и она отстранилась от нас… пока. Сильные не любят слабых, потому что с ними, среди них, теряют свои силы. Она не понимает нас, потому что ей нельзя понимать, чтобы бороться с собою; но она не разлюбила нас, Тата, нет! Она победит себя и вернется к нам. Она пожалеет нас и поймет, и простит…
