Константин Вагинов - Гарпагониана
Эти эксплуататоры не брали патента, они жили вольной разбойничьей ассоциацией. В невозможных для частного накопления условиях они все же, обойдя все законы, удовлетворяли свою страсть.
Жена систематизатора уехала с ребенком на дачу в Левашове. Жулонбин не поехал, он предпочитал не расставаться со своим богатством.
Но он, конечно, проводил свое бедное семейство на вокзал и обещал при первой возможности навестить.
На прощанье Жулонбин сказал:
– Ты сама видишь – они заплесневели.
Систематизатор даже облегченно вздохнул после отъезда своих домашних на дачу.
Он внес свои вещи в комнату жены.
За зиму все это в сыром помещении страшно пострадало.
Спичечные коробки покрылись плесенью, расклеились, перья заржавели, на огрызках карандашей краска разбухла, афиши стали неимоверно влажными и готовы были расползтись.
Систематизатор стал раскладывать и расставлять свои богатства.
На подоконник положил спичечные коробки и огрызки карандашей.
«От солнца могут выгореть краски», – подумал он.
Снял Жулонбин вещи с подоконника.
Он обратил внимание на черную резную этажерку.
Он снял с этажерки фарфоровый грациозный бюстик Жанны д'Арк, бронзированную кошечку-скопидомку, статуэтку цвета морской волны, изображавшую голую женщину с распущенными, длинными до пят, волосами.
Отнес все это в угол комнаты.
Расположил пестрые экспортные спичечные коробки с аэропланами, Пандорой, римскими колесницами, пальмами, скачущим жокеем, пантерами, тиграми, оленями, гербами государств, видами островов, с надписями на китайском, арабском, английском, французском и других языках.
Пандора сильно пострадала, плесень выела белое лицо, босые ноги и часть рыжих волос.
Систематизатор осторожно стал отдирать афиши одну от другой и класть на постель своей жены.
Окно было раскрыто, и в комнату проникал запах дрожжей, исходивший от расположенного напротив пивоваренного завода.
Жулонбин сел на подоконник боком и предался размышлению.
Он думал о том, что можно соединить приятное с полезным, что теперь, может быть, удастся, благодаря отъезду жены, расставить и разложить в этой комнате множество вещей в известном порядке, и тогда легче будет систематизировать.
Он стал освобождать комнату жены от громоздких предметов, посуды, фикусов, кактусов, скатертей, сундуков с имуществом жены.
Вместо посуды на безногий буфетик с зелеными пупырчатыми стеклышками он поставил набор сухих свадебных букетов.
Под круглым зеркалом с изображением фонтана, на столике, обтянутом кисеей, он разложил вынутые из аптечных коробочек всевозможные жетоны, значки ОДН, ОПТЭ, ОДР, флажки, обозначающие отрасли промышленности, ордена.
На обеденный стол он стал наваливать лозунги и плакаты.
Ребенок подрастал. Тайком от отца девочка стала собирать спичечные коробки, но только в отсутствие отца она могла играть ими. В отсутствие отца она строила домики.
Отец сам стриг своей дочери ногти, матери он запретил это занятие.
Таким образом, благодаря своему отпрыску, систематизатор приобретал ногти нужной ему длины и формы. Таким образом он получил добрую сотню вариантов.
Что бы ни приносила в дом дочь – все отбирал отец. Девочка не понимала и плакала.
– Да дай же ребенку поиграть! – говорила жена своему мужу. – Ограничь же в конце концов свою ненасытность. Собирать можно, но собирание стало для тебя культом, нельзя же так в конце концов! Дай ребенку порезвиться, ведь детство бывает только раз в жизни.
Она перестала впускать отца одного в свою комнату.
Всегда ее комната в ее отсутствие была заперта на ключ. Комната систематизатора тоже была заперта на ключ.
Но жена знала, что все равно муж ее обворует.
Она жила в вечном страхе, что муж проникнет и похитит фантики, похитит бумажные кораблики, разрозненные колоды карт, кубики, азбуку.
Муж надеялся, что жена постарается восполнить пробелы и таким образом в конце концов эти набеги не повредят дочери, а ему принесут даже пользу. Появятся новые предметы, которые когда-нибудь можно будет взять.
Следил отец, как подрастают локоны у дочери.
Раз в отсутствие жены посадил систематизатор дочь к себе на колени, дал ей поиграть сломанным восковым гусем, взял незаметно ножницы и отрезал предмет восторга жены – детский локон. Другой оставил, пусть подрастет еще. Может быть, и цвет переменится, какой-нибудь новый оттенок появится.
Вернувшись из очереди, жена увидела совершенное и почувствовала отвращение к мужу.
– Нельзя же быть таким бесстыжим! – закричала она и заплакала. – Если ты не хочешь, чтобы я ушла с ней, не смей к ней прикасаться и пальцем, стриги волосы и ногти у своих знакомых, а моей дочери я тебе не отдам.
– Брось его! – говорила подруга. – Это не человек, а какой-то крокодил.
Но Клавдии жаль было его бросить, Клавдии казалось, что вот муж перестанет перебиваться случайными уроками, все пойдет по-новому. Он поступит на службу, у него появятся новые интересы, он увлечется работой, он расстанется с малосимпатичными ей собирателями спичечных коробок, тростей, свистулек, а главное – с этим постоянно шляющимся к ним покупателем ругательств.
Да, этот врач крайне несимпатичная личность, насквозь прожженный циник. Небольшого роста, пузатый, с выпученными глазами, он всюду собирает ругательства. Видно, что он своей ролью наслаждается.
– Вот какое я ругательство подцепил! – и радостно хохочет. – Да, я в свое удовольствие живу!
Клавдия задумалась.
А в это время дочь вытащила белье из нижних ящиков комода и разбросала по полу. Подошла к плите, раскрыла книгу и начала ею золу выгребать, рассыпала карандаши и всю себя разрисовала.
Всплеснула мать руками:
– Это ты что же?
Вымыла девочку и пошла с ней гулять. Стала она гулять с дочкой но скверу.
Увидала Ираида девочку с большим голубым мишкой, берлинской игрушкой.
– Мама, мишище-то, мама, мишище-то! – стала повторять она и рваться от матери.
Ходили они за этой девочкой, обладательницей резинового зверя, около часу, все смотрели на мишку.
– Мама, лапку, мама, хоть за лапку подержать. Женщина, девочка, надутый воздухом мишка сели на скамейку. Состоялось знакомство.
Девочка дала другой девочке подержать мишку за лапку. Матери разговорились.
Глава II. Поиски соловьиного пения
Тридцатипятилетний человек проснулся. Глаза его были закрыты. Он знал, что если только он раскроет глаза, то ему уже не удастся узнать, видел он сон в эту ночь или нет, поймать быстро исчезающее, если на него вовремя не обратить внимания, сновидение. Лежать утром с закрытыми глазами он решил еще вчера, потому что он чувствовал, что больше не может жить без своего сновидения.
Он лежал неподвижно, погруженный в себя, и силился вспомнить, но вспомнить ничего не мог.
«Между тем все люди видят сны, только не всем дано запоминать их, закреплять в ощутимых образах. Не яблоки ли я видел? – думал Локонов. – Не себя ли я видел маленьким мальчиком, ворующим яблоки?»
Локонов лежал с закрытыми глазами. Сон, виденный им, волновал его.
«Что все это значит, – думал он, – что могло вызвать это сновидение?»
Но постепенно из-под этого сна выплывал другой сон. Локонов понял, что он едет в трамвае на свидание с собой и видит, что вот там, на панели, у Публичной библиотеки стоит он, Локонов, и вот из-под этого сна вырастает еще сон...
«Где же мой прекрасный сон, где же сон моей юности!» – почти воскликнул Локонов и раскрыл глаза.
«Что ж, встанем, почитаем Артемидора, – подумал он иронически. – Нет, нет, почитаем лучше о любви. Не почитать ли „Il Согbассio“[3], или «Азоланские беседы» Пьетро Бембо, или «Il Coгtegiano»[4] Бальтазаро Кастильоне, или, может быть, «Картины супружеской любви» доктора Венетта, или, может быть, индусскую книгу «Кама-сутра». Но не лучше ли попасть в живое высокое женское общество?»
Локонов вспомнил, что вчера его пригласила на свое рожденье одна дама, знакомая его матери.
«Надо пойти. Наверно, там будет и молодежь, – думал Локонов. – Милые лица, задушевные разговоры. Надо окунуться в молодое женское общество».
Долго Локонов приводил себя в порядок.
На улице он открыл в своей походке нечто, что его ужаснуло. Это уже не был легкий шаг юноши.
Локонов вошел в длинную комнату, всю заставленную громоздкой мебелью. Он окинул взором комнату. Бюро грушевого дерева, старинный комод, зеркальный шкаф, портрет оперного артиста с надписью.
Натоплено.
Сидят две пожилые грушевидные дамы; молоденькая, тоненькая, как хлыстик, барышня и пожилой инженер.
– Не заграничный ли у вас галстух? – после первых приветствий спросила Локонова близорукая, седая, лет пять тому назад омолодившаяся дама.
Локонов ответил, что у него галстух самый простой, не заграничный.
– Но, может быть, у вас ботинки заграничные? спросила дама. – Подумайте, у меня в Париже остался целый сундук трофимовских туфель. У меня и сейчас есть заграничные туфли, – пояснила она, смотря на ботинки Локонова, – только я носить их не могу, пятки они до крови стирают. Как вы думаете, – обратилась она к другой пожилой даме, – что, если дать кому-нибудь их разносить, я думаю, тогда им и сносу не будет, лет пять можно будет носить? Ах, какая у вас сумочка, – повернулась она к молоденькой девушке, – наверно, заграничная, – и, не слушая ответа, продолжала: – У меня есть дивный бювар, зеленый сафьян. Не знаю, кому заказать. Работают все теперь так грубо, только кожу испортят, да и замков изящных нет, а сумочка из него вышла бы модная. И вот, на днях, – обратилась она к пожилому инженеру, – была я на Николаевском вокзале. Мне страшно захотелось пить. Как они едят, как они едят, – прервала она себя, – каждую косточку обсасывают, а от компота косточки плюют прямо на стол. А я, знаете, к этому не привыкла. У меня была дивная сервировка. Вообразите, весь стол усыпан гвоздиками, резедой, розами! Бедные, бедные цветы, они вянут! На эти цветы ставились приборы, тарелки, закуски, вина.
