Константин Вагинов - Чертогон
Обзор книги Константин Вагинов - Чертогон
Вагинов Константин
Чертогон
К.К.Вагинов (Вагенгейм)
Ч Е Р Т О Г О Н
ПЕРВАЯ
Это обряд, который можно встретить только в одной Москве, и притом не иначе как при особом счастии и протекции.
Я видел чертогон с начала до конца благодаря одному счастливому стечению обстоятельств и хочу это записать для настоящих знатоков и любителей серьезного и величественного в национальном вкусе.
Хотя я с одного бока дворянин, но с другого близок к "народу": мать моя из купеческого звания. Она выходила замуж из очень богатого дома, но вышла уходом, по любви к моему родителю. Покойник был молодец по женской части и что намечал, того и достигал. Так ему удалось и с мамашей, но только за эту ловкость матушкины старики ничего ей не дали, кроме, разумеется, гардеробу, постелей и Божьего милосердия, которые были получены вместе с прощением и родительским благословением, навеки нерушимым. Жили мои старики в Орле, жили нуждно, но гордо, у богатых материных родных ничего не просили. Да и сношений с ними не имели. Однако, когда мне пришлось ехать в университет, матушка стала говорить:
- Пожалуйста, сходи к дяде Илье Федосеевичу и от меня ему поклонись. Это не унижение, а старших родных уважать должно, - а он мой брат, и к тому благочестив и большой вес в Москве имеет. Он при всех встречах всегда хлеб-соль подает... всегда впереди всех стоит с блюдом или с образом... и у генерал-губернатора с митрополитом принят... Он тебя может хорошему наставить.
А я хотя в это время, изучив Филаретов катехизис, в Бога не верил, но матушку любил, и думаю себе раз: "Вот я уже около года в Москве и до сих пор материной воли не исполнил; пойду-ка я немедленно к дяде Илье Федосеичу, повидаюсь - снесу ему материн поклон и взаправду погляжу, чему он меня научит".
По привычке с детства я был к старшим почтителен - особенно к таким, которые известны и митрополиту и губернаторам.
Восстав, почистился щеточкой и пошел к дяде Илье Федосеичу.
ВТОРАЯ
Было так часов около шести вечера. Погода стояла теплая, мягкая и сероватая - словом, очень хорошо. Дом дяди известен, - один из первых домов в Москве, - все его знают. Только я в нем никогда не был и дядю никогда не видал, даже издали.
Иду, однако, смело, рассуждая: примет - хорошо, а не примет - не надо.
Прихожу на двор; у подъезда стоят кони-львы, сами вороные, а гривы рассыпные, шерсть как дорогой атлас лоснится, а заложены в коляску.
Я взошел на крыльцо и говорю: так и так - я племянник, студент, прошу доложить Илье Федосеичу.
А люди отвечают:
- Они сами сейчас сходят - едут кататься.
Показывается очень простая фигура, русская, но довольно величественная, - в глазах с матушкой есть сходство, но выражение иное, что называется солидный мужчина.
Отрекомендовался ему; он выслушал молча, тихо руку подал и говорит:
Садись, проедемся.
Я было хотел отказаться, но как-то замялся и сел.
- В парк! - велел он.
Львы сразу приняли и понеслись, только задок коляски подпрыгивает, а как за город выехали, еще шибче помчали.
Сидим, ни слова не говорим, только вижу, как дядя себе цилиндр краем в самый лоб врезал, и на лице у него этакая что называется плюмса, как бывает от скуки.
Туда-сюда глядит и один раз на меня метнул глазом и ни с того ни с сего проговорил:
- Совсем жисти нет.
Я не знал, что ответить, и промолчал.
Опять едем, едем; думаю: куда это он меня завозит? И начинает мне сдаваться, что я как будто попал в какую-то статью.
А дядя вдруг словно повершил что-то в уме и начинает отдавать кучеру одно за другим приказания:
- Направо, налево. У "Яра" - стой!
Вижу, из ресторана много прислуги высыпало к нам, и все перед дядею чуть не в три погибели гнуться, а он из коляски не шевелится и велел подать хозяина. Побежали.
Является француз - тоже с большим почтением, а дядя не шевелится: костью набалдашника палки о зубы постукивает и говорит:
- Сколько лишних людей есть?
- Человек до тридцати в гостиных, - отвечает француз, - да три кабинета заняты.
- Всех вон!
- Очень хорошо.
- Теперь семь часов, - говорит, посмотрев на часы, дядя, - я в восемь заеду. Будет готово?
- Нет, - отвечает, - в восемь трудно... у многих заказано... а к девяти часам пожалуйте, во всем ресторане ни одного стороннего человека не будет.
- Хорошо.
- А что приготовить?
- Разумеется, э ф и о п о в.
- А еще?
- Оркестр.
- Один?
- Нет, два лучше.
- За Рыбкой послать?
- Разумеется.
- Французских дам?
- Не надо их!
- Погреб?
- Вполне.
- По кухне?
- Карту!
Подали дневное menue.
Дядя посмотрел и, кажется, ничего не разобрал, а может быть, и не хотел разбирать:
пощелкал по бумажке палкою и говорит:
Вот это все на сто особ.
И с этим свернул карточку и положил в кафтан.
Француз и рад и жмется:
- Я - , говорит, - не могу все подать на сто особ. Здесь есть вещи очень дорогие, которых во всем ресторане всего только на пять шесть порций.
- А я как же могу моих гостей рассортировать? Кто что захочет, всякому чтоб было.
Понимаешь?
- Понимаю.
- А то, брат, тогда и Рябыка не подействует. Пошел!
Оставили ресторанщика с его лакеями у подъезда и покатили.
Тут я уже совершенно убедился, что попал не на свои рельсы, и попробовал было проститься, но дядя не слышал. Он был очень озабочен. Едем и только то одного, то другого останавливаем.
- В девять часов к "Яру"! - говорит коротко каждому дядя. А люди, которым он это сказывает, все почтенные такие, старцы, и все снимают шляпы и так же коротко отвечают дяде:
- Твои гости, твои гости, Федосеич.
Таким порядком, не помню, сколько мы остановили, но я думаю, человек двадцать, и как раз пришло девять часов, и мы опять подкатили к "Яру". Слуг целая толпа высыпала навстречу и берут дядю под руки, а сам француз на крыльце салфеткою пыль у него с панталон обил.
- Чисто? - спрашивает дядя.
- Один генерал, - говорит, - запоздал, очень просился в кабинете кончить...
- Сейчас вон его!
- Он очень скоро кончит.
- Не хочу, - довольно я ему дал времени - теперь пусть идет на траву доедать.
Не знаю, чем бы это кончилось, но в эту минуту генерал с двумя дамами вышел, сел в коляску и уехал, а к подъезду один за другим начали прибывать гости, приглашенные дядею в парк.
ТРЕТЬЯ
Ресторан был убран, чист и свободен от посетителей. Только в одной зале сидел один великан, который встречал дядю молча и, ни слова ему не говоря, взял у него из рук палку и куда-то ее спрятал.
Дядя отдал палку, нимало не противореча, и тут же передал великану бумажник и портмоне.
Этот полуседой массивный великан был тот самый Рябыка, о котором при мне дано было ресторатору непонятное приказание. Он был какой-то "детский учитель", но и тут он тоже, очевидно, находился при какой-то особой должности. Он был здесь столь же необходим, как цыгане, оркестр и весь туалет, мгновенно явившийся в полном сборе. Я только не понимал, в чем роль учителя, но это было еще рано для моей неопытности.
Ярко освещенный ресторан работал: музыка гремела, а цыгане расхаживали и закусывали у буфета, дядя обозревал комнаты, сад, грот и галереи. Он везде смотрел, "нет ли непринадлежащих", и рядом с ним безотлучно ходил учитель; но когда они возвратились в главную гостиную, где все были в сборе, между ними замечалась большая разница: поход на них действовал не одинаково: учитель был трезв, как вышел, а дядя совершенно пьян.
Как это могло столь скоро произойти, - не знаю, но он был в отличном настроении; сел на председательское место, и пошла писать столица.
Двери были заперты, и о всем мире сказано так: "что ни от них к нам, ни от нас к ним перейти нельзя". Нас разлучала пропасть, - пропасть всего вина, яств, а главное - пропасть разгула, не хочу сказать безобразного, но дикого, неистового, такого, что и передать не умею. И от меня этого не надо и требовать, потому что, видя себя зажатым здесь и отделенным от мира, я оробел и сам поспешил поскорее напиться. А потому я не буду излагать, как шла эта ночь, потому что все это описать дано не моему перу, я помню только два выдающиеся батальные эпизода и финал, но в них-то и заключалось главным образом страшное.
ЧЕТВЕРТАЯ
Доложили о каком-то Иване Степановиче, как впоследствии оказалось важнейшем московском фабриканте и коммерсанте.
Это произвело паузу.
- Ведь сказано: никого не пускать, - отвечал дядя.
- Очень просятся.
- А где он прежде был, пусть туда и убирается.
Человек пошел, но робко идет назад.
- Иван Степанович, - говорит, - приказали сказать, что они очень покорно просятся.
- Не надо, я не хочу.
Другие говорят:"Пусть штраф заплатит".
Нет! гнать прочь, и штрафу не надо.
Но человек является и еще робче заявляет:
- Они, - говорит, - всякий штраф согласны, - только в их годы от своей компании отстать, говорят, им очень грустно.
