Борис Екимов - Путевка на юг
Мать осталась сторожить на крыльце, Ленка вошла к Арсентьичу и затрубила:
- Здорово живешь, куманек? Не болеешь?
- Да слава богу, - ответил Арсентьич, удивляясь, как быстро по хутору вести несутся.
- А кума Лелька? Чего-то я ее не вижу.
Ни родством, ни свойством управляющий с Ленкой не был связан. Но она откуда-то выискала седьмую воду на киселе и упорно звала Арсентьича кумом.
- А я к тебе, кум, с бедой. Не прогонишь?
- Жалься, - коротко ответил Арсентьич.
- Люди говорят, моему дураку курорты дали. Взаправди?
- Не сбрехали. А ты, значит, поблагодарить пришла?
- Не смеись, кум, - обиженно прогудела Ленка.
- Я не смеюсь. Мужик у тебя занужоный. Мослаки торчат, хоть торбу вешай.
- Нехай водки помене жрет, - строго сказала Ленка.
- Вот он и съездит, пить там не будет, подлечат его.
- Он не доедет, - уверенно сказала Ленка. - На станции напьется и под поезд попадет. Детву осиротит. А вот мы так раскладаем, ежли начальство об нем г_о_рится; нехай эти деньги наличностью отдадут. прямо в руки. Вот мы его и подлечим. Лекарства какие прикажут - возьмем. Будет лечиться при нас; при своей домачности. Так-то лучше, чем в какую турунду ехать. Он здеся вназирку живет и то пьяный кажный божий день. А тама... Так что деньгами нехай дадут.
- Какими деньгами? - удивился Арсентьич. Вы что? Это же путевка, понимаешь? Путевка, ЕЙ уже оплатили.
- Нехай назад деньги возвернут.
- Кто их вернет, в банк перечислили за путевку. Понимаешь? На путевку. На лечение. Профсоюз дал.
- А ты бы, кум, подсказал, - с обидой сказала Ленка. - Деньгами, мол, им. У них детва мальначкая, сколь расходов...
- На работу надо ходить, - сказал управляющий. - На работу. А ты со своей матерью уж забыла, в какой стороне у нас поля.
- Ты меня, кум, не урекай, - обиженно засопатилась Ленка. - Сколь забот у меня, сколь детвы...
- На детей не вали, - отмахнулся Арсентьич. - Детей у тебя было и есть на кого кинуть. Баба Феша, царствие небесное... Да вы вдвоем с матерью сидели, кого высиживали? А теперь уж вовсе полон двор хозяев. Ты, да мать, да Нюська, да зятек ваш преподобный. Вон на других баб погляди. У Шурки Масеихи - четверо, Пелагея Чертихина пятерых подняла и всю жизнь на ферме. Скажи уж, не привыкла работать, вот и все.
- А кто же, куманек, тружается? - деланно всхлипывала Ленка. - На ком дом стоит?
- На Николае, - твердо ответил управ.
- На пьянчуге на этом, на капеле?
- Да не такой уж он и пьянчуга, - заступился Арсентьич. - А работник золотой. Скотина у него завсегда на первом месте; Кормленая и поеная. Привесы у него самые высокие. Вас всех этим и содержит.
- Содержатель... - желчно процедила Ленка.
- А что? Може, поглядим, сколь он в дом приносит, а? И ведь он их не пропивает, домой несет. Летом по триста, по четыреста рублей заколачивает. Кормит вас и поит, - наставительно произнес Арсентьич. - А вы ему цены не знаете, не содержите как надо. Вот у него и язва, и высох на балык. Не дай бог, что случится, тогда запоете: заборона ты наша неоцененная. Тогда будет пост, - прижимай хвост.
- Скажешь, куманек... Да мы, може, поболе него... - хитро прижмурилась Ленка. - Руки от платков не владают. Как на точиле сидим.
- Платки... Я вот прикручу вас скоро с платками да с козами с вашими. И вот что, ты мне голову не забивай. А собирай мужика и спасибо говори. Пусть едет лечиться. А зять нехай пасет, а то он у вас устроился, как сом на икре. Нехай пасет, иначе никакой квартиры он не получит. Баглай чертов... Попасет, и привесы делить не надо, все по-родственному, в один карман. Поняла?
- Да я тебя, кум, поняла, а вот ты моему горю... - пустила слезу Ленка. - Злуешь... А я - мать-герой. Шестерых родила да на ноги поставила. А вы прислухаться ко мне не хотите. Придется Теряшковой отписать, нехай заступится. Я в своем праве.
Это была вечная Ленкина песня, когда ее прижимали. "Теряшковой отпишу..." - грозилась она.
С тем она и нынче поднялась, с тем и ушла. И зашагали они с матерью прочь от конторы. Глядя им вслед, Арсентьич проговорил, досадуя:
- Лукавая сила... Ох, лукавая сила.
Так в давние теперь времена звал Ленку и мать ее покойный отец Николая. Николай был последним, младшим сыном в семье. Он неплохо учился в школе, в сельхоз-техникум поступил и закончил его и стал работать в соседнем районе. Отец, старея, позвал его к родному дому. Николай, послушался и приехал. И скоро спознался с Ленкой. В ту, уже не первую свою весну цвела Ленка лазоревым цветом. И не девичьей родниковой свежестью привлекала, а 'молодым бабьим медом. Круглолицая, белозубая, со всех сторон налитая, жгла она по хутору, посверкивая икрами.
Жила Ленка с матерью, бабкой и сестрой Шурой. И семья эта была странная: словно две чужие воды сливались, но не смешивались в тесной мазанке на краю хутора. Бабка Феша была золотым человеком. Работящая, совестливая, она тянула на себе всю семью. Под ее рукой и младшая Шура росла, вся в бабку. А рядом в веселой свадьбе кружилась Ленка с матерью. Гнали они самогон, что ни день затевали гулянки, ночных гостей принимали словом, жили по-царски.
Тихомолом, не поднимая совестливых глаз на хуторян, тянула свою лямку баба Феша. Подросток Шура как могла помогала ей. Мать же с другой дочерью жили весело. И под веселую руку нередко бивали бабу Фешу, прогоняя ее. И молчальницу Шуру тож. Бабка с внучкой день-другой спасались в катухах или по соседям, потом, возвращались в гнездо, кормить кукушат. Так и текла жизнь.
В эту пору и появился на хуторе Николай. Появился и чуть не в первый день познался с Ленкой. И хоть был он, уже не мальчиком, но такого жгучего бабьего зелья откушал впервые. Отпробовал и не мог оторваться. И закружилась бедная Николаева голова. И теперь лишь утренняя заря прогоняла его на отцовский баз.
Отец с матерью и родня почуяли неладное. Ленка всему хутору хвалилась предбудущей свадьбой. И каково это было слышать отцу? Разве такую судьбу готовил он своему младшенькому, светлой голове? И, почуяв недоброе, родные на все лады принялись ругать Николая, славить и срамить Ленку.
- Она враз растопорилась, а ты и рад! - шумел отец.
- Чему радоваться, баба-то мятая! - вторила мать.
И вся остальная родня в голос принималась считать и сочесть не могла Ленкиных полюбовников.
Николай слушал и молчал, но делал по-своему. Как знать, может, в свое время он и отвалился бы от Ленки. Но отец был крутехонек. Он сказал раз, другой, а потом взял да не пустил Николая в дом.
Нашла коса на камень. Николай из того же был теста леплен, и горького казачьего перца в нем было не занимать. Он взбеленился, плюнул и ушел жить в Ленкину семью.
Ленка была баба не промах. Она тут же Николаю первого сына родила, за ним другого. И пошла узелок за узлом и теперь уж довеку вязаться новая жизнь. Отец Николая вроде простил. И уже с первенцем иногда приходили молодые в родительский дом. Но ничего не заплывало: ни прежнее Ленкино развеселое житье, ни нынешние не больно тайные прегрешенья, навкосяк потянувшие жизненную борозду сына. Да и Николаева память была не в овечий хвост. Не забыл он, как телешом уходил с родного база.
И та лопина в скуридинском гурту, что с первых дней обошла семью младшего сына, та первая трещина не зарастала, а, напротив, ширилась; и Николая с Ленкой, словно отколотую ледяную крыгу, все дальше и дальше от родни отжимал тягучий быстряк жизни.
И жил Николай Скуридин хоть и в родном хуторе, но одиноко. И теперь, когда свалилась ему на голову эта путевка, потолковать и посоветоваться бы-ло не с кем.
Домой он воротился к обеду. Воротился, домой, а Ленка с матерью его издали углядели и встречали посеред двора.
- Курортник прибыл, - Объявила теща. - Встречай желанного.
Ленка сразу принялась мужу вычитывать:
- Гляди не удумай... Свово ума нет, слухай добрых людей. Не удумай эти курорты брать, откажись. Это все неспроста, это они дурака нашли, а потом денежку все одно вытащат. Абы на кукан посадить, потом не сорвешься. Скажут, ездил, прокатал, плати...
- И возьмут, - подтвердила теща. - Вычтут, и не отопрешься. На что жить будем?
- Чего ему... Его на побег потянуло. Об семье голова не болит. Абы увеяться. А здеся такие дела заходят... С одним сеном... - поднялась Ленка,
- Чего тебе сено? В копнах, говори - в руках. Долго его свезть?
- А дрова? Ты об дровах подумал? А уголь... Кизяками сбираешься топить? А базы стоят разоренные, назьмом заросли. Погреб нечищеный. Картошку ты думаешь подбивать?
Ленка пошла и пошла читать, а теща ей помогала. Тут вбежали на баз младшенькие двойнята Ваняшка и Маняшка и стали отца теребить:
- Панка, а папк... Тебя паровоз задавит, да? Пьянова?
Николай осуждающе головой покачал, сказал тихо:
- Чего же вы делаете? Детей-то зачем научаете?
- Нехай! Нехай правду знают! - входила в раж Ленка, наливаясь свекольной кровью. - Нехай знают, как отец их кидает, гулюшкой на гульбу летит, об них не думает.
Переспорить, а тем более перекричать и даже переслушать баб было невозможно. И Николай ушей в летнюю кухню и заперся в вей. Эта кухонька была для него доброй крепостью.
