Борис Екимов - Набег
- Приглядятся, - продолжил свою мысль Николай. - Где пасем, где
ночуем. Тут и днем, коли рот разинешь, могут шайку от гурта отбить, в лес
ее - и ищи-свищи. А ночью тем более. С хуторов угоняют, с ферм, а тут
воля... - повел он рукой, словно отворяя немереный простор: прибрежные
луга, колки, лес, уходящий к чужим хуторам.
- Я им пригляжусь! - вскинулся от еды Артур. - Я их на станции изучил...
Наглые рожи... Ружье нынче с хутора привезу.
- Есть ружье, - сказал Николай.
- Где? Покажи! - вскочил из-за стола Артур.
- В шалаше висит.
Артур кинулся к шалашу и вернулся с ружьем, переламывая на ходу
стволы, щелкая курком.
- Нормальный ход, - одобрил он. - Патроны чем заряженные? Надо
волчиной дробью да жаканом. У них шкуры толстые. Я им кое-что еще
придумаю. Кое-какие подарочки, - пообещал Артур, откладывая двустволку и возвращаясь к еде.
- Ты не балуй с ружьем, - предупредил Николай. - Это на крайний
случай. И чего случись, не по людям стрелять, а лишь пугнуть.
- Пугну, пугну. Я их пугну, - пообещал Артур, и в голосе его прозвучала такая холодная злость, что Волчок поднял голову от миски с едой.
Опустили в кипящую воду раков. Острый укропный дух поплыл над
становьем.
Артур хорошо ел: вареные яйца, рыбу, помидоры, картошку. Лишь
молодые зубы посверкивали. Николай же страдал желудком, язвою, и не
всякая еда была ему впору, да и годы уже к еде не манили. Клюнешь того-сего - и шабаш. Тянет к куреву, которое, по-умному, бросить давно пора. Да
все не получается.
Внук тоже курил. Но вначале он раков съел, деля добычу с Волчком,
который с хрустом грыз и глотал.
Раков прикончили. Волчок улегся в тени. Артур задымил сигаретою.
Николай не ругал его: какой прок? Сам в его возрасте баловал.
- Пасутся хорошо, - докладывал деду Артур. - Не бзыкают. Ложиться
я им не давал. Пускай кормятся, наедают мяса. Звездарь ногу еще волочит,
но помене. Шварцнегер Жеваного гонял. Алка Пугачиха все куда-то стремится. Ревет и целится убежать.
Все быки, которых пасли Николай с Артуром четвертый месяц уже, не
враз, но заимели клички. Звездарь, Гусар - нарекал Николай по характеру ли,
по виду. Артур лепил имена посерьезней: могучего быка звал Шварцнегером,
горластого - Алкой Пугачевой, были у него и Марадона - приземистый
черный бычок, и неразлучные Горбач да Ельцин, Рэмбо, Менторез...
Николай согласно кивал, слушая доклад внука. Потом Артур заснул на
телогрейке, в тени, рядом с собакою. Николай же, собрав грязную посуду,
спустился к речке.
Вода на береговой отмели была тепла. С пологого берега, с лугов, стекал
осязаемый полуденный жар. Помыв посуду, Николай было задремал, прямо
на берегу, на солнце, но быстро очнулся. Что-то кольнуло сердце, заставило
подняться к становью.
Мирно подремывала на базу скотина, укрывшись в тени тополей, под
навесом. Дремал Волчок, верная собака. Раскинувшись, спал Артур.
Лицом и статью внук похож был на всех Скуридиных во младости: такой
же рослый, бровастый, черные жесткие волосы, словно конская грива.
Остричь бы его, чуб напустить из-под фуражки, по-старинному, по-казачьи, вылитый с карточки дед и прадед, покойники. Николай хотел,
чтобы первого внука назвали по деду Михаилом. Но премудрый зять удумал
какого-то Артура. Теперь-то привыкли, а прежде язык ломали. Вроде не имя,
а кобелю кличка.
Привыкли... Внук вырос у деда с бабкою. Смальства и в хуторскую школу ходил. Уже большого забрали его родители, в райцентре осев, когда
намыкались с переездами. Все искали они длинный рубль да божий рай, где
не сеют, не пашут. На севере да на юге. Крым да рым...
Но лучше бы пацана не забирали. На хуторе он рос как все, учителя и
соседи не жаловались. А за три года райцентровской жизни Артур в милицию
на учет попал, курить, выпивать научился, бросил школу. Да и в чем парня
винить, если под родительским кровом мира нет, а всякий день лишь ругня
да пьянка.
В подножии старой вербы, на корневище, было у Николая удобное
сиденье, словно кресло. Нагретое солнцем дерево хорошо держало тепло. И
видно было далеко вокруг: вилючая дорога, луговина, лес, летнее небо над
ними.
Участковый приезжал не зря. Теперь надо глядеть и глядеть. Вспомнились
слова Листухина о деньгах: "Осенью миллион огребешь". Покатилась теперь
молва. В чужом кармане люди умеют считать. А курочка-то пока в гнезде. И какое яичко снесет она, знает лишь бог. И сроду не взялся бы за это дело Николай, когда бы не внук, не Артур. Для себя совсем иную жизнь придумал он нынешней весной, когда вернулся из больницы.
2
Николай Скуридин вернулся на хутор из районной больницы в начале марта. Он приехал попутной машиной и три дня носа со двора не казал. Но его углядели. На четвертый день, поздним утром, объявился в скуридинском доме сам Чапурим колхозный хуторской бригадир.
- Здорово живете... С прибытьем! - поприветствовал он с порога и здесь же, на кухне, сел, далеко протянув большие длинные ноги.
- Слава богу, - ответил ему хозяин, откладывая в сторону нож и
картошку, которую чистил, готовясь обеденные щи варить.
Из боковой спаленки выглянула жена Николая - Ленка и, наскоро
покрыв нечёсаную голову большим пуховым платком, трубно загудела,
жалуясь:
- Да, ему, куманек, все слава богу... В больнице лежал-вылеживался
цельный месяц. А я тута одна-одиная. Туды-сюды кинусь. Он пришел - как жених, а я - некудовая.
Толстомясая Ленка сроду была ленивой, а нынче, старея, и вовсе к
домашним делам охладела, колхозных же не знала век. И тот месяц, что лежал Николай в больнице, показался ей годом, хоть на базу у Скуридиных коровы не было, лишь козы да овцы, поросенок да десяток кур.
- Он - курортник, а меня - в гроб клади, - подступала она к мужу и бригадиру.
В свои полсотни лет гляделся Николай незавидно: худой, черноликий,
вечная седая щетина, зубов половины нет. А из больницы приходил подстриженный, чисто бритый и ликом светел. Какой-никакой, а отдых: спи день напролет, кормят три раза, пьянки нет и за курево ругают. Нынче тем более резать его не стали - и так исшматкованный: не желудок, а гулькин нос подлечили таблетками да уколами.
- Он жених! А у меня ноги не ходят, руки не владают, в голове...
- Вот теперь и отдохнешь, - уверенно пообещал бригадир и спросил
Николая: - На работу когда думаешь?
- Вовсе не думаю, - усмехнулся Николай. - Пока - больничный, а там может, куда на легкую... Доктора велели.
- Доктора... - махнул большой рукою Чапурин. - Им абы сказать. Где она легкая? На печи лежать? А семью поить-кормить кто будет?
Привычный бригадирский довод Скуридин отмел легко:
- Откормил, слава богу.
Чапурин даже удивился: ведь и вправду откормил. Пятерых Николаю
Ленка родила. Сама не работала. Все - на нем. Прошлой осенью последнюю дочь выдали замуж. А казалось, недавно кипел скуридинский двор мелюзгой.
- Да-а... - задумчиво протянул бригадир. - Вот она, наша жизнь...
Подумалось о своем: сын и дочь тоже взрослые, внуки уже. Но в сторону убирая лишние теперь мысли, он сказал:
- Все равно - работать. До пенсии далеко.
А Николая вдруг осенило:
- Ты мне не ту сватаешь дохлину, какую вчера гнали?
Он на базу прибирался и видел, как тянулся по вихляевской дороге гурт скотины, еле живой.
- Бычки, - сказал бригадир. - Головские.
- Лягушата, - ответил Николай. - Половина в грязь ляжет.
Чапурин тяжко вздохнул. Нечего было ответить. Он отпихивал этот гурт, сколько мог. Навязали.
- Там, в Головке, и вовсе ни людей, ни кормов, ни попаса, - объяснил он. Там точно передохнут. У нас все же...
- У нас тоже недолго проживут, - сказал Николай. - Им два дни до
смерти.
- Значит, не хочешь?
- Нет. Пока на больничном, а там видно будет.
Чапурин поднялся, к порогу шагнув, сказал:
- Ты все же подумай... Дома не усидишь. Надойди завтра в контору,
Поговорим. Условия хорошие. Договор дадим... Заработаешь хорошие деньги.
Бригадир нагнулся под притолку низковатого для его роста скуридинского дома и вышел.
Николай похмыкал, головой покрутил, на жену поглядел внимательно. Та
поняла его по-своему и завела прежнее:
- Чисти, чисти картошку. Цельный месяц гулюшкой жил, вольничал, а
я тута руки обрывала, последнего здоровья лишилась. - От жалости к себе
Ленка заслезилась и подалась в спальню, долеживать.
Тридцать лет прожили. Пятерых детей подняли. Привык Николай слушать жену и не слышать ее, делая и думая свое. Чистил он картошку, капусту
крошил для щей, а на плите, в кастрюле, уже кипело.
Была у Николая мысль, которая появилась в больнице, а теперь все более
пленяла. Очень простая мысль: не работать в колхозе. Послать всех... И сидеть
на своем базу. От своего огорода, скотины, конечно, никуда не денешься.
