Борис Екимов - Холюшино подворье
- Как? Кто? ..
- Вчерась Мишка угля привез, из району. Темно уже приехали. С Николаем Инякиным. Привезли угля и уж где-то приложилися. Не дюже, но пьяные. И давай им еще, ставь бутылку. Ну, я им, по-хорошему, нацедила, щей влила, чтобы по-людски. Они выпили и въелись: давай еще да давай. И пристали, и пристали. Я их как шурану, идите, говорю, отседова. Ничего вам не будет. Ну, они пошли, вроде машину отгонять. И помину нет. Ждала своего, ждала... Среди ночи заявляется. Открыла ему, вышла, а с крыльца-то гляжу, от твово база человек показался. Прям по снегу-то, вижу, человек идет. Я как зашумлю: "Николай! Ты где идешь?! Цельный день колобродите! Не напилися! Не нагулевалися! Иди счас домой, спать будем". Это, я думала, Николай Инякин снова пробирается, выпить... А Мишка: "На кого шумишь?" - "Да на дружка на твово... А то не вижу, хоронится". Он повернулся и побег к нему, да зашумел так резко: "Коля! А и его догнала, и зачалась у нас ругня. - Она смолкла и уже иным, осторожным голосом сказала: - Должно, он был?.. Прям от забазья... На снегу-то видно яственно.
- Он, - глухо сказал Холюша. - Ты, девка, Мишке перекажи, пускай ружье зарядит. Чуть чего, я зашумлю, пусть прям бегит и стрелит. Перекажи.
Постояли еще, посетовали и разошлись.
Холюша в контору сбегал. Управляющего не было, пришлось обсказать все учетчице, и та обещала в милицию позвонить.
От конторы Холюша повернул было к магазину, встретить еще кого, пожаловаться, но вдруг словно в голову его кто ударил: "Чего я, дурак, мыкаюсь, а на базу недоглядел... Може, уж нет какой козы или овечки... А може, из каморы унесли чего..."
И Холюша заспешил домой. Резко скрипел и хрумкал утоптанный снег, поддаваясь железному наконечнику деревянной ноги. А сама деревяшка, как всегда при быстрой ходьбе, легко порхала в сторону, описывая полукруг и снова со скрипом вонзаясь в укатанное снегово дороги.
Во дворе Холюша сразу кинулся к погребу - там замок целый был, в каморе сало проверил, мясо. Хоть с утра и брал в закроме зерно, но не удержался, поглядел - вроде не тронуто. Тогда он на козий баз пошел, овечек да коз считать. Но все были на месте.
Холюша задержался на базу. Оглядел животину, порадовался: овечки сытые, на спину ложись - не скатишься, густая чистая шерсть кольцами лежит - хорошая волна. И козы неплохие. Холюша Белобокую ухватил, пощупал вымечко. Налилось уже. На днях должна была Белобокая котиться. Заодно и других Холюша проверил. У них ведь как может быть: не ждешь, вроде малое вымечко, а вдруг за день-другой откуда что и возьмется. А по таким холодам чуть проморгаешь, и замерзнет козленок.
Последней проверял Холюша Белоухую. Эту козочку нужно было беречь да беречь. В прошлом году он ее за большого козла выменял, за Фому, да еще додачу дал и магарыч ставил. Но Белоухая этого стоила. У нее пух был редкостный: темный, но с каким-то, вроде голубым, отливом. А как свяжется платок, да помоется, да растянется, да распушится, словно расцветет. Кинь теперь на руку и погляди: темная дымчатая ворса его мягка и тепла даже на взгляд; темен пух, темен, но светится, отливает голубым, словно ночное крещенское небо. Такой пух не сравнишь с пепельным или белесым. Его с руками по пятнадцать рублей за сто грамм рвут. И год от году он дорожает.
Холюша почухал Белоухую, наказал: "Гляди, берегись. Кабы тебя не пырнули. Котиться я тебя в дом возьму. Хорошо бы козочку принесла. Я бы тебя тогда... пообещал он.- Постарайся... Ты могешь..." Гляди, какая пузатенькая". Была у Холюши мечта. Не зря ведь столько отвалил он за Белоухую. Была мечта: весь козий завод сделать таким, с голубым редкостным пухом. Весь завод, всей округе на зависть. Когда-то, много лет назад, у Макарихи из Ярыженского хутора восемь таких коз было. Давным-давно померла Макариха, а коз ее люди и поныне вспоминают, завидуя. А сейчас, когда Белоухая стояла на Холюшином базу... Как знать... Но лучше не загадывать, бог этого не любит.
С козьего база выйдя, Холюша на гусей зашумел:
- А ну, поднимайтеся! Разлеглися! Позажралися! Ходить поразучилися! Нанесете мне жировых, чего я с ними буду делать!
Он шуганул гусей. Гуси на крыло поднялись и понеслись кругом. Заполошилось все дворовое птичье стадо. Вслед за гусями утки, гневливо крякая, лётом пошли. Куры, кудахтая, бросились врассыпную. Взлетел на плетень рыжий Петька, забил крылами тревогу. Ветер прошел по двору, пух и перо закружилось. И лишь невозмутимые индюшки пикали бесстрастно, глядя на этот содом. Да индюки принялись кровью наливаться и топорщить жесткие хвосты и крылья.
Взяв ведра и коромысло, отравился Холюша за водой, скотину поить. Коз с овечками да телку с бычком он холодной поил, для Зорьки готовил теплое пойло, отрубей ей намешивал.
Из всей животины, что на подворье стояла, Зорька была самой родной, к тому же скоро должна была телиться. Корова жила у Холюши десятый год и еще помнила мать. Но доил ее и ходил за ней всегда Холюша. На плетневом колу коровьего база висела скамейка, на нее садился под Зорьку Холюша, отставляя в сторону деревяшку. На боку у Зорьки была проплешина. Это Холюша при дойке упирался в бок головой, чтобы ловчее сиськи тягать.
Корова была большая, по масти бело-пегая. Такие вот бело-пегие коровы жили у Холюши всегда. И всех звали Зорьками. Славились они на всю округу ведерными надоями, потому что вели свой род от далекой легендарной Звезды Митрони Бочкарева из Назмищи. У Митрониной Звезды была большая, во весь лоб, белая пежина, такие же "чулочки" и хвост. Звезда жила давно, очень давно. Но от плоти ее шли по округе добрые коровки, удоистые, едовые.
Нынешняя Зорька в свой род удалась. И, меняя старых коров или неудоистых, люди старались от Зорьки получить племя. И Холюшина корова, словно на заказ, все годы телилась бело-пежистыми телочками. Всем людям Зорька угождала, а до хозяина дело дошло - подвела. Как ни хороша была корова, но годы свои выживала, и пора было ее менять. Но, словно оттягивая свой неизбежный конец, в последние разы Зорька принесла бычка и телочку, правда, вовсе не ту, какую нужно было, а красную, в быка. И Холюша тревожился. Скрепя сердце красную телочку он оставил, хотя знал, что такого молока, как у матери, от нее не видать: и молочная жила плохая, и ребра частые, и хвост короткий.
И теперь, пока Зорька, сунув морду в ведро, тянула в себя пойло, Холюша ее уговаривал:
- Ты уж не подведи. Чужим людям угождала, телочек приносила, а своему родному не схотела. Другой год уж жду. А переводить тебя все одно надо. Куды денешься, жизня... Матеря вон померла. Сколько уж лежит... Я тоже не вечный. Тоже скоро туды. В ту имению, на бугор... А куды денешься. Положено. Ныне вон ночью, не слыхала, за мной приезжали. Може, по мою душу. А чего, много ли надо? Чекалдыкнут - и конец.
С утробным звуком Зорька дотянула из ведра последнюю жижу, подняла голову, скосив на Холюшу черный глаз с синеватым белком. Подрагивали белесые реснички. Она, казалось, всё понимала. А Холюша точно знал, понимала. Он начал почесывать ее. Зорька вытянула шею, прижмурилась.
- Я на тебя с надёжей. А уж ныне не принесешь, придется Краснуху оставлять. А нежелательно. Не будет у нее молока. По всему видать. В ум не возьму, почему ты кого нужно перестала носить. Либо устарела? Не перебарывает твое нутре против бугая. Вон он какой, черт здоровучий...
2
А в ту пору, когда Холюша возле коровы толокся, шел к нему гость. Шел и матерился. И был тот гость не кто иной, как Митька, колхозный электрик и пьяница. Шел Митька по дороге и в голос Холюшу материл и жену свою Клавдию. Речь его была длинная и для постороннего не совсем понятная. Хотя объяснялось все довольно просто.
Была у Митьки дочь, он ее очень любил. Сейчас дочка в городе, в техникуме училась. Подходили каникулы, и выпадала ей возможность поехать в Москву, на экскурсию. Но нужно было доплатить тридцать рублей, остальные профсоюз давал. Да и с собой на всякий случай деньжонок взять. В общем, нужна была сотня. Митькина жена, Клавдия, жадная была - отказывать не отказывала, а руками всплескивала и слезливо кудахтала:
- Да где же ее взять, такую копеечку. Новыми сто рублей, господи прости... Теми-то тыща... А у меня шесть рублей осталось.
- С книжки сыми, - советовал Митька. - Нечего жмотничать.
- Тебе бы только сымать... Легкая рука... Класть тебя нету. Ты только к Максимову на прилавок кладешь. Вот оттуда поди да сыми. Там мною наложено.
Клавдия скорей бы повесилась, чем с книжки на такое дело сняла. Но была она все же матерью и потому решила денег занять. Тем более два готовых пуховых платка у нее лежали, базарного дня дожидаясь.
Мыкнулась Клавдия в один дом - отказали, и в другом не нашлось. Не держали люди при себе больших денег. Лишние старались на книжки класть. Походила, походила Клавдия и плюнула. "Иди к Холюше, - сказала мужу. - Раз ты такой желанный, иди и кланяйся. А я в его корсачиную нору не пойду. Я еще при живой матери случаем зашла, так досе дурнит".
У Холюши деньги водились. Всякий на хуторе знал, да и по всей округе, что на книжке у него большие тысячи лежат. Ведь продавал он по осени уток, гусей, кур, а теперь и индюшек. Машинами на базар вывозил. Бычков хороших выкармливал, кабанов, овечек. А по скольку пуху начесывал! Так что деньгам Холюшиным люди и счет потеряли.
