В Слепцов - Питомка
- Гм! Да. Эти писаря тоже ловко вашу сестру обчищают. Эх, сирота ты, сирота! Погляжу я на тебя. Сиротское самое твое счастие, - заключил мужик и задумался. Баба тоже задумалась.
Спустя много времени мужик тронул бабу пальцем и заговорил.
- Я тебе про себя расскажу, как меня эти писаря подвели. Нну! Надоумил меня тоже эдакий добрый человек вольную выправлять. А ты садись плотней! Вот. Что ж ты крендели-то не ешь? Ну и надоумь он меня, человек-то этот. "Вольный, говорит, будешь; в купцы выписаться можно". - "Вре?" - "Да пра", говорит. Ну, хорошо. Писарек тут один мне и подвернись. "Я, говорит, берусь. Пятнадцать целковых денег". Думал, думал, эх, в рот, мол, те, - пиши! Написал. И то он мне, а тебе скажу, написал, что меня за это за его письмо драли, драли... Может, целковых на три об меня хворосту одного обломали; да год в остроге высидел. Так вот они, писаря-то. И гляди на них.
Приехали в какую-то деревню ночевать. Остановились у одной избы. Мужик постучал в окно. Впустили. Хозяева только было сбирались ложиться. Баба вошла в избу, а мужик пошел отпрягать лошадь. Сам хозяин еще не ворочался с поля.
В избе было душно, мухи жужжали и лезли в лицо. На печи охала старуха; а вся семья была в клети. Хозяйка вошла в избу и, доставая из рукава блоху, спросила:
- Огурцы хлебать станете, что ли?
- Я не стану, - отвечала баба.
- Ну, а коли ложиться, ложитесь. Ты небось, молодка, с хозяином с своим?
В это время вошел мужик с мешком и с лукошком.
- Ну, вот, лошадке кормецу засыпал, незомь 2 пожует, - говорил он про себя. - Что у вас, хозяйка, в печи-то припасено что, ай нет?
- Мы ноне не топили, - отвечала хозяйка.
- Ну, ничего. мне только бы кваску испить. Господи бослови! - говорил он, зачерпнув ковшик. - Над, - до квасу-то я дорвался. Рыба эта, неладно ей будь, рыба-то уж очень в кабаке... ржавая. Обопьешься. Квас, должно, молодой?
- Молодой, не устоялся.
- То-то, не кисел. Ну-кось, еще ковшичек зачерпнуть. Не кисел. О мать пресвята богородица! С соленого-то пьется.
- Я бай, вместе стелиться станете? - зевая, спросила хозяйка.
- Кто? Мы-то, что ли? Нет, мать, мы врозь. Мы ноне с ней, я тебе скажу, вот как: чтобы ни отнюдь. Говеем.
Хозяйка не поняла и, улыбаясь, спросила:
- Что ж так?
- А так; потому спасаться хотим. Вот что.
- Чудно, - сказала хозяйка и покачала головой. - Нешто вы...
- Да ну вас совсем! - вдруг отозвалась с печи старуха. - Греховодники! Ты и рада, девка, язык-то чесать, - заворчала она на хозяйку.
- Что мне радоваться? - ответила хозяйка.
- Постыдились бы хоть крошечку. Завтра праздник.
- А ты, старушка, помалчивай, - сказал мужик. - Лежи знай!
- Я лежу, голубчик, лежу.
- Ну и слава богу, коли лежишь. И мы ляжем, Анисья, ты в сенях, что ли?
- Я в сенях.
- Ну, а я пойду на двор. Коня напоим. Хозяйка, где тут бадья-то у вас? Ты у меня, Анисья, смотри, чтоб спать. Больней старайся спать. Завтра раньше вставать, - говорил он, уходя из избы.
Ночью звезды светили на дворе. В клети слышно было торопливое детское дыхание, и старуха в избе возилась и охала вплоть до самого утра.
Баба вскочила ни свет ни заря и собралась было уходить. Мужик проснулся, глядит, баба отворяет калитку.
- Куда ты?
- Да нет, уж я пойду.
- Ах ты, оглашенная! Что мне с тобой делать? Куда тебя несет этакую рань?
- Да по холодку-то лучше.
- Не ходи, говорят. Вместе поедем.
Баба осталась.
Солнышко взошло - поехали дальше.
Около полудня увидали большое село на пригорке, с деревянной церковью и садами, спускавшимися к речке.
- Вот они, Борки! - сказал мужик, указывая хворостиной на село.
Баба молча пристально глядела вперед.
- Народ тоже со всячинкой, - продолжал мужик, как будто рассматривая что-то впереди. - Хвалить нельзя. Первые кулаки в свете. Всю поселенную изойдешь, таких еще не найти. Тоже торговлю у себя имеют, а хлеба нет. Больше насчет лошадей стараются. Ноне гуляют праздник. Что ж им? Дело ихо базарное. Кабак-то вот он!
Немного не доезжая до села, мужик остановил лошадь; баба слезла.
- Ну, теперь с богом, - сказал мужик. - Дай бог!
Баба подвязала котомку и собралась было идти. Мужик стал что-то поправлять колесо и, заглядывая под телегу, сказал:
- А косушечку с тебя бы нужно за провоз, для праздника.
Баба вернулась.
- Садись, я тебя до кабака довезу, так и быть. что с тобой делать? Но! - закричал он на свою лошадь. - Эх, молодость! Гляди, как запалим.
Телега живо подлетела к кабаку и остановилась у крыльца. Тут уже народу толпилось довольно. Одни сидели на завалинке, другие стояли, запустив руки в карманы, и смотрели на улицу.
Отставной солдат в ситцевом нагруднике погромыхивал на гармонии.
- Эка, братцы мои, житье-то у вас! - говорил мужик, слезая с телеги.
- У нас, брат, житье, - отвечали мужики, куря трубки.
II
После обеда народ гулял на селе; в разных местах собирались кучки; в проулках между дворов бабы песни играли. Мужики всё больше жались к кабаку. Тут на площадке орлянка шла отчаянная.
Приезжая баба, Анисья, ходила по дворам и все спрашивала:
- Нет ли тут девочки такой, Прасковьей звать?
- Какой девочки? - спрашивали ее бабы.
- Так, вут эдакинькая; четвертый годочек. В шпитонки взята.
- Нет, что-то нет такой, - отвечали бабы.
- Тебе шпитонку, что ли?
- Да.
- А вот у Сёмушкиных взята девочка.
- Что ты зря-то болтаешь?
У Сёмушкиных. Тое замуж скоро отдавать.
- Ну, к что ж? Не век же ей в девках сидеть?
- Да ты слышишь, махонькую нужно.
- Мало б ты что захотела. Где ж ее взять, коли нет? Ты бы родила да и дала ей, коли уж ты добра очень.
- Что ты меня-то родить посылаешь? Вперед на свой хвост оглянись.
- Мне глядеть нечего. Узоры не велики.
- Вот то-то и есть.
- Ты, милая, ворожишь, что ли?
- Нет, я не ворожу. Мне было вот девочку.
- О! А мы думали, ты ворожишь. На что ж тебе девочку?
- Дочка она мне.
- Дочка?
- Да, беленькая такая. Паранюшка.
- Нет, не знаю. Вон девочка шпитонка бегает, кургузая-то, вон! Подол на голову задрала. Ах ты подлая! Акуль! Акулька-а!
- Народят робятищев да и раскидают по чужим дворам, - ворчала старуха, сидя у ворот. - Ходют! Шлёнды московские; право. Взяла бы вас из поганого ружья застрелила. Суки!
На лужайке, против церкви, сидели бабы в красных рубашках. Одна говорила:
- Лежу я, девка, так-то и думаю: как бы мне не проспать! А сон это меня схватит, схватит да как ударит; я и вскочу. А ночь темная-растемная. забылась я чуточку и вижу, быдто я хлебы в печку сажаю. Хлебы такие белые. Матушка быдто стоит эдак подпершись. "Какие, говорит, у нас хлебы-то удались, ровно как пшеничные". А я тороплюсь, сажаю. Как бы дух-от из печки не вышел, боюсь до смерти. Вдруг откуда ни возьмись свинья, пестрая да большущая, схватила один хлеб и убегла. я за ней: ах-ах-ах, ах-ах-ах, все бегу, все бегу, никак не догоню. И уж сама себя не помню, полем все каким-то бегу да все спотыкаюсь; кочки тут какие-то, ямы нарыты. А свинья эта обернулась ко мне и говорит: нет тебе ничего! посмотрела я на нее, а она страшная-расстрашная; зубы у ней вот эдакие... Я так вся и затряслась... Батюшки мои! Да как закричу и проснулась. А хозяин меня в бок толкает. Что ты, дура, орешь? Я бабке сказываю, она говорит: это кто-нибудь из родни помрет.
- А я вот, - говорила другая баба, - третью ночь все свекра-покойника свово вижу. Вижу, быдто мету я избу, а он, покойник, царство небесное, все меня сзади хватает. Я оглянусь, что, мол, ты, батюшка? А он мне: ничего, говорит, мети, мети знай!
- Да чтой-то, бабы, никак эта приезжая-то сюда идет?
- И то, никак сюда.
- Ну, что, голубка, не нашла девочку-то?
- Нет, все не найду.
- А ты бы к ворожее сходила. У нас тут недалеко старушка живет. Она бы тебе погадала.
- Да уж ходила я к ним: обещали верно, а все нет. И у Сергия-то чудотворца два раз была.
- Ты бы в правление еще сходила, - что писарь скажет. Пойдем, я тебя сведу, - вызвалась одна баба.
Пошли.
- У нас тоже, я тебе скажу, - говорила провожатая, - сладость-то не бознать какая. Девять душ! Шутка? Ребята мораются. Одних рубах не напасесси. Посто-кась, мы у мужиков спросим.
Мужики стояли кучей между кабаком и волостным правлением. Разговор у них был следующий:
- Что ж, известно, наше дело такое.
- Чт и говорить.
- Нет, вы, братцы, солдата спросите, он-то чт тут?
- Я чт? - спрашивал солдат.
- Да; ты-то чт?
Солдат подбоченился, наморщил брови и спросил:
- За Дунаем был?
- Нет, не был.
- Ну, стало быть, нечего мне с тобой и толковать.
Один пьяный мужик стоял среди улицы и, кланяясь другому, говорил:
- Вы наши отцы, а мы ваши дети. Отец милосердай!
А другой посмотрел на баб и сказал:
- Эти что, поганки-то, ходют здесь?
- Я милосерд, - закричал пьяный мужик.
- Брысь вы, шилохвостые!
На крыльце волостного правления тоже сидели мужики. Бабы подошли к ним.
- Степан Егорыч где? - спросила провожатая.
