Козьма Прутков - Смотри в корень!

 На беговых помещик ехал дрожках.
    Летела цапля; он глядел.
    «Ах! почему такие ножки
    И мне Зевес не дал в удел?»
    А цапля тихо отвечает:
    «Не знаешь ты, Зевес то знает!»

Пусть баснь сию прочтет всяк строгий семьянин:
Коль ты татарином рожден, так будь татарин;
    Коль мещанином – мещанин,
    А дворянином – дворянин.
Но если ты кузнец и захотел быть барин,
    То знай, глупец,
    Что, наконец,
Не только не дадут тебе те длинны ножки,
Но даже отберут коротенькие дрожки.

Вянет лист. Проходит лето.
    Иней серебрится…
Юнкер Шмидт из пистолета
    Хочет застрелиться.

Погоди, безумный, снова
    Зелень оживится!
Юнкер Шмидт! честное слово,
    Лето возвратится!

 Поле. Ров. На небе солнце.
А в саду, за рвом, избушка.
Солнце светит. Предо мною
Книга, хлеб и пива кружка.

Солнце светит. В клетках птички.
Воздух жаркий. Вкруг молчанье.
Вдруг проходит прямо в сени
Дочь хозяйкина, Маланья.

Я иду за нею следом.
Выхожу я также в сенцы;
Вижу: дочка на веревке
Расстилает полотенцы.

Говорю я ей с упреком:
«Что ты мыла? не жилет ли?
И зачем на нем не шелком,
Ниткой ты подшила петли?»

А Маланья, обернувшись,
Мне со смехом отвечала:
«Ну так что ж, коли не шелком?
Я при вас ведь подшивала!»

И затем пошла на кухню.
Я туда ж за ней вступаю.
Вижу: дочь готовит тесто
Для обеда к караваю.

Обращаюсь к ней с упреком:
«Что готовишь? не творог ли?»
«Тесто к караваю». – «Тесто?»
«Да; вы, кажется, оглохли?»

И, сказавши, вышла в садик.
Я туда ж, взяв пива кружку.
Вижу: дочка в огороде
Рвет созревшую петрушку.

Говорю опять с упреком:
«Что нашла ты? уж не гриб ли?»
«Все болтаете пустое!
Вы и так, кажись, охрипли».

Пораженный замечаньем,
Я подумал: «Ах, Маланья!
Как мы часто детски любим
Недостойное вниманья!»

«Вы любите ли сыр?» – спросили раз ханжу.
«Люблю, – он отвечал, – я вкус в нем нахожу».

 Однажды к попадье заполз червяк за шею;
И вот его достать велит она лакею.
        Слуга стал шарить попадью…
        «Но что ты делаешь?!» – «Я червяка ловлю.

Ах, если уж залез к тебе червяк за шею,
        Сама его дави не давай лакею.

С сердцем грустным, с сердцем полным,
    Дувр оставивши, в Кале
    Я по ярым, гордым волнам
    Полетел на корабле.

    То был плаватель могучий,
    Крутобедрый гений вод,
    Трехмачтовый град плавучий,
    Стосаженный скороход.
    Он, как конь донской породы,
    Шею вытянул вперед,
    Грудью сильной режет воды,
    Грудью смелой в волны прет.
    И, как сын степей безгранных,
    Мчится он поверх пучин
    На крылах своих пространных,
    Будто влажный сарацин.**
    Гордо волны попирает
    Моря страшный властелин,
    И чуть-чуть не досягает
    Неба чудный исполин.
    Но вот-вот уж с громом тучи
    Мчит Борей с полнощных стран.
    Укроти свой бег летучий,
    Вод соленых ветеран!..

    Нет! гигант грозе не внемлет;
    Не страшится он врага.
    Гордо голову подъемлет,
    Вздулись верви и бока,
    И бегун морей высокий
    Волнорежущую грудь
    Пялит в волны и широкий
    Прорезает в море путь,

    Восшумел Борей сердитый,
    Раскипелся, восстонал;
    И, весь пеною облитый,
    Набежал девятый вал.
    Великан наш накренился,
    Бортом воду зачерпнул;
    Парус в море погрузился;
    Богатырь наш потонул…

И страшный когда-то ристатель морей
    Победную выю смиренно склоняет;
И с дикою злобой свирепый Борей
    На жертву тщеславья взирает.

И мрачный, как мрачные севера ночи,
Он молвит, насупивши брови на очи:
«Все водное – водам, а смертное – смерти;
Все влажное – влагам, а твердое – тверди!»

    И, послушные веленьям,
    Ветры с шумом понеслись,
    Парус сорвали в мгновенье;
    Доски с треском сорвались.
    И все смертные уныли,
    Сидя в страхе на досках,
    И неволею поплыли,
    Колыхаясь на волнах.

    Я один, на мачте сидя,
    Руки мощные скрестив,
    Ничего кругом не видя,
    Зол, спокоен, молчалив.
    И хотел бы я во гневе,
    Морю грозному в укор,
    Стих, в моем созревший чреве,
    Изрыгнуть, водам в позор!
    Но они с немой отвагой,
    Мачту к берегу гоня,
    Лишь презрительною влагой
    Дерзко плескают в меня.

И вдруг, о спасенье своем помышляя,
Заметив, что боле не слышен уж гром,
Без мысли, но с чувством на влагу взирая,
Я гордо стал править веслом.

Хотел бы я тюльпаном быть,
Парить орлом по поднебесью,
Из тучи ливнем воду лить
Иль волком выть по перелесью.

Хотел бы сделаться сосною,
Былинкой в воздухе летать,
Иль солнцем землю греть весною,
Иль в роще иволгой свистать.

Хотел бы я звездой теплиться,
Взирать с небес на дольний мир,
В потемках по небу скатиться,
Блистать, как яхонт иль сапфир.

Гнездо, как пташка, вить высоко,
В саду резвиться стрекозой,
Кричать совою одиноко,
Греметь в ушах ночной грозой…

Как сладко было б на свободе
Свой образ часто так менять
И, век скитаясь по природе,
То утешать, то устрашать!

Помню я тебя ребенком,
Скоро будет сорок лет;
Твой передничек измятый,
Твой затянутый корсет.

Было в нем тебе неловко;
Ты сказала мне тайком:
«Распусти корсет мне сзади;
Не могу я бегать в нем».

Весь исполненный волненья,
Я корсет твой развязал…
Ты со смехом убежала,
Я ж задумчиво стоял.

  Казалось бы, ну как не знать
        Иль не слыхать
        Старинного присловья,
        Что спор о вкусах – пустословье?
        Однако ж раз, в какой-то праздник,
Случилось так, что с дедом за столом,
        В собрании гостей большом,
О вкусах начал спор его же внук, проказник,
Старик, разгорячась, сказал среди обеда:
        «Щенок! тебе ль порочить деда?
        Ты молод: все тебе и редька и свинина;
        Глотаешь в день десяток дынь;
        Тебе и горький хрен – малина,
        А мне и бланманже – полынь!»
Читатель! в мире так устроено издавна:
        Мы разнимся в судьбе:
        Во вкусах и подавно;
Я это басней пояснил тебе.
        С ума ты сходишь от Берлина;
        Мне ж больше нравится Медынь.
Тебе, дружок, и горький хрен – малина,
        А мне и бланманже – полынь.

 Я недавно приехал в Коринф.
Вот ступени, а вот колоннада.
Я люблю здешних мраморных нимф
И истмийского шум водопада.

Целый день я на солнце сижу.
Трусь елеем вокруг поясницы.
Между камней паросских слежу
За извивом слепой медяницы.

Померанцы растут предо мной,
И на них в упоенье гляжу я.
Дорог мне вожделенный покой.
«Красота! красота!» – все твержу я.

А на землю лишь спустится ночь,
Мы с рабыней совсем обомлеем…
Всех рабов высылаю я прочь
И опять натираюсь елеем.

 На мягкой кровати
Лежу я один.
В соседней палате
Кричит армянин.

Кричит он и стонет,
Красотку обняв,
И голову клонит;
Вдруг слышно: пиф-паф!..

Упала девчина
И тонет в крови…
Донской казачина
Клянется в любви…

А в небе лазурном
Трепещет луна;
И с шнуром мишурным
Лишь шапка видна.

В соседней палате
Замолк армянин,
На узкой кровати
Лежу я один.

Люблю тебя, дева, когда золотистый
И солнцем облитый ты держишь лимон,
И юноши зрю подбородок пушистый
Меж листьев аканфа и белых колонн.

Красивой хламиды тяжелые складки
        Упали одна за другой…
Так в улье шумящем вкруг раненой матки
        Снует озабоченный рой.