Андрей Геласимов - Рахиль
Но, в общем, довольный.
- Зачем ты заставила меня сюда прийти?
Она вынула сигарету из синей пачки.
- Мне надо было кое-что тебе сказать.
- Здесь? На похоронах?
В это время дверь из квартиры открылась пошире, и оттуда шагнул Николай. Он встал посреди коридора и смотрел прямо на нас.
- Знакомьтесь, это моя жена.
Мне ведь надо было хоть что-то ему сказать. Он не сводил с меня взгляда.
- Я знаю, - сказал он. - Ее зовут Наташа.
- Знаете? - Я повернулся к нему.
- Ненавижу похороны, - сказала она. - Когда я умру, пусть меня сожгут...
- Вы что, знакомы с моей женой?
- Или вообще отвезут куда-нибудь на необитаемый остров...
- Подожди, Наталья! - Я попытался ее остановить.
- Да, мы знакомы, - наконец сказал он. - Мы с ней встречаемся, когда у вас лекции.
- Подождите... - начал я. - Это что, такой глупый розыгрыш?..
- Я ухожу от тебя, Слава, - неожиданно сказала она, давя каблуком едва зажженную сигарету. - Я ухожу от тебя к нему. Прости, но я не могла тебе сказать об этом дома.
Я смотрел на них и не знал, что говорить. В голове - абсолютная пустота. И в животе немного щекотно. Как на качелях. Но, в общем, давно уже не качался.
Неожиданно я подумал, что те дети во дворе, наверное, совсем замерзли. Мы простояли молча целую минуту, и я, наконец, выдавил из себя:
- Понятно. А вы... вы... давно познакомились?
Не самый умный вопрос. Учитывая обстоятельства.
* * *
В таком возрасте не спать ночь - уже не шутки. В три часа начинает тошнить от папирос, а утром, выйдя на улицу, не узнаешь мир. Что-то блестит под ногами, во рту противно, голова болит, и в целом удивительно: зачем тебе это все в твоем возрасте? Потому что ты давно не куришь.
- У вас мешки под глазами, - сказала она, поворачиваясь от балконной двери.
Ей нравилось смотреть на снег, который только что выпал. Однако теперь ей пришлось смотреть на меня. Не та уже чистота, что у свежего снега, но белизна еще будет. В окружении венков и цветов. Если самому заранее подсуетиться.
А кто еще побежит по этим делам? Теперь уже некому.
- У вас мешки.
- Да-да, а у тебя живот.
Она улыбнулась и погладила себя по этому шару. Большой круглый шар. Как в самом начале романа Жюля Верна. Они летели на нем через океан, а потом шар лопнул, и они попали на остров капитана Немо. Где он сидел со своей подводной лодкой. Как будто вылупились из этого шара. То-то обрадовался капитан. Мифология.
- Кого ждете?
- Не знаю, - сказала она. - Денег на УЗИ нет. И в очереди долго сидеть, а я часто в туалет бегаю. Но Володька хочет мальчишку.
- Володька всегда много хочет.
Год назад, например, ему хотелось, чтобы я умер. Так и сказал: "Чтоб ты сдох". Импульсивный мальчик. Впрочем, не знаю, как бы я сам себя вел, если бы мой отец отколол такой номер.
- Наталья Николаевна сказала мне постирать...
- Она тебе звонила? - Я даже не дал ей договорить.
- Да, вчера вечером. Пришлось сказать Вере Андреевне, что звонил однокурсник.
- Вчера вечером?
Значит, заранее все было решено. Даже насчет стирки побеспокоилась. А говорила, что ей нужно время.
"Не мучай меня. Я сама запуталась. Мне надо решить".
До утра времени попросила. А сама вечером уже позвонила Дине, чтобы я тут не сидел один с грязным бельем. Как Кощей Бессмертный. Интересно, кто ему стирал, когда от него уходили жены? Или не уходили? Что-то он там прятал от них в своем хитром яйце, и они из-за этого с ним оставались. Опять мифология.
- По форме живота можно определить, - сказал я.
- Да? - У нее глаза стали круглые.
- Только я не помню, какая форма что должна означать. У тебя какая форма?
Она встала напротив зеркала и прихватила рукой широкое платье сзади. Живот обозначился как гора.
- Большая форма, - сказала она. - Очень большая.
- Значит, девочка.
- Почему? - Она, не оборачиваясь, смотрела на меня в зеркало - как я там сижу сзади нее на диване и даже рукой от усталости пошевелить не могу.
- Потому что вам, девочкам, всегда больше всех надо.
* * *
На самом деле я точно знал, кто там сидит у нее в животе. И дышит через пуповину.
- Пойми, - сказала по телефону Люба. - Все твои проблемы оттого, что ты наполовину еврей. И твой сын наполовину еврей. И твой внук... Или это будет внучка?
- Не знаю, - сказал я. - У них нет денег на УЗИ.
- Вот видишь. Ты даже не знаешь пол своего внука.
- Я знаю, что это будет наполовину еврей.
- Ха! - коротко выдохнула она на другом конце провода.
Я, собственно, женился на ней когда-то из-за этого "ха!". Она, разумеется, не хотела и сопротивлялась, потому что она никогда ничего не хотела и всегда сопротивлялась, но я был очарован этим звуком. Не мог ничего поделать. Хотя разница в возрасте составляла почти десять лет. Не в ее пользу.
А может, наоборот, в ее.
- Ты где там? - сказал ее голос у моего уха. - Уснул?
- Я здесь, - вздохнул я. - Можно с тобой увидеться?
- Вот еще! Будешь плакаться на свою разбитую жизнь? Неудачники меня не интересуют.
Плюс, конечно, глаза Рахили. Куда без них? На один звук "ха!" я бы, наверное, не купился. Во всяком случае, не так бесповоротно. Но тут уж взыграло. Как у Иакова рядом с колодцем. Впрочем, Иакова внутри меня было всего лишь наполовину. Зато Лаванов снаружи вертелось достаточно.
- Как твой отец? Не согласился еще ехать в Америку?
- Я еду без него. Он умер.
- Очень жаль.
- Не ври. Ты всегда его ненавидел.
- Я?
- Да, ты! Антисемит несчастный.
Она помолчала и потом добавила:
- Можешь зайти. Только учти - у нас похороны.
Вот так. Значит, и здесь меня поджидала сюжетная рифма. Как в случае с моим педстажем и возрастом Натальи. Тем самым возрастом, которого надо достичь, чтобы заманить меня на какие-то чужие нелепые похороны и сказать: "Я ухожу от тебя".
А до этого специально подстричься. И стоять там в этом подъезде с сигаретой в руках. И смотреть на меня. И говорить: "Я ненавижу похороны". И еще: "Я хочу, чтобы меня сожгли".
А я не хочу. Вообще не хочу умирать. Я не хочу, чтобы меня сжигали.
У Любиного отца на эту тему был большой сдвиг.
"Ни в коем случае не в крематорий!"
Это когда ему было меньше, чем мне сейчас.
"Папа, вам еще рано говорить об этом".
"Еврею никогда не рано говорить о крематории. Ни ему самому, ни его близким. Пора бы уже понять, молодой человек!"
Любу бесили эти разговоры, но она молчала. Слишком густая кровь. Из Сибири вернулись только в начале шестидесятых. И тут как раз подвернулся я. Со своей первой главой диссертации о Соле Беллоу в рваном портфельчике. Мечтал съездить в Америку и познакомиться лично. Просто хотелось пожать руку. Но им пока было не до Америки.
Забайкалье, Приморский край. Захолустные городишки. Кажется, какое-то Бодайбо.
Сослали еще до войны, когда разгоняли хасидское духовенство. Люба родилась уже там. Хорошо, что тетя ее отца была санитаркой в отряде Лазо. Из-за этого Любу принимали в пионеры на берегу Амура. Рядом с памятником героям гражданской войны. Генеалогия, в конце концов, важна при любом режиме. И галстук ей повязывал секретарь райкома. Склонялся по очереди к этим кнопкам, трясущимся на холодном ветру. Шесть русых головок и одна темная. Люба смотрела на него и щурила от солнца черные, как две маслины, глаза. Неумело заслонялась салютом. На Иакова он, наверное, не был похож.
Ее двоюродную бабушку звали Лена Лихман. В семье к Лазо относились с симпатией. Не потому, что Лена Лихман была у него санитаркой, а потому, что его сожгли.
Люба в Приморье подружилась с хулиганами. У них она научилась курить "Беломор", не сминая гильзы, плевать через зубы, щелкать пальцами и говорить звук "ха!". Для меня этого набора оказалось более чем достаточно. Даже когда Беллоу объявили сионистским писателем, я долго не горевал. За полгода написал диссертацию о пессимизме Фицджеральда и продолжал, не отрываясь, смотреть в эти глаза Рахили. Первая глава о Беллоу так и осталась первой главой.
Но вскоре она назвала меня антисемитом. Как-то вдруг неожиданно сошла с ума и заявила, что не станет со мной спать, если я буду "непокрытым". Я не хотел заниматься любовью в шапке, и все это закончилось некрасиво.
Сначала я думал, что она просто чересчур увлеклась этими Йом Кипурами, Рош Хашанами и Талмудом, но потом как-то ночью открыл глаза и увидел у нее в руке нож. Выяснилось, что в меня вселился диббук и от него необходимо избавиться. У диббука даже было имя. Ахитов бен Азария. Он сидел у меня внутри и снова планировал восстать против царя Давида. Моя Рахиль хотела его остановить. Она не любила предателей.
Со временем кризис у нее прошел, и в больнице ее держали совсем недолго, но по возвращении она все же побрилась наголо и заявила, что будет носить парик.
В общем, мы прожили вместе всего полтора года. Моя Рахиль, как и должно быть, осталась неплодна, и после нее наступило время Лии. Хотя в Пятикнижии, кажется, было наоборот.
