Илья Салов - Николай Суетной
— Далеко пойдешь?
— На Микишкино болото. Царское место! Я уже себе и шалаш пристроил.
— Да ведь теперь нельзя стрелять-то, запрещено!
— Селезней-то? — удивился Суетной.
— Все одно, и селезней нельзя.
— Ого! Кто это тебе наврал?
— Закон не позволяет.
— На селезней законов нет. Селезень теперь не нужен, потому свое дело он покончил. Самки понялись, на гнездах сидят… Теперь селезень только помеха одна. Их, подлецов, колотить надо… вот что! Вечером опять сюда приду, осмотрю жерлики, перемёт поставлю, а ночевать в шалаш.
— А болото далеко отсюда?
— Микишкино-то?
— Да.
— Да вот тут же, за островком. Вот увидишь, сколько я этих самых селезней наколочу!
— Что же ты с ними делать будешь?
— Как что? Известно, продам. Я новую избу ставить собираюсь, так деньги мне нужны. Жигулевский барин все у меня купит с превеликим удовольствием. Я и рыбу сегодняшнюю ему же снесу…
— Да что же это такое! — невольно удивился я. — И раков ему продать собираешься, и рыбу, и селезней будущих…
— Все купит! ему только подавай! жрать любит до смерти! Вчера ко мне нарочно присылал, дичи, говорит, подавай! Да неужто ты его не знаешь?
— Не знаю.
— Жигулевского-то барина?
— Ну, да, жигулевского барина.
— Не знаешь?
— Не знаю.
— Да его любой мальчишка знает. Эй, Нифатка, Нифатка! Слышь-ка! жигулевского-то барина не знают! Как это! Все в тарантасе ездит, с бляхами, с бубенцами, с колокольчиками. Куда ни поезжай, везде встретишь. Шум от него по всему околотку идет. Шумит, кричит…
— А мне с тобой можно? — спросил я.
— Чего?
— Посмотреть, как ты будешь перемёты ставить да селезней колотить.
— Да ведь ты говоришь: запрет наложен.
— Сердце не камень. Уж ты очень хорошо рассказываешь.
Николай даже расхохотался.
— Вишь какой! Охотник, значит, по всей форме.
— Можно, что ли?
— Известно, можно, приходи.
— Ну, вот спасибо. А круговая утка-то на мою долю будет?
— А ты нешто тоже стрелять будешь?
— Еще бы!
— Так это надо еще другой шалаш делать…
— Пожалуйста.
— Ладно. А уток у меня целая тройка, смоленские, настоящие круговые. Летось у одного барина утятами выпросил. Всю зиму с ними возился, а теперь они у меня недели две уж в темноте в кошёлке сидят. Орут так жадно, что спать не дают. Поди ж ты! тварь, а все-таки понимает. Так и надсаживаются. Ох и важная только охота будет! Селезень-то теперь голодный, дурь-то эта в нем не прошла еще, куда хочешь полезет… Да вы охотились когда с уткой-то?
— Нет.
— Так вот посмотрите.
— Да ты что же это, — перебил я Николая: — то «вы» мне говоришь, то «ты»… говори мне «ты» завсегда.
— Погоди, не осмелился еще. Тоже ведь как кто любит… Попробуй-ка вон жигулевского барина тыкнуть, так он так тебя тыкнет, что ног не унесешь. — И потом вдруг спросил серьезно: — А собака-то есть у тебя?
— Есть.
— Ты не вздумай взять ее.
— Как же без собаки?
— Ни, ни, ни, не моги. Собака только помеха одна! выть зачнет. То ли собаку, то ли ружье держать, из шалаша выскочит, все болота распужает.
— Кто же дичь-то из озера доставать будет?
— Да нешто это озеро? — вскрикнул Суетной.
— Что же такое?
— Известно, болото; в самом глубоком месте колен не замочишь!
— Ну, ладно.
— Так вот ты и приходи вечерком в стадную пору. Мы с тобой перво-наперво жорлики все осмотрим, потом перемёт поставим, а опосля того в шалаши ночевать.
— А где найти тебя?
— Прямо в Дергачи ступай, любого мальчишку спроси: «Где, мол, тут Николай Суетной живет?» — всяк тебе укажет.
— И прекрасно. Так я теперь домой пойду, патронов наделаю, а вечерком, часов в пять, к тебе.
— Порошку да «фистончиков» на мою долю захвати.
— А у тебя разве нет?
— Есть, да свой-ат поберегаю.
— Хорошо, захвачу.
И я принялся собирать свои удочки и жерлики.
— Нифатка, иди! — крикнул Суетной сыну, все еще продолжавшему лазить по берегу и ловить раков. — Ну, что-о, как?
— Решета с три набрал.
— Ай да молодец! Ну, иди спускай челнок.
Но вдруг, обратись ко мне и указывая рукой вдаль, на дорогу, он заговорил торопливо:
— Вон, смотри, смотри… вишь пыль-то по дороге крутит… Это самый жигулевский барин и есть. Слышишь, шум какой! Словно Илья-пророк по небу гремит.
— Точно вихорь налетел! — крикнул в свою очередь Нифат, заглядевшись на мчавшуюся по дороге тройку.
Но Николай опять позвал Нифатку и бросился к челноку. Немного погодя они выплыли на середину реки. Нифатка лежал на носу лодки, все еще не спуская глаз с летевшей тройки, а Суетной, опять-таки стоя огребаясь, направился по направлению к Микишкину болоту. За челноком побежала струйка, загорелась солнышком и, разбегаясь на две стороны, размахнулась блестящими крыльями.
Жигулевский барин спустился между тем в лощину, снова вылетел на гору, завернул за рощицу и скрылся из вида. Затих и шум.
II
Имеете ли вы, однако, понятие об охоте с круговой уткой? Сейчас я вам расскажу, в чем она состоит.
Охота эта начинается обыкновенно тогда, когда утки, сев на гнезда, начинают тщательно укрываться от преследования селезней. Круговая утка является тогда искомой приманкой. Подверженная долгому заточению в какой-нибудь душной и тесной кошёлке, но тем не менее находясь под влиянием опьяняющей весны, она, в свою очередь, тоже тяготится одиночеством. Этим-то моментом и пользуется охотник. Он берет утку, надевает ей на ногу кожаную «шпорку», к шпорке привязывает аршина в четыре поводок из тонкой бечевы, а другой конец поводка прикрепляет к колечку, свободно вращающемуся в центре небольшого деревянного кружка. Кружок этот наглухо закрепляется сверху к заостренному колу, а кол вбивается в дно озера или болота, так чтобы кружок как раз совпадал с уровнем воды. Кружок этот устраивается для того, чтобы плавающая на воде утка, в случае утомления, имела место для отдыха, а свободно вращающееся колечко — на тот предмет, чтобы не заматывался поводок. Охотник помещается от утки саженях в десяти и укрывается в шалаше. Селезни слетаются на призывной крик утки и, конечно, попадают под обстрел. Охота, нечего говорить, подлая, но есть много любителей, которые восхищаются ею. Уток этих одни называют «круговыми», потому что они плавают «на кругах», другие — «кряковыми», потому что они «крякают», третьи же — «криковыми», потому что они кричат. Так как в описываемой местности их называют «круговыми», то и я позволю себе так называть их. Лучшими круговыми утками считаются смоленские. На вид они действительно более других походят на диких крякв: такие же строгие, с тонкими красивыми шейками, сухими головками, такие же стройные, и имеют совершенно одинаковый с дикими голос. Но насколько необходимо это сходство — определить не могу, мне приходилось, по крайней мере, видеть, что селезни об эту пору неразборчивы и падают даже на чучел, если только охотник покрикивает в шалаше в утиную дудку.
Такая-то охота называется охотою с круговою уткой. В назначенный час я был уже у Николая, он был прав, объявив, что любой мальчишка укажет мне на его хату. Мне указал ее такой клоп, который даже путем говорить не умел. Мы не замедлили отправиться в путь и вскоре опять были на том месте, где встретились утром с Суетным. Мы осмотрели жерлики, и Николай опять взял двух сомят и трех довольно больших судачков. Собрав добычу и снова поставив жерлики, мы уселись в челнок, обогнули остров и там, где река сливалась опять в одно русло, принялись опускать перемёт… Перемёт Николай опускал мастерски: тихо, осторожно. Я сидел на корме челнока, а Николай вниз животом лежал на его носу и погружал в воду перемёт. При малейшем шуме, производимом мной, Николай быстро оглядывался, делал недовольное лицо и шепотом приказывал мне не шуметь.
— Место здесь глухое, — говорил он, — народ ходит редко, а потому рыба здесь строгая, чует даже, когда человек по берегу идет. Значит, надо осторожно.
И точно, Суетной действовал так осторожно, что не производил ни малейшего шума. Чтобы не стучать ногами о челнок, он даже разулся, а мне под ноги бросил охапку сухой прошлогодней куги. Челнок этот, выдолбленный из толстой ветлы, был до того легок, мал и качек, что я, сидя в нем, едва дышал от страха: так и казалось, что вот-вот мы кувыркнемся и полетим в воду.
Однако все обошлось благополучно, и, когда совсем стемнело, перемёт наш был уже опущен, и мы, вытащив на берег челнок, шли с Николаем по направлению к Микишкиным болотам. Ночь была до того темная, что если бы не Николай, то я, конечно, никогда не разыскал ни болота, ни устроенных на нем шалашей. Впоследствии оказалось, впрочем, что их и днем даже трудно было рассмотреть, ибо, сделанные из кое-какого хвороста, стволов прошлогоднего репейника и прикрытые камышом и кугой, они скорее походили на кучу сухого мусора, нанесенного водой, а уж никак не на шалаши.
