Илья Салов - Николай Суетной
— Уж именно, что скорбная.
— Что ж это такое! что за оказия! Ах проклятая! Нет, моя ничего, орала ловко!
— Сколько же ты наколотил-то?
— Тринадцать, смотри, — проговорил он, пересчитывая развешанных на поясе селезней. — Тринадцать, верно… Эх, штуки-то хороши!
— Хороши-то хороши, только уж тебе не миновать беды.
— Как так?
— Разве можно горстями порох сыпать!
— Да ведь это, поди, мушкетон турецкий?
— Ну, выдумал еще.
— Верно тебе говорю. Ты погляди-ка стволины-то какие…
— Просто тульская двустволка, — проговорил я, рассматривая на стволах надпись и клеймо, — да еще вдобавок бечевой перевязана…
— Это я волка по лбу колотил и поломал ложу-то. — И потом, вдруг прикашлянув, спросил: — А что, с полдюжинки селезней-то не возьмешь?
— Да ведь ты жигулевскому барину хотел…
— И ему останется.
— А почем?
— Ну, чего там! Нешто с тебя возьму лишнего! Жигулевский-то по четвертаку платит, а с тебя что положишь.
— По двадцати довольно, что ли?
— Знамо, довольно.
Я взял шесть штук.
— А уточку не купишь? — спросил Суетной.
— Которую?
— Да любую!
Я купил утку, купил еще двух судаков, собрался было идти домой, как следующее обстоятельство задержало меня на некоторое время.
III
К нам подъехал на беговых дрожках какой-то толстый мужчина в новой суконной поддевке, зеленых замшевых перчатках, и, остановив рослую, толстую лошадь, увешанную массивными бляхами и тяжелой сбруей, проговорил, обращаясь к Николаю:
— Однако, сват любезный, денечек-то тебе счастливый выдался!
— А! — вскрикнул Николай, размахивая руками: — Абрам Петрович, сват дорогой!
— Вишь сколько добра господь послал, рублика на три, поди, будет!
— Слава богу, Абрам Петрович, слава богу.
— Слава богу — лучше всего.
— Как это вы, сватушка, попали сюда? — спросил Суетной, улыбаясь.
Но на вопрос этот сват ответил не скоро. Не торопясь, замотал он толстые вожжи за железный щит дрожек, степенно перекинул ногу, причем слегка запрокинулся назад, еще степеннее сошел с дрожек, выбил кнутиком пыль с полы поддевки, погладил поясницу и затем, сняв зеленую перчатку, подал руку Суетному.
— Ну, здорово, сват, — проговорил он.
— Здравствуйте, батюшка Абрам Петрович, все ли в добром здоровье?
— Переваливаемся кое-как.
— Домашние здоровы ли?
— Ничего, дышут…
— Ну, и слава тебе господи. Давненько не видались…
— Да все в разъездах… Сам знаешь, дело наше такое… Тебе хорошо, посевами занимаешься, так за хлебцем-то далеко ездить нечего: махнул косой — и сыт день, слазил в сусек — и вся недолга… Ну, а наше дело не такое… Сколько этих сусеков-то облазишь!
— Аль хлебец покупаете, сватушка любезный?
— Маленечко балуемся, — ответил Абрам Петрович и при этом словно вздрогнул.
— Много накупили?
— Тысчонки полторы наскреб… Да вот беда! подводчиков нет. Надо бы хлебу-то этому теперича на линии быть, а перевозить охотников нет. Совсем народ избаловался. Вот господь маленечко полями-то порадовал, народ на радостях-то и давай пьянствовать! Намедни приехал в Аркадак, так вокруг этого кабака индо стон стоит! А чему радуются? У господа бога всего много! Вот разгневают его батюшку, он и прихлыстнет: град напустит, засуху, мглу али что другое… Трудиться бы надо да господа бога молить, чтобы возрастил хлебец-то, да прибрать бы помог, а они пьянствовать начали! Васька Штапов… посмотрел я, с деревяшкой ходит, а туда же! Налопался как нельзя лучше, ввалился в телегу и давай лошадь погонять… Скачет, а деревяшка-то о наклестку стучит… Так и не нашел подвод… По рублю с четвертаком давал, и то, анафемы, не поехали… Что ты будешь делать! — И потом, отерев пестрым платком пот со лба, добавил: — А ведь я сейчас у тебя был.
— Ну, — вскрикнул Суетной.
— Право слово. В Дергачи заезжал, да и вспомнил про тебя: «Дай, думаю, свата навещу!», а заместо того свата-то и дома нет…
— С вечера, с вечера ушел, — забормотал Суетной.
— Ну, да ничего! — перебил его Абрам Петрович, — хозяйка твоя приняла меня ласково: чайком попоила, водочкой просила… Ну, да ты сам знаешь, зелья этого не употребляем… Ну, вот она мне и сказала, что ты с ихней милостью (при этом Абрам Петрович кивнул на меня) на Микишкиных болотах утиц стреляешь, я и приехал… — И затем, оборотясь ко мне, добавил: — Будьте знакомые. Тоже, кажется, соседями считаемся…
— Очень рад, — проговорил я, — я об вас много слышал…
И мы подали друг другу руки.
— Хорошо, коли слышали доброе, а то ведь народ-то ноне какой стал… Только и норовит человека с грязью смешать… А я, признаться, давно с вами познакомиться желал… С упокойным дядюшкой вашим, с генералом, когда-то знакомы были… шерстку, хлебец тоже кое-когда у ихней милости покупывали… Приятно было бы и с вами.
— Весьма приятно.
— К нам когда милости прошу-с… Покойник генерал нашим хлебом-солью не брезговал…
— С удовольствием.
— Ведь он простой был, даром что лицо такое высокое! — подхватил Суетной. — Вот только маленечко драться любил…
— Эх, сват, сват, — перебил его степенно Абрам Петрович, причем даже вздохнул и закрыл глаза. — Не глупый ты парень, а пустяки городишь. Мы с тобой оба мужики; и я мужик, и ты мужик. Стало мужичьи-то порядки нам должны быть хорошо известны. Ину пору палка-то лучше всякого доброго слова. Хорошо вот ты человек трудолюбивый, не пьяница, не блудник, а много ли таких-то? Ведь сам знаешь, каков ныне мужик-ат стал. Царь-батюшка ему свободу дал, землицей наградил, а мужик-ат, чем бы господа благодарить да за царя молиться, в кабак последнюю рубаху тащит. Продаст на рубль, а два пропьет. Тут повсюду благодать земная: солнышко теплое, росы благодатные, земля-кормилица, травка зеленая, а он кочевряжит! Ни совести, ни стыда, ни страха божьего. Так почему же такого человека не бить! Нешто такого человека добрым словом устыдить возможно? Нет, сват, такого человека только одна палка устыдит, потому он, кроме ее, ничего не боится…
— Житье-то уж больно трудное, сват… горе…
— А ты забыл, что в Писании-то сказано: «В поте лица возделывай землю свою. Просите и дастся, толцыте и отверзится!» А ты как бы думал! Не постукаешь в дверь, так никто тебе и не отворит… А постучись…
И потом вдруг, обратясь ко мне и совершенно уже защурив на этот раз глаза, Абрам Петрович заговорил самым вкрадчивым и певучим голосом:
— Слышал я, ваше высокоблагородие, что у вас ржицы четвертей сотенку осталось?
— Осталось.
— И потом люди говорили мне, что будто вы ржицу эту продать желаете?
— И это правда.
— Так вот-с, для первого знакомства, если угодно, мы У вас ее купить можем-с.
— Сделайте одолжение. Приезжайте, посмотрите хлеб, и тогда поговорим.
— Оно, положим, что ржица ваша мне известна хорошо, потому что еще летось на корню видел ее, видел, как убирали, молотили, смотрел и в амбарах, а заехать все-таки можно-с… Ничего, заеду-с.
— Заезжайте.
— Только вот когда вас дома-то застать?
— Назначьте время, и я вас буду ждать.
— Нет уж, это зачем же, нешто мы этого стоим-с. Господин, и вдруг будет ждать мужика. Нет-с, так не придется-с. Уж лучше вы извольте приказать.
— Хорошо, — проговорил я, — так поедем сейчас…
Абрам Петрович опустил голову, пошевелил пухлыми пальцами в бороде, подумал немного и потом, подняв снова голову, проговорил:
— Слушаю-с. А коли можно, так до завтраго повремените-с.
— Можно и завтра.
— Завтра утречком я к вам и заеду-с.
— Я буду вас ждать.
— Беспременно-с.
Мы замолчали. Абрам Петрович похлопал немного снятой перчаткой по левой ладони, посмотрел на болото, посмотрел на небо, посмотрел еще раз на Суетного, увешанного селезнями, и, вздохнув, проговорил:
— А затем счастливо оставаться.
— До свидания.
— До приятного-с.
И, обернувшись к Суетному, проговорил:
— Ну, сват, прощай.
— Прощайте, сватушка, прощайте… не забывайте…
— Зачем забывать! Кажется, мы не из таковских… Это вот нынешний народ, точно, родством пренебрегать начал, потому для него сиделец дороже отца родного, а мы-то с тобой не из молодых.
И затем, усевшись на дрожки и распутывая вожжи, он прибавил:
— А изба-то у тебя плоха, сват!
— Плоха, сватушка, больно плоха.
— Совсем набок покачнулась.
— Покачнулась совсем.
— Так жить нельзя, сват.
— И то нельзя, сватушка.
— Новенькую бы надоть…
— И то хочу, сват.
— Ой ли? Накопил, значит…
— Накопил малость, да не хватает.
— Плохо.
— Хочу к вам, сватушка дорогой.
Абрам Петрович даже засмеялся.
— Сказывала мне сегодня про это дело хозяйка твоя! — проговорил он.
