Нодар Думбадзе - Я вижу солнце
- Яблоки вот несу на базар. Знаешь ведь мою яблоню? Ну да, у свинарника... А свинью мою видел? Супоросая... И корова стельная... Ты погляди-ка на яблоки...
Вынь, посмотри. Только не ешь! Этих - не ешь, они для базара, а завтра приходи ко мне и нарви сколько душе угодно... Табачок у тебя найдется? Вот спасибо!.. Хороший сегодня день. Мне бы с утра да в поле! Но что поделаешь! Деньги-то тоже нужны. Дай-ка бумажку... Вот спасибо!.. Спросить нашего бригадира, так... Спички есть?
Вот спасибо!.. Ему-то что? Ни жены, ни детей! Мальчика, говорит, пришли с утра. Вот еще! Мальчик в этом году в институт поступает, а я его пошлю поле мотыжить? Как же! Только и думаю! Прав я? Что ты молчишь, дурень?
Скажи хоть слово!
- Война, дядя Лука!
- Что? Какая война?
- Германия напала!
- На кого? - На нас.
- На кого - на нас?
- На нас, на Советский Союз.
- Когда?
- Сегодня!
Лука вдруг побледнел, поперхнулся дымом и зашелся от кашля. Он схватил меня за руку и сжал ее так, что пальцы у меня посинели. Отдышавшись, он с трудом выговорил;
- Кто это сказал? - Радио...
- Не может быть!
- Радио сказало...
- Ты шутишь! Шутишь ведь, а? - в голосе Луки прозвучала мольба.
- Да нет, дядя Лука... Передали по радио...
Лука не ответил. Он долго сидел, уставившись в землю, потом поднялся, словно побитый, взвалил на спину корзину и пошел. Отойдя несколько шагов, он остановился, обернулся и собрался было что-то сказать, но передумал. Так он стоял и смотрел на меня.
- Что, дядя Лука?
Лука махнул рукой и, так и не вымолвив ни слова, побрел домой.
...Тетя одной рукой месила в корыте кукурузное тесто, другой подливала горячую воду из кувшинчика. Дверь в кухню была открыта, и я вошел, не замеченный тетей.
- Тетя, сегодня утром Германия напала на нас!
Тетя в недоумении взглянула на меня.
- По радио объявили, что Германия начала войну с нами!
У тети задрожали руки. Она не сводила глаз с меня, вода из кувшинчика лилась в корыто, потом густая белая жижа стала переливаться через край корыта и стекать к ногам тети. Я остолбенело глядел на ее дрожащие руки.
- Ты понимаешь, что говоришь? - донесся до меня голос тети откуда-то издалека. Я отрицательно покачал головой. Я не понимал, что говорил, но чувствовал, что случилось нечто страшное, что в наш дом пришла великая, небывалая, необычная беда.
ОТЛИВ
Во дворе районного клуба полно народу. Люди смеются, поют, плачут, о чем-то просят, что-то обещают друг другу, обнимаются, целуются, вновь возвращаются к уже сказанному, договариваются, еще раз обнимаются, и так без конца.
На траве под ветвистой шелковицей сидит дядя Герасим. Он курит и не сводит глаз со своего сына, который с громкими возгласами "Гоп-на! Гоп-на!" подбрасывает в воздух и ловит маленькую дочь. Девчурка смешно дрыгает ножками, визжит и хохочет. Здесь же стоит невестка Герасима, чернобровая Машико. Она кусает губы и украдкой смахивает слезы.
Асало Гудавадзе пристроился на лестнице клуба. Рядом с ним - сын, у ног парня - молодая женщина. Она уткнулась лицом в колени мужа и не переставая плачет.
- Ты ее к родителям не отпускай, батя! - наставляет парень Асало и нежно гладит жену по голове.
- Никуда я ее не отпущу, сынок! - обещает Асало.
- Слышь, Маргарита, не оставляй папу! Жалко старика!
Женщина плачет.
- Я скоро вернусь, отец!
- Конечно, сынок!
- Ну, хватит, перестань! Не я один иду в армию!
Маргарита плачет громче. Парень обнимает, ласкает жену.
- А ты, сынок, не очень-то... того... Не погуби себя по глупости, буДь осторожен! - просит сына Асало.
- Не бойся, батя! Вот те крест: привезу тебе голову Гитлера! улыбается парень.
- Брось ее свиньям! Сохрани-ка лучше собственную!
Женщина плачет.
- Так ты присмотри за ней, батя, ладно? - просит сын.
- Да ты что! Одурел? - обижается отец.
- Батя!.. - мнется сын.
- Говори, сынок!
- Месяц-другой еще ничего... А потом... Не посылай ее за водой и дровами... И на мельницу...
Асало кивает головой.
- Сама не скажет, знаешь ведь ее характер... Не позволяй ей таскать тяжести...
Асало понимающе улыбается:
- Да ладно... Что я, маленький?
Лука свертывает и никак не может свернуть цигарку. Руки у него дрожат, бумага рвется, табак рассыпается.
Я беру из его рук кисет, кручу самокрутку, протягиваю.
Лука глазами благодарит меня и жадно затягивается. Теперь у него дрожат губы.
- Сосойя, как мне быть с моим Кукури, а? - спрашивает меня Лука.
Что ему ответить? Кукури стоит, окруженный подвыпившими сверстниками, и рассказывает им что-то смешное. Ребята ржут.
- Обреют их всех! - сокрушается Лука.
- Подумаешь! Нам в классе тоже велят стричь головы наголо! - успокаиваю я его.
- Герасиму что? У него вон какая крепенькая внучка на руках. А у меня кто? Кто остается у меня?
- Кукури скоро вернется, дядя Лука!
- Эх, Сосойя, дорогой мой, все не вернутся...
- Все вернутся! - говорю я, потому что уверен: так оно и будет. Я еще не знаю случая, чтобы не вернулся человек, призванный в армию.
Я направляюсь к группе молодых. Они обступают меня, улыбаются, обнимают, целуют. И я тоже улыбаюсь и целую их.
- Уходишь, Анзор?
- Ухожу, Сосойя!
- Вернешься?
На груди у Анзора плачет его невеста Маквала. Она повторяет мой вопрос:
- Скажи, Анзор, ведь вернешься?
- А как же!
- А ты, Никуша?
- И я вернусь, Сосойя! А ты не поедешь с нами?
- Кому он нужен! - смеется Абибо.
- Не-моя же вина! - оправдываюсь я.
- Гляди, Сосойя, сколько здесь девок! Оставляем этих коз на твое попечение! Побереги их, как бы шакалы не съели! - смеется Джумбер.
- Все шакалы, сколько вас тут, едут в армию, кто же их съест? - отвечаю я.
Девушки смеются. Я иду дальше.
- Кого ты провожаешь, Сосойя? - спрашивает Тамаз.
- А ты разве не едешь?
- Еду, конечно!
- Вот тебя и провожаю!
Тамаз обнимает меня, целует и спрашивает шепотом:
- А кого провожает твоя тетушка Кето?
Тетя и Датико-бригадир стоят у ограды. Датико что-то говорит тете, которая внимательно слушает его. Я смотрю на них. Датико бледен. Он берет тетю за руку, и тетя не пытается отстранить его. Так стоят они, почти касаясь ДРУГ друга, и тетя, как никогда, напоминает мне изображенную на старой иконе богоматерь. Но теперь я не боюсь, что она выйдет замуж, что кто-то посторонний отнимет ее у меня. И потому я не подхожу к ней. Тетя чувствует мой взгляд, оглядывается. Оглядывается и Датико.
- Сосойя, иди сюда! - зовет он.
Я подхожу и становлюсь рядом с тетей.
- Ты. что, обижен на меня? - спрашивает Датико и треплет меня за волосы.
- Очень мне нужно обижаться... на тебя! - отвечаю я и собираюсь уходить.
- Погодя, побудь с нами!
Я остаюсь.
- Ну вот, я иду на войну!
- Все идут!
- Так ты присмотри за тетей! Ты уже мужчина!
- Обойдусь без твоих советов!
- Знаешь ведь, как я люблю твою тетю!
- Я сам ее люблю больше тебя!
- Я скоро вернусь, Сосойя, и потом мы будем всегда вместе!
- Все вернутся л все будем вместе!
- Нет, Сосойя, вернутся далеко не все!
- А вот увидим!
Во двор входит новая группа молодежи. Окружив тесным кольцом красивую, с огненно-рыжими волосами девушку, ребята громко поют:
На войну мой милый едет,
Я за ним последую,
Вместе мы домой вернемся,
- Ждите нас с победою!
После полудня на балкон клуба вышел военком района и произнес двухчасовую речь. Запутавшись в причинах и последствиях первой мировой войны, он с ходу переключился на анализ фактов, обусловивших начало второй. Он сровнял с землей фашистскую Германию. Крепко досталось также Италии и Японии. Военком так убедительно рассказывал об успехах наших войск, о сокрушительных ударах нашей авиации, артиллерии и, особенно, кавалерии, которая, по его словам, вот-вот должна была вступить в Берлин, что готовые к отправке на фронт парни чуть было не разошлись по домам.
Как только военком закончил свою речь, духовой оркестр грянул "туш". А потом оркестр вдруг умолк. Музыканты бережно сложили инструменты на траву, по очереди расцеловали старика маэстро и вскочили на грузовики.
Народ хлынул к автомашинам. Раздались возгласы:
- Значит, едешь, Анзор?
- Не ленись писать письма!
- Смотри, сынок, будь осторожен!
- Побереги себя, не губи старика, дорогой!
- Лезь скорей в машину, Амиран, а то кончится без тебя война!
- Заводи же, черт тебя возьми, нет больше моих сил!
И вдруг словно померкло солнце, словно наступила ночь, словно в мире что-то изменилось... Десять грузовых автомашин увозили в неведомое часть нашей крови и плоти - цену той огромной любви, которой мы, люди, любили родную землю. И теперь мы, матери, жены, отцы, сестры, дети, принесшие эту жертву, толпились у грузовиков, и лишь старик маэстро стоял одиноко, закрыв лицо руками, среди лежавших на зеленой траве инструментов, и плечи у него дрожали.
Машины двинулись.
