Антон Чехов - А П Чехов в воспоминаниях современников
Все это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно{36}.
Приехав в конце апреля в Мелихово, я прямо ужаснулся перемене, которая произошла в Чехове со времени нашего недавнего свидания в остроумовской клинике. Лицо было желтое, изможденное, он часто кашлял и зябко кутался в плед, несмотря на то, что вечер был на редкость теплый... Помню, в ожидании ужина, мы сидели на скамеечке возле его дома, в уютном уголке, украшенном клумбами чудесных тюльпанов; рядом, у ног Чехова, лежал, свернувшись, его мелиховский любимчик, собачка Бром, маленькая, коричневая, презабавная, похожая на шоколадную сосульку... Чеховски деликатно, меткими полунамеками, А.П. повествовал мне о своих житейских невзгодах и сетовал на вызванное ими крайнее переутомление.
- Знаете, Жан, что мне сейчас надо? - заключил он, и в его голосе звучала страдальческая нота. - Год отдохнуть! Ни больше, ни меньше. Но отдохнуть в полном смысле. Пожить в полное удовольствие; когда вздумается, погулять, когда вздумается, - почитать, путешествовать, бить баклуши, ухаживать... Понимаете, один только год передышки, а затем я снова примусь работать, как каторжный!
Я исподлобья взглянул на Чехова и подумал: "Боже мой! что сделала "литература" с человеком в какие-нибудь десять лет! Тогда, при первой встрече в гостинице "Москва", это был цветущий юноша, а теперь... чуть только не старик".
Но зато какая была вместе с тем перемена в духовном отношении! Это был как бы другой человек. В тот первый период жизнерадостной юности и неугомонных успехов Чехов обнаруживал "по временам" досадные черты какой-то студенчески легкомысленной заносчивости и даже, пожалуй, грубоватости... Но уже в третий свой приезд в Петербург (в 1891 г., после своего путешествия на Сахалин){37} этих резких диссонансов как не бывало, что дало мне повод как-то заметить А.П. в интимной беседе, что "после Сахалина он значительно исправился". Чехов нимало не обиделся на мой случайный каламбур и сумрачно проговорил:
- Да, много чего я там насмотрелся... много чего передумал!
Смерть брата (художника) и путешествие на Сахалин наложили на Чехова свою мистическую печать... В своих 76 работах он стал вдумчивее, углубленнее, в речах осмотрительнее, деликатнее, в отношениях к людям заметно сдержаннее. Пережитые потрясения точно открыли ему новое, более широкое поле зрения, и он глядел теперь вперед, как бы через головы людей, храня про себя ему одному ведомые психологические загадки и откровения. Видимо, даже самый недуг, постигший Чехова и физически его подтачивающий, косвенно влиял на это духовное обновление (невольно вспоминается чуткое слово Гоголя "о значении болезней"){38}.
Про теперешнего Чехова можно было сказать, несколько перефразируя, то же, что он сказал о своем друге, Свободине: "Он всегда был душевно притягателен, но последнее время производил какое-то совсем особенное, необыкновенно трогательное впечатление".
Не могу обойти попутно еще одной художнической черты: одновременно с личным совершенствованием совершенствовался и слог Чехова.
Зато как быстро и легко писал он вначале!
Помню, в первые дни нашего знакомства, зашел я как-то к нему в номер гостиницы "Москва". Вижу - Чехов сидит и быстро пишет. Я хотел было отретироваться, рассчитывая, что пришел не очень кстати и наверное помешал.
- Напротив, Жан, вы пришли как нельзя более кстати и должны мне помочь. Я сейчас описываю путешествие "артиллерийской бригады" и боюсь, как бы где не наврать. Вот, будьте добры, как бывший артиллерист, внимательно проштудируйте эту страничку!
И он усадил меня на свое место. Передо мною было окончание известного чеховского рассказа "Поцелуй"... И мне попались на глаза следующие строки: "Само орудие некрасиво. На передке лежат мешки с овсом, прикрытые брезентом, а орудие все завешено чайниками, солдатскими сумками, мешочками и имеет вид маленького, безвредного животного, которого, неизвестно для чего, окружили люди и лошади. По бокам его с подветренной стороны, размахивая руками, шагают шесть человек прислуги. За орудием опять начинаются новые уносные, ездовые, коренные, а за ними тянется новое орудие, такое же некрасивое и невнушительное, как и первое. За вторым следует третье, четвертое, около четвертого офицер и т.д."
Тут Чехов остановил меня:
- Нет, вы начните раньше... вот отсюда: "Впереди всех шагали четыре человека с шашками..." Я вам говорю серьезно, мне очень важно знать ваше мнение! 77
Я стал читать с начала и прямо был поражен верностью описания и еще более был поражен, когда рассказ появился в "Новом времени" (рассказ был стремительно закончен в тот же вечер и наутро сдан в набор), поражен удивительной чуткостью, с какой схвачен был самый дух и склад военной среды. Просто не верилось, что все это написал только соскочивший с университетской скамьи студентик, а не заправский военный, прослуживший по крайней мере несколько лет в артиллерии!
С строго придирчивой точки зрения можно, пожалуй, найти некоторые "длинноты", именно в описании движения бригады - единственный недостаток рассказа, написанного чуть ли не в двое суток... Даже его обширная "Степь", эта великолепнейшая поэма, на страницах которой природа дышит и люди шевелятся, как живые, написана была сравнительно очень быстро... Но, разумеется, и на солнце есть пятна, и одно такое незначительное стилистическое пятнышко я как-то указал Чехову, когда мы разговорились о "Степи". Именно почему-то вспомнилась в самом начале (где говорится о смерти бабушки) фраза, на которой я запнулся, читая впервые рассказ: "Она была жива, пока не умерла..." Что-то в этом роде.
- Быть не может! - воскликнул Чехов и сейчас же достал с полки книгу и нашел место: "до своей смерти она была жива и носила с базара мягкие бублики". - Чехов рассмеялся. - Действительно, как это я так не доглядел. А впрочем, нынешняя публика не такие еще фрукты кушает. Нехай!{39}
И равнодушно захлопнул книгу.
Тогда он еще не достиг совершенства стиля, обнаруженного в позднейших произведениях, где идея, так сказать, вплотную срастается со словом. То была пора творческого половодья, когда река вдохновения выступала из берегов и несла смелого пловца вперед, минуя мели и пороги.
Когда после ужина мы перешли в кабинет, - тесноватый, но уютный чеховский кабинетик, - зашел разговор на эту же самую тему о стиле. Как раз незадолго перед этим я прочел его повесть "Моя жизнь", напечатанную в "Ниве" (в "Литературных приложениях"), и находился под обаянием ее художественной красоты. В этой повести, столь оскорбительно замолчанной критикой, Чехов выступает истинным мастером слова и, как стилист, становится плечом к плечу с Тургеневым. [...] Напечатанные перед тем в "Русской мысли" и наделавшие столько шума 78 "Мужики", признаться, меньше меня удовлетворили. Главный недостаток, на мой взгляд, было самое заглавие, слишком обобщавшее фигуры, явно списанные с пригородных мужиков (села Жукова), и в этом смысле какое-либо другое название, вроде, например, "Жуковцы", дало бы более мягкое освещение теме. Напротив, заглавие "Моя жизнь" было, по-моему, слишком мелко и скромно для такой глубоко захватывающей повести. Наконец меня озадачили в "Мужиках" две-три строки, прозрачно напоминавшие известную проповедническую манеру Л.Толстого, тем более озадачили, что Чехов был чуть ли не единственный из современных писателей, уцелевший как художник от толстовского влияния{40}.
Все это без обиняков, по-товарищески, я выложил А.П.
- Оно, пожалуй, и так, - задумчиво отозвался Чехов, - а вот, небось, критика распинается за "Мужиков", а о "Моей жизни" - ни гугу!
Я указал Чехову на роман самого Л.Толстого: "Семейное счастье" - вещь изумительную по тонкости и глубине - и тоже почти пропущенную критикой. И потом, заметил я, "Моя жизнь" напечатана в "Ниве", а наши критики неисправимые рутинеры и, по-видимому, смешивают "Ниву" с журналом для малолетних, хотя страницы "Нивы" зачастую украшаются самыми громкими именами. Недалеко взять почтеннейшего А.М.Скабичевского (напомнил я ему), который открыл в Чехове талант лишь после того только, как он стал печататься в "Русской мысли".
Чехов, приготавливавший в то время к изданию "Мужиков", серьезно призадумался и затем нерешительно заговорил:
- Так вы, Жан, полагаете, что в издание и "Мою жизнь" можно будет включить?..
Я прямо развел руками при виде такого непостижимого авторского простодушия. Результат, однако, означенной случайной беседы был тот, что "Моя жизнь" вышла в свет в одном томе с "Мужиками" и, кроме того, в последних исчезли предательские строки, выдававшие мимолетное толстовское влияние{41}.
Разговор завязался о "писании" вообще, и я напомнил Чехову о его рассказе "Поцелуй", который он шутя дописал почти на моих глазах в номере петербургской гостиницы.
- Славное время было! - вздохнул я.
- Было да сплыло! - вздохнул Чехов в свою 79 очередь. - Теперь, если страничку в день нацарапаешь - и то благодать... Да и мешают мне здесь, не дай бог!.. Можете себе представить, не далее как на этих днях из Москвы пожаловала сюда чуть не дюжина гостей... Точно у меня, в самом деле, постоялый двор какой-то! И всех-то надо напоить, накормить, придумать, где уложить на ночь...
