Николай Лейкин - Из записной книжки отставного приказчика Касьяна Яманова
12 января 1873 г.
О, как я влюбился в неизвестную мне балетную блондинку в желтом платье! Влюбился, как кот в марте месяце, и самым наиглупейшим образом! Лишь только заведу глаза, как она уже стоит передо мною и у самого носа махает голенькой ножкой. Я даже от пищи стал отказываться, хотя питье принимал охотно. С нежнолюбящей меня подругой моей, Марьей Дементьевной, я перестал разговаривать и на все ее вопросы отвечал односложным «брысь». По целым часам просиживал я ночью у окошка и за неимением луны смотрел в то место, где должна быть луна. Я хотел заложить Карповичу шубу и часы и поднести ей букет живых цветов с любовной запиской; раз, незаметным образом, забрался на сцену Большого театра и хотя оттуда был выведен, но, невзирая на это, торжественно задумал поступить в балет на роли чертей, дабы сблизиться с милой блондинкой. С этой целью я начал даже составлять черновое прошение на имя начальника репертуарной части П. С. Федорова. Сотрудники мои по изданию газеты «Сын Гостиного Двора» стали уже опасаться за существование самой газеты. Я похудел. В это время меня навестил дьячок Ижеесишенский, с которым мы не видались со дня первого представления балета «Камарго».
— Что с тобой? Или холера перекатила? Ведь ты тоще попова кота без хвоста! — воскликнул он, всплеснув руками.
Я отвел его в сторону и сообщил, в чем дело. Он почесал затылок и многозначительно понюхал табаку.
— Хочешь, вылечу тебя от этой любвишки? — сказал он. — У меня есть отличное средство. Как рукой снимет!
— Вылечи, голубчик, — прошептал я и от полноты чувств упал к нему на грудь.
— Тащи графин холодной воды!
Я принес.
— Пей! — проговорил он, наливая стакан. Я повиновался.
— Пей другой!..
И таким образом он вкатил в меня целый графин. Я начал дрожать от холода.
— Теперь собирай в узел чистое белье и едем в Туликовы бани!
Был вторник — день банный, и мы отправились.
— Веденей, поддай на каменку по-татарски и в лучшую выпари вот этого господина купца! — крикнул дьячок знакомому парильщику. — Двугривенный на чай!
— С нашим удовольствием, ваше боголюбие, — отвечал парильщик. — Пожалуйте, ваше степенство! — обратился он ко мне.
Я отдался ему, и он повел меня на полок, где уже было приготовлено с десяток распаренных веников.
Дьячок последовал за нами.
— Запоем они страдают, что ли? — спросил про меня у дьячка парильщик.
— Хуже того. Влюблен. Так уже ты постарайся получше!
— Будьте покойны, все до капли вон выхлещем! — отвечал парильщик и принялся хлестать меня веником.
Тщетно ревел я коровой, тщетно хотел убежать с полка, тщетно молил парильщика дать мне легкую передышку, он был непреклонен и до тех пор не спустил меня с полка, пока не обхлестал об мою шкуру весь запас веников и не превратил их в то лекарство, которое некогда считалось нашими педагогами за радикальное средство от лени.
Через полчаса я красный, как вареный рак, сидел уже дома за самоваром и пил чай. Около меня сидела моя подруга Марья Дементьевна… и дивное дело, лицо ее по-прежнему казалось мне приятно, стан гибок, и я снова, как и в былое время, влепил ей в уста сахарные крупную безешку. Любви к балетной блондинке как не бывало!
Лекарство, исцелившее меня, настолько прекрасно, что я смело рекомендую его всем безнадежно влюбленным и опубликую его в ближайшем нумере «Сына Гостиного Двора» и даже, мало того, — подобно Рукину и Истомину, лечащим от запоя, буду лечить от любви. Людям, решающимся на самоубийство вследствие безнадежной любви, советую испытать на себе это средство перед самоубийством: попытка не помешает, а пустить себе пулю в лоб или утопиться всегда можно успеть и после.
Вечером был у меня литератор Практиканов и принес мне богатейший материал для моей газеты «Сын Гостиного Двора». Материал этот есть не что иное, как интимное письмо Турецкого Султана к Князю Бисмарку о своем житье-бытье. К Практиканову оно попало из мелочной лавки вместе с завернутой в него колбасой. Вот это письмо:
«Другу любезному, Оттону Карлычу, почтение!
Я уведомляю тебя, друг любезный, что я к тебе на именины приехать не могу, а лучше ужо по весне, как поедешь в Вену на выставку, так заезжай-ко сам к нам. Ей-ей, дело-то ладнее будет. С такой, брат, турчанкой познакомлю, что любой француженке нос утрет. Да тебе ехать оно и сподручнее. Ты — немец аккуратный и в дороге не исхарчишься, а наш брат поедет, да, пожалуй, и загуляет. К тому же я теперь стал соблюдать экономию. Сам знаешь, семейство большое: одних жен тысяча штук. Той на платье понадобилось, той на башмаки, другая стонет, что солопишко ветром подбит, третьей шляпку новую подай — и ведь все с меня, с одного вола. К тому же на праздниках и на попов издержался. Ведь наши попы народ алчный. Придет славить, так ты и в руки-то ему дай, да и брюхом-то он вынесет. А я теперь живу смирно и спокойно. Встанешь это поутру пораньше, пойдешь с архиереем нашим Муфтием Иванычем в трактир чайку напиться. Сухари свои берем. Придем и спросим на двоих, а потом коли ежели кто подойдет из знакомых, третью чашку потребуем да на копейку сахару. В двенадцать часов обедаем. Похлебаешь это щец со свининкой да студню, свернешь из нотной бумаги папироску да и на сеновал на бок. На диване совсем нынче не сплю: первое дело материя прорвалась, а обить новой все лень, а второе — столько в нем блох, что и не приведи Бог, больше, чем вашего брата немцев в Питере. За шутку извини. А что, кстати, у вас с восточным вопросом? У нас уже давно эту самую игру бросили, и я велел вынести его на чердак. Теперь по вечерам ежели, так все больше либо в три листика, либо в горку играем. Придет это папа римская, Муфтий Иваныч, евнух мой главный, вот мы вчетвером и засядем по копейке темная, а потом опрокинем по рюмке померанцевой, да и разойдемся по домам. Папа все жилит в игре, потому стар стал и думает, что его надувают. Вчера сцепился с Муфтием Иванычем насчет веры спорить, чья лучше. Потеха, да и только. Ну, наша вера хоть и поганая, а наш Муфтий Иваныч его переспорил, потому он насчет веры собаку съел. И пришли ты мне, друг любезный, Оттон Карлыч, вашу прусскую железную каску. Не думай только, чтобы она мне для войны нужна была, совсем нет; я и стрелять-то теперь разучился, а начал я, видишь ты, теперь постройку новой бани. Ну, сам знаешь, архитекторишки воруют, так я сам хожу по лесам да за десятником наблюдаю, так все боюсь, как бы кирпич мне в темя не упал. А коли на голове железная каска, так оно и спокойнее; к тому же в ней и на пожары ездить сподручнее, а я до пожаров смерть охотник, только воду качать сам не люблю. Коли пришлешь хорошую, то я тебе вышлю такого табаку, что до ошаления им закуришься. Подателю сего письма Меджидке водки не подноси, а то он загуляет и на целую неделю пропадет. Прощай. Жены мои, Фатьма Захаровна, Акулина Селиверстовна, Степанида Петровна, Анна Ивановна № 1, Анна Ивановна № 2, 3 и 4, Каролина Федоровна, Пульхерия Семеновна, Магдалина Федоровна, Тереза Федоровна… Ну, всех не перечтешь! Одним словом, вся тысяча и с ребятишками шлют тебе почтительный поклон и нижайше кланяются.
Султан турецкий Абдул Азисов».
18 января
Материал для моей газеты «Сын Гостиного Двора» так и падает мне в руки, как некогда падала с неба манна евреям, путешествовавшим в пустыне. Я вполне чувствую, что не достоин этих благ, но ведь смешно было бы отказаться от своего счастья. Еще так недавно я приобрел такой богатый исторический документ, как письмо к князю Бисмарку; ныне же я располагаю еще большими драгоценностями, а именно: письмом князя Бисмарка к турецкому малому визирю, письмом папы римской к банкиру Ротшильду, письмом персидского хранителя великой печати к купцу Быстроносову, торгующему внутри Апраксина двора, воспоминаниями городового В. П. Бурнашева о Шекспире и многими другими документами. Получил я их от нашего мелочного лавочника, Ивана Иваныча Иванова, который, узнав через подругу моего сердца, Марью Дементьевну, что мне очень понравилось письмо турецкого султана, самолично явился ко мне на квартиру и любезно доставил все вышепоименованные письма. На вопрос мой, где он их приобрел, он сообщил мне, что ему принес их на святках в куче разной бумаги какой-то неизвестный хмельной шпанец с огромным кинжалом и, обменив на яствия, сознался, что слимонил эти бумаги из библиотеки Эскуриала во время бывшего там в прошлом году пожара. Лавочника Иванова я принял с распростертыми объятиями и угостил чаем.
Заношу в мою записную книжку письма, доставленные мелочным лавочником, и бьюсь об заклад, что ежели редактор-издатель «Русской Старины», М. Семевский прочтет их, то в кровь исцарапается от зависти. Вот они:
I. Письмо князя Бисмарка к турецкому малому визирю.«Другу бесценному, Абдулу Азисовичу, от друга его любезного, Оттона Карлыча. И посылаю тебе низкий поклон и с любовью низко кланяюсь. И скажу тебе, что у нас поговаривают о походе. Идем с французов недоимки взыскивать. Исправник наш, шельмец, крепко позапустил их и потому мы вступаем скоро против них взыскать недоимки. Работы будет много, но мы, солдаты, не унываем, так как у нас, в Неметчине инженер-механик Лебервурстов изобрел паровую дральную машину, которая, сберегая солдатские силы, будет пороть сразу по сотне человек. Ты пишешь, что все валяешься на сеновале, а по вечерам играешь в трынку с папой римской, мухоеданским архиереем Муфтием Иванычем, а у нас совсем напротив и даже на другой манер. У нас каждый день ученье, каждый день гимнастика, так что некогда урваться в портерную и пивка попить. Ей-ей, не вру. А теперича хоть бы эта самая железная каска. Дерешь, дерешь ее кирпичом каждый день, а толку никакого, а ротный все ругается, зачем не блестит. У нас на этот счет очень строго. Вчера только урвались за вал в орлянку сыграть — вдруг тревога. Не успели и денег разобрать, и я в это время потерял шесть кровных трешников и две семитки. Веришь ли, такая у нас гонка идет, что даже вот уже две недели не могу себе подметок подкинуть, а сапожный товар как куплен, так до сих пор и лежит. Смерть люблю это самое сапожное ремесло, а все времени нет. Вчера еще несчастие случилось: штык сломал. Пошел к знакомой кухарке Ульяне, что у купцов живет, и стал у ней просить денег на починку — не дала. Ты, говорит, с Покрова обещался башмаки мне сшить, да до сих пор жилишь. Дура, говорю, коли ежели бы мы на своей воле были, так неужто бы я стал из-за башмаков мараться? А ведь у нас что ни день, то ученье да тревога. Денег все-таки не дала. Плюнул и ушел. Думаю совсем ее бросить, потому что ж нашему брату солдату с женщиной жить, коли от нее никакой пользы. Солдат — человек бедный и ему взять негде. На казенной-то гороховой колбасе тоже немного напляшешь, а захочешь свининки, пирожка и все эдакое, к тому же нам теперь и лекции читают, что от мяса получаются силы. А силы мне нужны. Прежде вон я живым манером и с одного удара перерубал тесаком медный пятак, а теперь не могу. Ты пишешь, друг любезный, Абдул Азисович, и зовешь меня к себе в Туретчину. Может, и заверну к вам, коли нас на выставку в Вену погонят. А что до турчанки, с которой ты меня хотел познакомить, то присылай ее к нам. У нас она не пропадет задарма. У нас богатых юнкеров много и их полублагородия ее поддержут. А что, кстати, твой евнух Мустафа Захарыч? Мы слышали, что он собирается ехать в Питер и хочет открыть там в Гостином Дворе меняльную лавку. Коли правда, то сообщи. Дочка моя Акулина тебе кланяется. У ней все зубы болят. Вчера ходила к нашему коновалу; заговаривал он ей, да что-то не помогло. Вот все думаю ее замуж отдать за какого ни на есть писарька, да народ-то больно нынче хитер стал. Все требуют денежного приданого, а у ней самовар и перина давно припасены. Также и бурнус ей летом справил. Именины мои прошли благополучно. Ходил с кренделем по начальству и собрал пять рублей с тремя четвертаками.
