Георгий Адамович - Из записной книжки. Темы
Обзор книги Георгий Адамович - Из записной книжки. Темы
Георгий Адамович (1892-1972)
Из записной книжки
Темы
Мне говорили о нём: очень умный человек.
Первая попавшаяся мне на глаза статья его начинается так:
– В нашу динамическую эпоху…
Едва ли это умный человек. А впрочем, может быть, – но с налётом пошлости, наверное.
* * *
Прекрасная Франция.
Что ни говори, как ни верти, отрицать этого всё-таки невозможно: русского человека что-то от Франции отталкивает, и здесь, в последние двадцать пять лет, при окончательной проверке, это обнаружилось с совершенной ясностью. Не по сердцу.
Споришь, волнуешься, пожимаешь плечами, а в глубине души знаешь, что это так. Было на земле только два города – Афины и Париж, а всё-таки это так, к стыду и, может быть, к несчастью нашему.
Есть отталкивание вульгарное и, так сказать, безграмотное – в стиле: «да где им до нас, сантимщикам! да вот мы…». Но есть и другое, очень глубокое.
* * *
Пушкин о французской литературе, – будто бы она «родилась в передней и не пошла дальше гостиной». Почти дословно то же самое, что в дневнике своем Андре Жид говорит об Анатоле Франсе: «нет спальни, нет комнаты, где совершено преступление», и так далее. Значит, для Пушкина французская литература была сплошным Анатолем Франсом, и ничего другого он в ней не уловил. Между тем… впрочем, что же «между тем»? Тысячи томов не хватило бы на это «между тем».
* * *
Заслуги, труды, седины. Какая-то вечная, грустная, монастырская, будто охолощенная серьёзность. Острый слух ко всему, что чуть-чуть не от мира сего.
Да, все это у него было. Был редкий талант, от которого, впрочем, в книгах его остался только слабый, неверный след. Да, да… Но как я мог уважать его?
Ведь если бы я к нему пришёл и стал нести любой вздор, для него лестный, – например:
– То, что свет есть тьма, а тьма есть свет, знал, может быть, один человек на земле – Данте. А теперь знаете вы.
Любой высокопарный, льстивый вздор, тут же мною наобум сочинённый, то он не оборвал бы меня:
– Что вы за чепуху городите! – а наоборот, немедленно приосанился бы, взглянул бы на меня проникновенным своим, из бездны бездн идущим взором,, ответил бы самым тихим, значительным, серафическим голосом, согласился бы, что он, действительно, что-то такое знает.
Ну как я мог уважать его!
* * *
Кстати, нет человека, которого нельзя было бы поймать на лесть. Или почти нет.
Однажды, в редакторском кабинете Милюкова, я, войдя слишком рано, застал предыдущего посетителя, который, задерживаясь у порога, будто не в силах уйти, рассыпался не то что в комплиментах, а в каких-то безграничных, блаженных восторгах по поводу прочитанной накануне Милюковым лекции, – и слушая, я думал: как ему не стыдно! ведь Милюков же понимает!
Но Милюков, розовый, полный, сияющий, в ответ поощрительно улыбался, скромно разводил руками – и явно был очень доволен. Вероятно, он понимал. Но слушать лесть, даже и настолько грубую, было ему приятно.
А возможно, что и понимал он не вполне. Кто же не бывал в таком положении? – Чувствуешь: врёт, подлец, – но остаётся сладкое сомнение: а, может быть, я в самом деле такой удивительный человек, гений и светоч? Может быть, со мной он искренен?
* * *
Случайно раскрыл томик де Севинье и ахнул: «Ces beaux jours de cristal du debut de l'automne…» [1] Ведь это же тютчевский «день как бы хрустальный», и не может быть ни малейшего сомнения, что Тютчев этот образ у мадам де Севинье заимствовал! Так взял он у Паскаля «мыслящий тростник», да и кое-что ещё. О совпадении не может быть и речи.
Кажется, это никогда ещё отмечено не было. Но в поэзии плагиата не существует, и «день как бы хрустальный» остаётся одной из драгоценнейших тютчевских находок. Всё дело в том, как сказано, как расположены слова. Строчку мадам де Севинье можно ведь было перевести и так, что никакой прелести в ней не удержалось бы.
* * *
Мастерство поэта.
Немало есть книг по этому предмету. Есть, между прочим, книга Брюсова «Опыты», интересная и в качестве «человеческого документа», для характеристики её автора.
Брюсов, по-видимому, полагал, что сущность поэтического мастерства может быть растолкована и изложена в учебнике: существуют такие-то законы стихотворения, такие-то стихотворные формы. Ямбы и дактили, сонеты и рондо. Понятие цезуры требует особого исторического очерка, понятие рифмы тоже, – и так далее.
Брюсов считал Иннокентия Анненского дилетантом и отзывался о нем несколько свысока, как о поэте талантливом, однако не вполне овладевшем поэтической техникой.
И тут разверзается пропасть.
Ямбам и цезурам действительно можно научиться по книгам. Но это оболочка мастерства, это приготовительный класс. Конечно, не следует хвастаться незнанием и нежеланием знать, что такое ямбы, – как хвасталась Цветаева, – но не надо и преувеличивать значение подобной учёности, в конце концов почти сплошь условной. Самое важное – и не условное – в книге объяснить до крайности трудно. Самому важному поэт учится сам, – ощупью, чутьём, бесконечными проверками, на своих же срывах и ошибках, год за годом, до самой последней написанной им строчки.
Так учится он: расположению образов и «экономии» их, то есть тому, чтобы строфа не была отягощена картинностью и чтобы образы второстепенные не заслоняли основного; игре гласных, ведущих мелодию, и аккомпанементу согласных, – что имеет мало общего с дикарскими упражнениями, вроде «вечер, взморье, вздохи ветра, величавый возглас волн»; ощущению веса слова, умению найти для каждого слова единственное подходящее ему место, – чтобы создалось впечатление, будто утряслись словами сами собой, навсегда; оправданию возникающей иногда необходимости переставить слова и нарушить естественный ход фразы, – оправданию, обоснованию «инверсии», вопреки Т. де Банвилю, который в своем остроумнейшем «Маленьком трактате» посвящает ей целую главу рекордно-короткую и рекордно-вздорную: – Il n'ien faut jamais [2] (впрочем, действительно, «Il n'ien faudrait jamais», если иметь в виду случаи, когда слова переставлены исключительно потому, что иначе они не уложились бы в стих).
Многому, многому другому ещё, – что знал дилетант Анненский и о чём забыл мэтр Брюсов.
* * *
Стиль (догадки).
Слово должно быть всегда скромнее и бледнее того, что оно выражает. Слово должно всегда чуть-чуть отставать от смысла. Обещание должно быть меньше того, что в действительности дано. У символистов на каждом шагу Красота и Смерть, с большой буквы, а мысль нередко короче воробьиного носа. Оттого и писания их так и обветшали.
О стиле Розанова: чудо гибкости, текучести, непринужденности, уступчивости, отзывчивости, но чудо всё-таки довольно жалкое. У Розанова нет пауз. Розанов не умеет молчать, не способен остановиться, оборвать речь – и в щели дать сверкнуть свету. Розанов всё выбалтывает, как пьяный, – и закрыв книгу, остыв, справившись с волнением, спрашиваешь себя: и только? Человек, человеческая душа, в книге полностью запечатлённая, – только это, не больше? И этот сухой, короткий, деревянный звук – это что же, дно? Русский Паскаль! Ну, нет, от Паскаля так легко не отделаешься, он в самом деле спутник «вечный», и притом всегда идущий впереди.
Из записной книжки <II>. (Новоселье, 1947, №33-34, с.102-106)
* * * (XXII.)
«Du choc des opinions jaillit la verite».
«Из столкновений мнений возникает истина».
Казалось бы, так это и быть должно. Но на деле почти никогда в спорах не «возникает» ничего, и даже то немногое, что до него было ясно, двоится и отступает вдаль.
Как люди спорят? Истина могла бы обнаружиться или хотя бы ненадолго блеснуть, если бы в споре мы именно о ней думали, – о ней, то есть о предмете спора. Но, сам того не замечая, не отдавая себе отчета, каждый из нас, втянувшись в спор, думает исключительно о том, как бы лучше возразить противнику. Как бы противника посрамить. Как бы выйти из спора победителем. Задор ослепляет и затуманивает сознание. Быв на своем веку свидетелем и, к сожалению, участником многих споров, не помню, чтобы кто-нибудь в пылу прений задумался, уступил, признал хотя бы частично своё заблуждение, сказал: да, вы правы. А ведь если бы спорящие действительно были озабочены отысканием истины, это должно было бы произойти тысячи раз! Но спорящие озабочены личным своим торжеством и воюют «до победного конца», чего бы конец этот ни стоил.
Наши настоящие мысли о чем-либо мало-мальски значительном и отвлеченном похожи на облака, – они волнисты, зыбки, переменчивы, а в споре они выдаются за сталь. Неуместные колебания, противоречия одно за другим отбрасываются, забываются, – а ведь истина, может быть, в них и таилась. К ней иначе надо идти, если именно её ищешь.
