Михаил Волконский - Вязниковский самодур
— Ты молодец у меня, Дунька! — похвалил ее князь, приведя в свой кабинет. — Молодец! — повторил он и хотел потрепать по щеке.
Дунька театральным движением опустилась пред ним на колени.
— Я — раба твоя! — проговорила она и, поймав руку князя, прижалась к ней губами.
Гурий Львович любил, когда бросались пред ним на колени и целовали его руки; он одобрительно посмотрел на Дуню и подумал: «А зачем мне другая, когда и эта хороша?» — и приказал ей:
— Встань и будь здесь как дома! Ну, распоряжайся, а я посмотрю, как это ты будешь делать. Ну, вот мы захватили голубчиков; что ты теперь станешь приказывать, а? Покажи свой ум.
Каравай-Батынский, говоря это, улыбнулся и сел в кресло, как бы став публикой, готовой любоваться Дуней. Она твердо подошла к висевшей на стене тесьме от звонка и дернула за нее. Явился лакей.
— Позвать сейчас Созонта Савельева! — сказала Дуня. — Если спит — разбудить!..
— Положительно молодец, Дунька! — одобрил князь. — С этого дурака и начинать следовало.
— А можно мне с ним по-свойски разговаривать? — спросила она.
— Разговаривай, как знаешь, я слушать буду; что хочешь, то и делай.
Дуня улеглась на кушетку спиною к двери и красиво облокотилась на руку.
Князь встал; она было двинулась, но он остановил ее.
— Останься так — ты мне нравишься так, — сказал он и нежно поцеловал Дуню в лоб.
Созонт Яковлевич спал и ничего не знал о случившемся, когда его разбудили с требованием не медля явиться к князю. Он наскоро оделся и побежал. Когда он вошел в кабинет к князю, Гурий Львович сидел в кресле, а кто была та, которая лежала спиной к двери, Савельев не мог разобрать сразу.
— Это Созонт Савельев? — спросила она, не оборачиваясь.
Созонт Яковлевич узнал по голосу Дуню.
— Да, это он! — сказал князь.
— На колени! — приказала Дуня, все еще не глядя на княжеского секретаря.
Савельев остановился и уставился удивленными, даже строгими, глазами на князя. Гурий Львович сам, видно, не ожидал такой фантазии от Дуни.
— Молодец! — снова вырвалось у него. — Ну, что ж ты? — сказал он Савельеву. — Слышишь, что тебе приказывают?
— Увольте, князь!.. — начал было Созонт Яковлевич.
— Я тебя уволю, да так, что тебе, дураку, и не снилось! — крикнул Гурий Львович, топнув ногою. — На колени, говорят тебе!..
Уж очень много было подлости по природе у Созонта Яковлевича. В его груди клокотали ненависть и страшная злоба, но на колени он все-таки опустился.
— Встал? — спросила опять Дуня.
— Вста-ал! — рассмеявшись, ответил князь. Тогда она обернулась и поглядела на Савельева. Глаза их встретились, и Созонт Яковлевич понял теперь свой промах, что утром так неучтиво обошелся с этой женщиной.
— Эка рожа противная! — проговорила Дуня.
— Авдотья Тимофеевна! — заговорил Савельев.
— Молчи!
— Авдотья Тимофеевна!..
— Молчи! Хочешь, чтоб я простила тебя?
— Хочу, Авдотья Тимофеевна…
— Ну, так я марать подошвы даже своей не стану о твою физиономию, а следовало бы показать тебе… Ты мне вот что скажи: как ты бережешь князя, а?
— Князя я берегу как зеницу ока, — произнес Савельев с достоинством, которое вовсе было некстати при его коленопреклоненном положении.
— Как зеницу ока! — передразнила его Дуня. — А Гурлов тут, в самых Вязниках, дебоши затевает.
— Гурлов? — удивился Созонт Яковлевич.
— Дурак, дурак, дурак! — стал дразнить его князь, как попугая. — Гурлова мы без тебя сейчас изловили. Понимаешь ли ты это, дурак?
— Не смею верить, ваше сиятельство, — пролепетал Савельев, казавшийся совсем уничтоженным.
— Верь не верь, а это так, и ты — дурак.
— Дурак! — как эхо повторила Дуня.
Созонт Яковлевич собрал последние силы, чтобы сдержать себя.
XXXV
Дуня еще долго к удовольствию князя издевалась над несчастным, потерявшим голову и самообладание от злобы секретарем. Гурий Львович хохотал при этом, заливаясь. Наконец, она отпустила Савельева, приказав ему выпустить сейчас же Степаныча.
— Как, Степаныча выпустить? Кто его посадил? — спросил князь, а когда он узнал, что Степаныч сидит без его приказания, то рассердился так, что чуть не избил Савельева.
Наконец, потешившись вдоволь, Дуня велела Созонту Яковлевичу встать, а когда он встал, думая, что кончилась его пытка, мягким, ласковым голосом сказала ему:
— Ну-с, а теперь, Созонт Яковлевич, прощения просим! Завтра, чуть свет, чтоб и духа вашего не было в Вязниках. Князь в ваших нерадивых услугах больше не нуждается… И почище вас найдем!.. Так-то-с! Коли завтра не уедете, так знайте, что вас палками погонят.
Созонт Яковлевич, как громом пораженный, воззрился на Каравай-Батынского.
— А так и понимай, — подтвердил князь, — что завтра на заре собирай свои пожитки и отправляйся вон отсюда… куда хочешь. А теперь ступай!..
Выходило, что все претерпленное Савельевым унижение было напрасно. Напрасно становился он на колени, напрасно слушал сыпавшиеся на него оскорбления, — все-таки кончилось тем, что он был выгнан самым позорным образом. Этого он уже никак не предполагал.
— И это — ваше последнее слово, ваше сиятельство? — тихо выговорил он.
— Нет, последнее мое слово все-таки, что ты дурак, — сказал Каравай-Батынский, — дурак, если спрашиваешь. Сказано тебе, что убирайся, ну, значит, так тому и быть…
— Ну, до свидания, ваше сиятельство! — вздохнул Созонт Яковлевич.
— Нет-с, уж прощайте, — поправил его Гурий Львович, — уж больше вы меня не увидите, — и он, отвесив Савельеву комический поклон, показал на дверь.
«Дудки, брат, — думал Савельев, уходя. — Увидимся мы с тобой, и скорее, чем ты думаешь! Терять мне теперь нечего, и я тебе покажу, как со мной обходиться, — за все отплачу сразу… сразу!»
Вернувшись к себе, он заходил, несмотря на поздний час ночи, по своим трем комнатам, живо вспоминая, как недавно еще он так же вот ходил и обдумывал. Напрасно он не решился тогда же! Все равно пришло к тому же самому.
«Терять мне теперь нечего!» — повторил он несколько раз вслух, останавливаясь и разводя руками.
Он ходил и бормотал, точно бредя наяву. О том, чтобы заснуть, он и подумать не мог.
На глаза ему попалась висевшая на стене нагайка — необходимый атрибут его утраченной теперь власти, и его взяло зло, зачем он безрассудно пустил ее в дело сегодня утром; да ведь кто же мог ожидать, что эта Дунька такая ловкая? И как они поймали там Гурлова?
«Все, все против меня! — сказал себе Созонт Яковлевич. — Нет, не против меня, — стал вдруг соображать он, — а против тебя, мучитель и ругатель! Сам ищешь, и судьба ведет. Судьба!..» — мысленно повторил Савельев и, взяв нагайку, ключи, фонарь, пошел вниз.
На дворе его окликнул сторож.
— Не узнал, что ли? — огрызнулся на него Созонт Яковлевич, и сторож, зная, что по ночам страшный секретарь ходит в подвал под большим домом, с ужасом отстранился.
Савельеву известны были все ходы и выходы, и ключи от подвального помещения всегда были у него.
Он отпер малую дверь, через которую имел обыкновение спускаться в подвал, тщательно затворил ее за собою и направился к первой камере, носившей странное название «официантской». Здесь жили два парня, находившиеся в подвале почти безотлучно и «работавшие» там.
Созонт Яковлевич стал будить их. Парни долго не могли проснуться, зевали, тянулись, но наконец, пробудившись и признав Савельева, повскакали и старались принять бодрый вид.
— Старый хрыч Степаныч у вас, что ли? — спросил Созонт Яковлевич.
— У нас.
— Жив?
— Должно, что жив…
— Выпустить его велено сейчас. Идите, выпускайте его, а я пойду в «большую», туда и придете сказать, каким его выпустили.
«Большою» называлась комната, где стоял стол с креслом на возвышении и где висел блок на средине свода.
Парни пошли исполнять приказание, а Созонт Яковлевич отправился в «большую». Там на столе стояли две толстые восковые свечи, но он не зажег их. Он поставил фонарь, положил ключи, сел в кресло и задумался.
Издали из коридора доносился слабый стон. Но Созонт Яковлевич привык к этим стонам, как и к коридору, и к этой «большой» комнате, и ему вовсе не страшно было сидеть тут одному ночью при тусклом свете фонаря. Голова его к тому же была занята все одной и той же неотвязчивой думой.
«Да, мне терять нечего!» — повторил он в сотый раз.
Парни пришли и сказали, что Степаныч — старик двужильный, что ничего ему не сделалось и что вышел он на волю целехонек.
— Ну, слушайте, ребята! — сказал им Савельев. — Вы тут как обходились со Степанычем, пока он был у вас?
— Да не то, чтобы очень… а все-таки…
— Не очень, значит, нежно?
— Да полегоньку.
— Знаю я, как у вас полегоньку! Ну, а знаете ли вы, что теперь первая особа у нашего раскняжеского князя — Дунька, ткача дочь, а Степаныча племянница?
