Максуд Ибрагимбеков - Концерт для баритона с оркестром
Сеймур оглядел зал с озабоченным видом и сказал, что в этом небольшом помещении с неизвестными акустическими качествами нам придется сегодня обойтись без усилителя, а что из этого получится, он предсказать не берется, по причине того, что мы все давно отвыкли от выступлений без микрофона. Инструменты давно уже были установлены на небольшой сцене под деревянной лестницей, ведущей на антресоли.
Валера сказал, что все обитатели дома обедают и появятся через минут тридцать. Сеймур сразу же завелся на тему пренебрежительного отношения к безропотным артистам и вообще о повсеместном презрении к беззащитным служителям музы, которых, конечно же, никому не придет в голову пригласить за хозяйский стол.
Сцена "Пролога" была прервана появлением Давуда Балаеви-ча, который объявил нам, что, зная наше мнение на этот счет, отклонил приглашение дирекции пообедать по причине предстоящего выступления. Это было правдой, никому из нас не пришло бы в голову что-то съесть, зная, что через полчаса предстоит выйти на сцену. Он начал нам рассказывать о зале, в котором мы находились, оказывается, здесь произошло за последние двести лет несколько исторических встреч на самом высоком уровне, на которых решались судьбы всего мира. Рассказывал он рассеянно, все время поглядывая в сторону выхода, и вдруг, прервавшись на полуслове, вышел из зала.
Так нам и не удалось из-за каких-то таинственных причин, видимо представляющих большой интерес для одного из наших современников, узнать о содержании и подробностях бесед великих деятелей прошлого.
Давуд Балаевич вернулся преображенным через пять минут. Он был возбужден и нервно потирал руки, это всегда являлось безошибочным признаком, что его настроение под влиянием только что испытанных эмоций положительного свойства подбирается к сияющим вершинам душевного равновесия и радости.
- Ребята, - сказал Давуд Балаевич. - Он пришел! - Он посмотрел на наши лица и с огорчением увидел "а них, вернее, не увидел, отклика соответствующего его ожиданию. - Я же вам говорил, - сказал он. - Это Николай Федорович, мой институтский друг. Очень влиятельный человек. Влиятельный и доброжелательный. От него зависит очень многое.
- Мы уже слышали о том, что он влиятельный, - сказал, улыбаясь, Сеймур.
- Вы напрасно улыбаетесь, маэстро, - холодно и высокомерно сказал Давуд Балаевич, - и напрасно думаете то, что думаете. Ни один человек не может сказать обо мне, что хоть когда-то замечал за мной склонность--к угодничеству и подхалимству. Да, да! Вы это подумали. Говоря о своем друге Николае Федоровиче, я главным образом имею в виду, что, будучи влиятельным человеком, то есть занимающим один из главных официальных постов в нашем искусстве, он вместе с тем является тонким ценителем музыки и разбирается в ней на самом высоком профессиональном уровне, что по нашим временам является чрезвычайно редким явлением. И я хочу сказать, что если сегодня он по достоинству оценит наш коллектив, а достоинства эти достаточно высоки." то в вашей судьбе могут произойти серьезные изменения.
- Например? - неприметно улыбнувшись, но с самым заинтересованным видом спросил Сеймур.
- Например, для начала выступления в одном из концертных залов Москвы или по Центральному телевидению... - он победоносно оглядел наши лица и на этот раз увидел на всех без исключения надежду и ожидание. - Не скрою, я сомневался, я боялся, что он не придет. Но это случилось, а остальное теперь в ваших руках. Все.
Я понял, что на ребят его слова произвели впечатление, даже на Сеймура. Это сразу почувствовалось по их игре. Они вообще на этих гастролях играли в полную силу, без малейшей халтуры, а сегодня я почувствовал, с самого начала услышал, что они играют на полном пределе. Сеймур уже в первых двух вещах почти всем ребятам дал возможность показать, на что они способны. Из небольшой комнатки, где я сидел, зала видно не было, но по тому, как прореагировали на соло Адиля и Бориса, я понял, 'что собрались там люди понимающие. Хотя Сеймур еще утром утверждал, что выступать перед писателями, композиторами, и актерами - дело неблагодарное и трудное.
Наступила и моя очередь. Зал был переполнен, первые ряды слушателей расположились в двух метрах от нашей площадки, а последний заканчивался креслами, поставленными в проеме раскрытых дверей.
Пока Сеймур затейливо плел вязь вступления "Верности", я успел рассмотреть почти весь зал. Я ожидал, что Давуд Балаевич сидит рядом со своим приятелем и благодаря этому мне наконец удастся его увидеть, но его в зале не было. Вместо него я увидел Марьям. Она сидела во втором ряду.
Все дни в Ялте, после того как увидел ее на набережной, и ждал, что встречу ее. Ждал каждую минуту, стоило мне выйти из номера. И ни разу не встретил.
Мне показалось, что за эти три года она ничуть не изменилась. Выглядит в свои тридцать пять лет по-прежнему трогательно юной и хрупкой. Она сидела прямо напротив во втором ряду и, улыбаясь, смотрела на меня. Когда мы виделись-с ней в последний раз, она не улыбалась.
- Ты меня очень мучаешь, - сказала она. - Я не могу понять, что ты хочешь, не могу понять, что с тобой происходит.
Я так и не сумел ей тогда ничего объяснить, потому что мне нечего было сказать. Я ощущал переполнявшую меня нежность и желание, прижавшись губами к ее лицу, сказать ей слова, которые никогда не надоедали ни ей, ни мне, повторять их и позже, когда она, поместившись вся целиком у меня в руках, слушала меня с закрытыми глазами, прижавшись к моему плечу уставшими прохладными губами. Я ничего не мог ей сказать, потому что ощущал к ней ненависть и злобу, от которой мне сводило руки и язык, мне хотелось оскорбить ее самыми грязными словами, ударить изо всех сил по лицу, смотревшему на меня с недоумением и тревогой.
- Он мой муж, понимаешь? Мы с ним познакомились за десять лет до того, как я узнала тебя.
- Ты же любишь меня! - я с трудом выговаривал слова. -W. Как же ты можешь спать я с ним и со мной? Какая же это любовь? Знаешь, мне все это надоело. Ты уйдешь от него или нет?
Она покачала головой.
- Нет.
- Но ты понимаешь, - сказал я, - что я не могу тебя больше видеть, пока ты с ним. Я последний раз спрашиваю?
С тех пор мы не виделись. Я думал о ней беспрерывно, днем и ночью. Мысли и воспоминания о ней доводили меня до исступления, самым страшным был первый год, я ничем не мог заниматься днем, ни разу не заснул, не пролежав полночи на спине с раскрытыми глазами, перебирая в памяти все дни, проведенные с него, корчась от свирепой, не слабеющей со временем ревности. В первый раз я испытал ее в тот проклятый день, когда познакомился с ее мужем. До этой встречи я о нем ни разу не подумал и не вспомнил, хотя знал о его существовании, она мне рассказала, что он капитан "Грозного", пассажирского парохода, выполняющего рейсы между Баку и Астраханью. В те дни, что он был на берегу, мы встречались днем: я приходил в театр на все ее репетиции, часто, когда мы оставались в комнате наедине, Я пел ей или разучивал вместе с нею новые вещи. Иногда в такие дни мы виделись и вечером на ее спектаклях. Она пела тогда в "Чио-Чио-Сан" и "Евгении Онегине". У нее была очень красивая глубокая колоратура, и я слушал ее с наслаждением, зная, что и она со сцены видит меня и думает обо мне. Я пожалел, что согласился прийти, сразу же как только увидел его. Она познакомила нас, улыбаясь, сказала про меня, что я молодой, очень талантливый певец и вообще хороший мальчик'. Он встал с тахты и, пристально глядя на меня, крепко пожал руку. Мы были одного роста, но он показался мне огромным опасным животным, излучающим всем своим мускулистым грузным телом, и лицом с густыми бровями, и жесткой широкой полосой усов под крупным неровным носом волны злобной, неуправляемой мощи. Я подумал об этом тогда сразу и потом уже никогда ни на минуту не мог забыть, что он может, когда только ему захочется, ласкать ее тело и целовать ее губы. И еще я ощущал страх перед тем, что он может узнать, что я любовник его жены, со стыдом чувствуя, что этот страх внутри меня сильнее даже, чем ненависть. Я никому на свете не мог этого сказать. И не мог простить ни себе, ни ей.
Странно, но сегодня, глядя на нее, я с удивлением обнаружил, что не испытываю ни ненависти, ни злобы, не ощущаю в душе ничего, хотя бы отдаленно напоминающего, что я испытывал раньше.
Я пел, с удовлетворением ощущая в звучании голоса наполненность и свободу, чувствовал, как, полностью покорившись мне, он ровно и без напряжения, успев по пути мягко и вместе с тем с четко рассчитанной силой коснуться всех без исключения нот, устремляется выше. Пока нам аплодировали, я подошел к Сеймуру и попросил его дать вступление к "Празднику любви" Тольяферри. По выражению его лица я понял, что он забыл, как она звучит. Это и понятно, эту песню в последний раз мы исполнили года два назад. С тех пор мне ни разу не захотелось ее спеть. Я разучивал ее дважды. Второй раз - под руководством Марьям. Ей очень не понравилось, как я пою, когда она услышала ее в первый раз. Она сказала, что я пою неправильно: из-за желания взять как можно выше удерживаю идущую из горла лавину басового звука. Она сказала, что, если я буду продолжать петь на зажатых связках, голос, может быть, и пойдет вверх, но при этом невозвратно потеряет свою естественную окраску. Она не успокаивалась до тех пор, пока я не стал петь, по ее словам, полностью восстановив свой тембр?
