Александр Амфитеатров - Паутина
— То и скверно, — сердито возразилъ Симеонъ. — Пьяный онъ нахалъ, a спохмѣлья золъ, какъ ехидна. Охота тебѣ съ нимъ якшаться.
Эмилія Ѳедоровна потянулась пумою въ желтомъ плюшѣ.
— Люблю неврастениковъ. Какъ лоттерея. Шутъ, шутъ, a вдругъ — пулю пуститъ?
Симеонъ усмѣхнулся, качая головою.
— Мальчишекъ къ себѣ приближать стала… Обидный признакъ, душа моя.
— Что дѣлать? — равнодушно возразила Эмилія Ѳедоровна. — Старѣюсь. Сегодня мнѣ исполнилось тридцать лѣтъ.
Симеонъ саркастически обнажилъ серпы свои.
— Для публики — двадцать четыре? — подчеркнулъ онъ.
— Ты не публика.
Она уставила локти, какъ подпорки, на мягкую пеструю ткань софы, положила подбородокъ и щеки въ ладони и, пристально глядя на Симеона, говорила, янтарная лицомъ подъ черною массою сдвинувшейся впередъ прически, сверкающая глазами изъ подъ черныхъ, слишкомъ густыхъ, бровей и изумрудами въ маленькихъ розовыхъ, заслоненныхъ тьмою волосъ, ушахъ и на бѣлыхъ, погруженныхъ въ эти волосы, пальцахъ.
— Я очень благодарна тебѣ, что ты, все-таки, пріѣхалъ. Тридцать лѣтъ для женщины важный срокъ. Переломъ. Мнѣ было бы грустно, если бы въ такой день ты не захотѣлъ повидать меня. Ты такъ много значилъ въ моей жизни.
Симеонъ поклонился съ двусмысленною вѣжливостью, которая отвѣтила на прочувственный тонъ г-жи Вельсъ уклончивымъ, но прозрачнымъ отказомъ принять бесѣду въ такомъ сантиментальномъ направленіи.
— Видишь ли, Миля, — сказалъ онъ, повертывая, — круто и грубо по своему обыкновенію, — разговоръ съ этой опасной и скользкой для него темы. — Видишь ли, Миля. Хотя подарка я тебѣ для дня рожденія не принесъ, но кое что пріятное для тебя все-таки имѣю.
Онъ вынулъ бумажникъ и изъ бумажника — пачку кредитокъ. «Пума» на софѣ смотрѣла на него заискрившимися глазами, выраженіе которыхъ не говорило о большой радости.
— Пріѣхалъ я, между прочимъ, затѣмъ, чтобы передать тебѣ остальныя деньги, согласно нашему условію. Получи.
Она пожала плечами.
— Если тебѣ угодно, — пожалуй, давай. Я могла бы ждать. Мнѣ все равно.
— Очень угодно, — рѣшительно сказалъ онъ. — Я изъ тѣхъ людей, которые, покуда знаютъ за собою денежный долгъ, чувствуютъ себя несчастными, душа ноетъ, и мозги скулятъ, какъ слѣпые щенята.
— Долгъ долгу рознь, — бросила «пума» какъ-бы не ему, a въ воздухъ, осіявъ Симеона серьезными, предостерегающими глазами.
Симеонъ умышленно пропустилъ это замѣчаніе мимо ушей.
— Этою тысячей мы съ тобою по мерезовскому дѣлу квиты, — сказалъ онъ, протягивая Эмиліи Ѳедоровнѣ руку съ пачкою. Та, видимо, раздумывала, брать или нѣтъ, и красивые пальчики лѣвой руки, которою она наконецъ взяла деньги, слегка дрожали подъ изумрудами.
— Ужъ не знаю, — двусмысленнымъ тономъ недоумѣнія возразила она, безъ благодарности пряча пачку подъ желтый халатикъ свой, за лифъ, — ужъ не знаю, Симеонъ, квиты ли мы.
Правая щека Симеона прыгнула, но онъ сдержался и сухо отвѣчалъ:
— Я свои обязательства исполнилъ и даже съ излишкомъ.
— Но я то въ своихъ обязательствахъ просчиталась, — холодно возразила Эмилія.
Онъ пожалъ плечами.
— Вина не моя.
Она смотрѣла на него въ упоръ блестящими укоряющими глазами и, качая прическою, которая мохнатымъ курганомъ плясала на тѣни, говорила медленно и вѣско:
— Ты едва надѣялся умолить дядю хоть на третью часть отъ Мерезова, a успѣлъ выклянчить все.
— Что же тебѣ Мерезова жаль? — зло усмѣхнулся Симеонъ.
Она, искусственно холоднымъ жестомъ, отвернулась и стала тянуться пумою, почти лежа на спинѣ.
— Что же тебѣ Мерезова жаль? — повторилъ Симеонъ.
Она, все въ той же позѣ, отвѣчала со строгимъ укоромъ:
— Прошли годы, когда я жалѣла мужчинъ. Но, конечно, разорять его я не собиралась.
— Хорошо онъ разоренъ! Двадцать пять тысячъ я ему долженъ выдѣлить.
— Изъ пятисотъ слишкомъ? — ѣдко возразила Эмилія. — Безъ меня было бы наоборотъ.
Щеку Симеона страшно дернуло.
— Объ этомъ теперь говорить поздно, — произнесъ онъ съ тяжелымъ усиліемъ надъ собою, чтобы не отвѣтить рѣзкостью.
Она равнодушно возразила, лежа все также навзничь и не глядя на него:
— О, я знаю и не спорю. Просчетъ свой хладнокровно пишу себѣ въ убытокъ, a на будущее время кладу памятку.
— Врядъ ли намъ придется считаться еще разъ, Эмилія. Я кончаю дѣла свои.
— Слышала я. Невѣсту ищешь?
— Можетъ быть.
— Лилію долины? — говорила она въ носъ, съ паѳосомъ актрисы изъ мелодрамы. — Невинный ландышъ весеннихъ рощъ?
— Не смѣйся! — сказалъ Симеонъ съ новою судорогою въ щекѣ.
Тогда Эмилія Ѳедоровна вдругъ перешла изъ позы лежачей въ сидячую и, схвативъ руками колѣни, устремила въ лицо Симеона испытующій взглядъ сверкающихъ очей своихъ:
— Женился бы ты лучше на мнѣ, — спокойнымъ и твердымъ голосомъ, безъ всякой неловкости и волненія, произнесла она.
Предложеніе это Симеонъ слышалъ уже не въ первый разъ, привыкъ къ нему, какъ къ своеобразному чудачеству своей собесѣдницы, и потому отвѣчалъ со спокойною сдержанностью, нисколько не боясь Эмилію Ѳедоровну обидѣть:
— Ты знаешь мои взгляды на бракъ.
Она опять откинулась навзничь, точно онъ ее ударилъ, и долго лежала, молча, съ закрытыми глазами.
— Да, въ ландыши я не гожусь! — услышалъ онъ наконецъ, и, тоже помолчавъ въ искусственной, нарочной паузѣ, потому что отвѣть его былъ готовъ сразу, произнесъ тихо, интимно:
— A я злопамятенъ и ревнивъ къ прошлому.
Она поймала звукъ неувѣренности въ его голосѣ и улыбнулась про себя и недала Симеону оставить за собою послѣднее слово.
— Которое самъ сдѣлалъ! — строго подчеркнула она.
— Не одинъ я! — смѣло и сухо огрызнулся Симеонъ.
Этого пункта въ спорахъ съ старою своею пріятельницею онъ никогда не боялся. Эмилія не нашлась, что возразить, и промолчала. Она лежала и думала, Симеонъ молчалъ и курилъ.
— Жаль, что бастуешь, — сказала Эмилія, наконецъ. — Аника мой страхъ въ гору идетъ. Баллотировался бы ты въ предводители. Годъ за годъ, ступенька за ступенькою, я тебя въ министры вывела бы.
Онъ отрицательно тряхнулъ головою.
— Въ короли зови — не пойду. Усталъ.
— Я тебя крупнѣе считала.
— Не ты одна. Я сегодня съ Вендлемъ говорилъ уже на эту тему. Пройдутъ два-три года, и всѣ, кто воображалъ меня волкомъ какимъ-то, убѣдятся, что я спокойнѣйшій старосвѣтскій помѣщикъ, съ единственнымъ идеаломъ: дожить въ мирѣ со своею Пульхеріей Ивановной до восьмидесяти лѣтъ.
— A сестры? — послѣ долгой паузы, выжидающимъ голосомъ, будто вся настороженная, спросила Эмилія.
Симеонъ презрительно дернулъ плечами и, оскаливъ серпы свои, бросилъ короткое безразличное восклицаніе:
— Ба!
Тогда Эмилія Ѳедоровна быстро поднялась и сѣла на софѣ, спустила ноги на полъ и, сдвинувъ брови, сверкая глазами, заговорила тономъ человѣка, который не только видитъ своего неуважаемаго противника насквозь, но ничуть и не намѣренъ скрывать отъ него свое неуваженіе:
— Если-бы я была твоею сестрою, я постаралась бы опозорить имя твое, которымъ ты такъ чванишься, какъ только сумѣла бы хуже.
— Очень радъ, что ты не моя сестра! — насмѣшливо улыбнулся смущенный Симеонъ.
A она продолжала, негодуя:
— Хорошую молодость ты имъ устроилъ, нечего сказать! Вѣдь въ вашемъ домѣ дышать нечѣмъ: тоска и злоба углекислотою ползутъ.
— Выйдутъ замужъ, устроятъ жизнь по своему, — старался какъ можно равнодушнѣе парировать онъ.
Она съ презрѣніемъ возразила:
— A гдѣ женихи?
— Зоѣ рано еще, a вокругъ Аглаи мало ли увивается? У братьевъ товарищей много. И студенты, и офицеры.
— Это не женихи, но такъ, бывающіе молодые люди. Аглаю за человѣка безъ состоянія выдавать нельзя. Она красавица.
— Разборчивою невѣстою съ ея приданымъ быть не приходится.
— Красавица замужемъ за нищимъ либо мученица, либо кокотка.
— Уже это — на отвѣтственности будущаго супруга, — равнодушно возразилъ Симеонъ.
— Тебѣ, слѣдовательно, только бы ее вдвоемъ съ кѣмъ-нибудь въ церковь, къ аналою впихнуть? — ядовито язвила, сверкая глазами, Эмилія. Но Симеонъ былъ какъ въ броню закованъ. На саркастическій вопросъ ея онъ отвѣчалъ почти съ добродушіемъ:
— И хотѣлось бы — поскорѣе. Ты имѣешь на нее вліяніе. Внушай при случаѣ, что пора развязать брату руки.
Она засмѣялась горько, оскорбительно.
— Лишнее, мой милый. Ты сестрамъ настолько надоѣлъ, что — было бы за кого, a выскочатъ безъ оглядки.
— Любезныя слова ты мнѣ говоришь!
— Развѣ ты ихъ отъ меня одной слышишь? — холодно возразила она.
Онъ примолкъ и окутался облакомъ дыма. Эмилія Ѳедоровна тоже долго молчала, обнимая колѣна свои, задумчиво сверкая въ пространство алмазными глазами. Потомъ заговорила серьезно, внушительно:
