Владимир Набоков - Истинная жизнь Севастьяна Найта
Разумеется, он рад был видеть ее, но в его поведении было что-то несовсем натуральное. Он, казалось, был раздражен и встревожен, отворачивался, когда она пыталась заглянуть ему в глаза. Сказал, что встретил человека, которого знавал еще в России, и они с ним поехали в автомобиле в – (он назвал место на взморье в нескольких верстах). «Но все же что случилось, милый?» – спрашивала она, вглядываясь в его недовольное лицо.
– Да ничего не случилось, – воскликнул он в раздражении. – Не могу я сидеть тут сложа руки, мне нужно работать, – прибавил он и отвернулся.
– Правду ли ты говоришь, – сказала она.
Он пожал плечами и провел краем ладони вдоль залома шляпы, которую держал.
– Пойдем завтракать, а потом – в Лондон.
Но до вечера удобного поезда не оказалось. Распогодилось, и они пошли прогуляться. Раз и другой Севастьян пытался быть с ней весел, как бывал обычно, но как-то скоро выдохся, и они оба молчали. Дошли до буковой рощи. Там было все так же таинственно, чувствовалось то же напряженное оцепенение, и хотя она не говорила ему, что была здесь раньше, он сказал: «Какое странное место, тихое. Жутковато, а? Того и гляди какая-нибудь кикимора выглянет из-под этих мертвых листьев и повилики».
– Послушай, Севастьян, – вдруг сказала она громко, кладя руки ему на плечи. – Я хочу знать, в чем дело. Ты, может быть, разлюбил меня, да?
– Да нет же, радость моя, что за вздор, – сказал он совершенно искренне. – Но… если ты настаиваешь, изволь… как тебе сказать… Я не умею врать, и, может быть, лучше будет, если ты узнаешь. Дело в том, что я почувствовал адскую боль в груди и в руке и почел за благо съездить в Берлин к врачу. А тот меня уложил в постель… Серьезно ли? Надеюсь, что нет. Мы с ним поговорили о коронарных артериях и кровоснабжении и пазухах Вальсальвы[53], и вообще он оказался довольно сведущий старый хрыч. Я покажусь другому в Лондоне, чтобы заручиться еще одним заключением, хотя нынче я чувствую себя здоровым как бык…
Я думаю, что Севастьян уже знал, какой именно сердечной болезнью он страдал. Мать его умерла при тех же симптомах, от весьма редко встречающейся разновидности грудной жабы, которую некоторые врачи называют «болезнью Лемана». Однако после первого припадка у него как будто был по меньшей мере год передышки, хотя время от времени он испытывал странное болезненное покалывание в левой руке, род внутренней чесотки.
Он снова засел за работу и писал без перерывов всю осень, зиму и весну[54]. Сочинение «Успеха» оказалось делом еще более изнурительным, чем первый его роман, и куда более продолжительным, хотя обе книги были почти одного размера. По счастливой случайности у меня имеется ясная картина того дня, когда «Успех» был кончен. Я обязан ею человеку, с которым встретился позже, – да и вообще многое из описанного в этой главе возникло из сличения рассказов мисс Пратт со сведениями, полученными мной от другого приятеля Севастьяна, хотя поджегшая все повествование искра каким-то загадочным образом высеклась из того скоротечного впечатления, которое на меня произвела Клэр Бишоп, тяжело ступающая по лондонской улице.
Двери отворяются. Севастьян Найт лежит навзничь на полу в своем кабинете. Клэр собирает со стола переписанные листы в аккуратную стопку. Вошедший останавливается на пороге.
– Нет, Джордж[55], – говорит Севастьян с пола, – я не умер. Я окончил постройку мира, и это мой субботний отдых.
Десятая глава
«Грань призмы» оценили по достоинству тогда только, когда первый настоящий успех Севастьяна сделал возможным ее переиздание в другом издательстве (Бронсона), но и тогда она не расходилась так же бойко, как «Успех» или «Забытые вещи». Для первого романа эта книга обнаруживает замечательную силу художественной воли и литературной сдержанности. Севастьян Найт часто пользовался пародией как своего рода трамплином для перескока в самые возвышенные области серьезного чувства. Дж. Л. Кольман назвал ее «фигляром, у которого вырастают крылья, ангелом, который, как турман, кувыркается на лету», и эта метафора кажется мне весьма подходящей. Ловко построенная на пародировании известных и избитых литературных приемов, «Грань призмы» взмывает к небесам. С какой-то чуть ли не фанатической ненавистью Севастьян Найт постоянно выслеживал все, что было некогда свежим и ярким, но теперь изношено до дыр, искал мертвецов среди живых, искал прикидывающихся живыми, но на самом деле мертвых вещей, вапленных и перевапленных, все еще принимаемых за живых ленивыми умами, блаженно не подозревающими об обмане. Подгнившая идея сама по себе может быть и безобидна, и можно возразить, что невелик грех все время прибегать к той или другой изъезженной вдоль и поперек теме или манере ее изложения, если она все еще доставляет удовольствие или забавляет. Но для Севастьяна Найта всякий ничтожный пустяк, например распространенный прием полицейского романа, превращался в раздувшийся и зловонный труп. Его ничуть не занимали дешевые «увлекательные» повестушки, потому что он не интересовался обывательской моралью; ему неизменно досаждали вещи именно второстепенные, а не третье– или тридевятьстепенные, потому что как раз тут, на уровне «удобочитаемого», и начинался подлог, и это-то и было, в художественном смысле, безнравственно. Но «Грань призмы» – не просто смешнейшая пародия приемов сыщицких романов; это еще и озорная имитация многих других вещей, например известного литературного обычая, который Севастьян Найт, с его неимоверным чутьем на скрытую гниль, подметил в современном романе, – а именно, распространенного приема собирать самых разных людей на ограниченном пространстве (в гостинице, на острове, на улице). Кроме того, по ходу книги высмеиваются различные манеры письма, а также трудности соединения прямой речи с повествовательной и описательной, которые перо элегантное разрешает при помощи стольких вариантов фразы «сказал он», сколько их можно отыскать в словаре между «ахнул» и «шепнул». Но, повторяю, все эти «невразумительные забавы» служат автору только трамплином.
В меблированных номерах живет двенадцать человек; самый пансион описан в подробностях, но для того, чтобы усилить мотив «острова», весь остальной город набросан в виде не то природного тумана, не то дымовой завесы[56] на заднем плане и чего-то среднего между сценическим реквизитом и кошмарным сном торговца недвижимостью – на переднем. По косвенному указанию самого автора, этот метод несколько напоминает кинематографический обычай показывать, как явно и броско выделяется главная героиня, в своем невозможном студенческом возрасте, среди своих простеньких, вполне правдоподобных сверстниц. Один из постояльцев, некто Ф. Эрдзон, торговец картинами, найден убитым в своей комнате. Местный полицейский чин, о котором ничего свыше его сапог не говорится, телефонирует лондонскому сыщику и просит его явиться немедля. Вследствие разных неблагоприятных приключений (его автомобиль сбивает старушку, после чего он садится не на тот поезд) сыщик надолго задерживается. Тем временем обитатели пансиона, да еще один случайный прохожий, старик Ноздреф, который оказался в сенях как раз когда обнаружилось преступление, подвергаются дотошному допросу. На подозрении более или менее все, кроме этого последнего – тихого пожилого господина с белой бородой, пожелтевшей около рта, и с безобидной страстишкой собирать табакерки; в особенности же подозревается какой-то сомнительный студент-искусствовед, под кроватью которого найдено с полдюжины носовых платков со следами крови. Между прочим, нужно отметить, что в видах упрощения и «уплотнения» сюжета не упоминается вовсе ни о прислуге, ни о персонале гостиницы, и это их отсутствие никого не заботит. Затем, как по мановению, в повествовании начинаются перемещения (следует помнить, что сыщик все еще в пути, а окоченевший труп Ф. Эрдзона так и лежит на покрытом ковром полу). Постепенно выясняется, что все пансионеры разнообразно связаны друг с другом. Пожилая дама из 3-го номера оказывается матерью скрипача из 11-го. Беллетрист, занимающий лучшую комнату, на самом деле муж молодой особы из худшей комнаты на третьем этаже. Сомнительный искусствовед – не кто другой, как брат этой особы. Важный, лунообразный господин, который так со всеми любезен, оказывается лакеем желчного старого полковника, который в свою очередь оказывается отцом скрипача. Постепенные превращения продолжаются, и узнается, что студент-искусствовед помолвлен с толстушкой из 5-го номера и что она сама – дочь пожилой дамы от первого брака. А когда теннисный чемпион-любитель из 6-го оказывается братом скрипача, а беллетрист их дядей, а пожилая дама из 3-го – женой желчного старика-полковника, тогда номера на дверях незаметно убираются и тема пансиона безболезненно и гладко заменяется темой деревенской усадьбы со всеми присущими ей чертами. И с этого места повесть приобретает удивительное очарование. Концепция времени, которая поначалу выглядела комичной (сыщик сбивается с пути… застревает где-то ночью…), теперь как будто уютно свернулась и уснула. Теперь жизнь действующих здесь лиц засветилась подлинным человеческим смыслом, а опечатанная дверь Ф. Эрдзона сделалась дверью забытого чулана. Новая завязка, новая драма, совершенно безотносительная к началу повести, которое теперь задвинуто в область сновидений, рвется к существованию и к свету. Но как только читатель почувствует себя в надежном окружении удобоприятной действительности, как только прелесть и мощь прозы автора предукажут как будто его возвышенные, полные смысла намерения, – тогда-то и раздается гротескный стук в дверь и входит сыщик. И вот мы опять погрязаем в трясине пародии. Следователь этот, хитрый лис, не выговаривает «л», что должно выглядеть так, словно это должно выглядеть курьезно, – тут не пародия какой-нибудь особенности произношения времен Шерлока Хольмса, а пародия позднейшего критического отношения к этой уловке. Обитателей номеров заново допрашивают. Заводятся новые улики. Смирный старик Ноздреф всюду сует свой нос, страшно рассеян, но безобиден. Он объясняет, что приходил, чтобы справиться, есть ли свободная комната. Вот-вот в ход пойдет старый трюк разоблачения самого невинного персонажа как главного злодея. Следователя вдруг начинают занимать табакерки. «Вадно, – говорит он, – а о Харте вы свышали?»[57] Тут вдруг вваливается полицейский, с очень багровым лицом, и докладывает, что тело пропало. Следователь: «То есть как это пропало?» Полицейский: «Пропало-с, комната пуста-с». Наступает минута до нелепости напряженного молчания. «Я полагаю, – тихо говорит старик Ноздреф, – что мог бы вывести вас из затруднения». Медленно и очень осторожно он снимает бороду, седой парик, темные очки, и обнаруживается лицо Ф. Эрдзона. «Изволите видеть, – говорит г. Эрдзон с кроткой улыбкой, – кому же приятно быть убитым».
