Лев Копелев - Утоли моя печали
С утра и до ночи из разных углов лаборатории, где на стойках и просто на столах монтировали и тут же проверяли панели отдельных узлов, слышалось несчетно повторяемое разными голосами то радостно, то сердито сообщение об уходе жирных сазанов...
Странно значительные минуты. Звучали слова, которые произносил не человек, а его создание. Аппарат произносил слова "по шпаргалке", изготовленной нашими руками.
С помощью этого "обратного действия", то есть превращения звуковидов в звук, я собирался проверять, уточнять и подтверждать наши представления о речевых знаках, об их абсолютных и относительных значениях.
Антон Михайлович и Абрам Менделевич сперва были очень довольны АИРом, внимательно слушали мои объяснения. Антон Михайлович одобрительно хмыкал, когда я говорил о возможностях теоретических и практических исследований. Несколько раз он показывал начальственным посетителям "единственный в мире" прибор, произносящий слова, которые никогда не были произнесены человеческим голосом. Но вскоре охладел к нему:
- Не вижу профита от этой игрушки. Нам сейчас нужны конкретные практические результаты. А тут чистая игра ума.
Глава шестая
СЕРЫЙ
Выпуклые, голубовато-серые глаза, кажется, никогда не мигают. Светло-русые волосы прямые, редкие. Длинное лицо. Сутуловат. Ходит, загребая плечом. Длинные сильные руки. Говорит негромко, обходительно. Частит выражениями вроде: "осмелюсь заметить", "вызывает недоумение", "простите за прямолинейность", "так сказать, не тот элемент", "имеет место". Но все это вперемежку с блатными словечками, замысловатой похабелью. Быстро переходит на свойский, приятельский тон - "Здорово, кореш! Все вкалываешь. Осмелюсь заметить, от работы и кони дохнут. Вот я шестой год разменял. Имею как-никак пятнадцать наличными и пять по рогам. Работаю безотказно. В своем деле спец не из последних. Слесарь-лекальщик, восьмой разряд; токарь не хуже; починяю машинки, любую утварь; электрик-универсал, могу и по сильным и по слабым токам. От меня инженера впадают в недоумение. Экстракласс. Однако работаю с головой, без надрыва. Знаю, как нужно: "себе-тебе-начальнику". Подай мне, что мне положено, а что сверх положенного, я сам возьму..."
Улыбка широкая, оскаливает мелкие крепкие зубы. Смех дробный, глоточный, рывком начинается, рывком смолкает.
Евгений Г. в экспериментальной мастерской монтирует электрические приборы. Те, кто с ним работают, говорят, что он дело знает, иногда толково поправляет инженеров, улучшал уже не только детали, но и целые схемы. Он давнишний радиолюбитель-коротковолновик. Это и привело его в лагерь перед самой войной. Были арестованы также его отец - мастер на заводе - и старший брат - военный инженер. Брат расстрелян. Отец умер в лагере. Бывшие воркутинцы рассказывали, что отец и сын непримиримо враждовали, то ли Женька заложил отца и брата, то ли отец заложил сыновей, но порядочные зеки сторонились и того и другого.
В камере Г. спал на нижней койке, а над ним - задиристый, горластый инженер из военнопленных - Костя К., добродушный и не очень умный. Костя случайно надел ватник соседа. И вытащил из кармана аккуратно сложенный листок с текстом, отпечатанным на машинке. Во всех лабораториях были пишущие машинки, и Г. несколько раз заменял шрифт на трофейных машинках.
Листок без адреса, но содержание не вызывало сомнений: "З/к Семенов в вечерние часы изготовляет из плексигласа портсигары, мундштуки, брошки. Что-то из этого он передавал на свидании, а также дарит другим зека портсигары и мундштуки. Дал (или продал) для личного пользования з/к Измайлову, Брыксину, Солженицыну, Герасимовичу, а броши дал (или продал) з/к Лаптеву и Николаеву для передачи на свидании. З/к Лаптев на последнем свидании передал письмо жене, указал адрес объекта и распорядок дня, что видно из прихода его жены к забору в час прогулки. 3/к Николаев также передал записку жене с такими сведениями, и его малолетний сын приходил к забору и даже кричал "папа". 3/к з/к Панин, Копелев, Солженицын каждый вечер в нерабочие часы собираются в библиотеке, ключи от каковой у зав. библиотекой Солженицына, и он их не отдает охране, мотивируя, что имеет материальную ответственность, предъявляя охране предлог, что делает срочную работу. Однако з/к Панин большую часть времени не стоит у своего кульмана, где он должен чертить, и не слышно, чтоб стучала машинка, на каковой Копелев печатает переводы, зато слышно, что они разговаривают, даже повышая голоса до мата, или тихо читают литературу, не касающуюся работы объекта, даже стихи. Об их разговорах и дискуссиях можно думать, что имеют политический характер. Один раз я, зайдя за справкой, слышал, как з/к Солженицын сказал з/к Копелеву со злостью: "Он не великий, он всю Россию кровью залил". Когда они заметили меня, з/к Панин сказал: "Атанда, господа", на лицах имели смущение. 3/к Копелев нарочно громко сказал: "Нет, врешь, Иван Грозный был великий царь, он завоевал Волгу и Сибирь", - и стал говорить так, как будто весь разговор касался царя. Тогда з/к Солженицын тоже стал говорить про Ивана Грозного, а з/к Панин сказал: "Господа, не будем отвлекаться от работы". 3/к Панин всегда говорит своим дружкам "господа".
3/к Толстобров в камере говорил с з/к Семеновым, Измайловым и восхвалял немецкую технику, а также американскую технику, а про отечественную советскую аппаратуру сказал: "Наше родное говно устарело на десять лет!" - Серый".
Именно так был подписан листок, найденный в кармане у Евгения Г. Костя в тот же день показал его всем, кто упоминался в тексте. Показывал по очереди, по секрету, заглядывая в лаборатории в рабочие часы. Его распирало от восторга, что узнал тайну, что помог нам. У каждого спрашивал совета, как поступить дальше. Солженицын, Панин и я были согласны в том, что самое лучшее - это публичное разоблачение с оттяжкой (т.е. крепкой бранью и угрозами). Сгоревший стукач уже в значительной степени обезврежен. Костя и еще кое-кто хотели сделать темную. Мы возражали. Ведь теперь уже не скрыть, кто нашел ксиву, и за побои будет отвечать именно Костя. Другие уговаривали вовсе не делать шухера, достаточно, что мы знаем, а ксиву вернуть владельцу, начертав предостережение. Костя растерялся от разнообразных предложений, к концу дня его восторг и азарт угасли, он уже явно тяготился своим открытием, туго соображал, злился на советчиков. И вдруг решил по-своему. Мы все знали, что между тюремным и лабораторным начальством все время возникали свары, и зеки, "которые ушлые", старались использовать это. Костя начал рассуждать:
- Это он кому стучал, конечно же, тюремному куму. Свиданья, разговорчики - это для шарашки плюнуть и растереть. Им он должен стучать по работе, как там план, конструкции, инструмент, трали-вали, дефицитные детали. Я отнесу эту ксиву шарашечному куму с Понтом, думаю, что для него здрасте, возьмите. Кто-то потерял, я подобрал, передаю по адресу, только все это чепуха, свистит он, гад, клевещет на людей.
Мы тщетно пытались его отговорить. Он только больше распалялся. Он был очень высокого мнения о своем уме, сообразительности, проницательности, гордился этим не меньше, чем силой действительно крепких мышц.
- У меня котелок, слава Богу, варит, нет еще таких мудрых, чтобы меня перемудрили.
Поэтому любое неосторожное критическое суждение, вроде "Чепуху ты мелешь, дураком будешь" и т.п., возбуждало у него только яростное, бычье упрямство. Так и теперь, отматерив на крик незадачливых оппонентов, он побежал в кабинет оперуполномоченного по лаборатории и через несколько минут вышел, делая вид, что вполне доволен, однако все же несколько смущенный. Он сказал оперу все, что придумал заранее, но не приготовил ответа на простой вопрос:
- Вы это кому-нибудь показывали?
- А ты что ответил?
- А я тоже не пальцем деланный, сразу не отвечаю, тяну резину, строю дурака: кому я должен показывать, тому самому, что ли, кто писал? Но кум опять, правда вежливо, однако настойчиво - вы, говорит, не темните, я спрашиваю, кому из зека показывали. Ну, у меня, слава Богу, котелок варит, и не таких мудрых в рот пихал. Говорю, что специально никому не показывал, но нашел ксиву, положил на столе, пусть люди смотрят, пусть, может, и возьмет, кто потерял. Никто не взял, я вам и принес. Никто не советовал, я сам надумал. Он говорит: "Ох и хитрый вы", - и моргает мне, как бляди. А я на те морги - ноль внимания. "Ну, идите, - говорит, - и не болтайте". А я говорю : "Есть !" - и кругом. На следующее утро Г. после подъема пришел как ни в чем не бывало в нашу камеру. Он жил в малой с инженерами, ее называли "палатой лордов"; а наша большая, многолюдная считалась "плебейской". Он держал в руках котенка.
- Держи, корешки, подарок! - и метнул котенка на койку Солженицына. Тот вскинулся:
- Ты чего животное мучаешь! И вообще ты... Серый, и мы тебе не кореши.
Он только пригнулся на миг, но даже ухмылку не стянул.
- Для кошек это не мучение. Они прыгают с четвертого этажа. Надо знать, господа интеллигенты.
