Михаил Гоголь - Мертвые души
“Долго изволили погулять”, сказал он, подсаживая его одною рукою под руку на лестницу, а другою освещая дорогу.
“Да”, сказал Чичиков, когда взошел на лестницу. “Ну, а ты здоров?”
“Слава богу-с”, отвечал половой, поклонившись за это шесть раз. [отвечал половой, отсчитавши за это чуть не пятнадцать поклонов разом. ]
“Ну, всё ли у вас благополучно?”
“Всё, слава богу. Вчера приехали два приезжие. Один поручик [из Ярославля] занял шестнадцатый номер…”
“Хорошо”.
“Неизвестно какой-то из Рязани. Лошади гнедые и на кучере бобровая шапка”.
“Хорошо, хорошо, веди себя и впредь хорошо”, сказал Чичиков, вошедши в свой номер и кинувшись в кресла, которые так были устроены, что давали себя чувствовать решительно всем частям тела. Но герой наш так устал после своей поездки и такую чувствовал наклонность к дремоте, что если бы даже кто-нибудь подложил под него [несколько] железных гвоздей, он бы и тогда не решился встать с кресел. [Далее начато: Он пот<ребовал>] Потребовавши себе самый легкой ужин, состоявший только из солонины и поросенка, он тот же час разделся и заснул таким же крепким сном, как спят все те[Далее начато: счас<тливые>] господа, которые не имеют ни гемороид, ни блох, ни [даже] слишком больших умственных способностей.
ГЛАВА VIII
Каким образом, известно одному богу, но только все до последнего в городе узнали, что Чичиков накупил кучу имений. В городе М., как и вообще в наших городах, не было ни клубов, ни кафе. Эту должность занимали или присутственные места, куда председатель иногда приказывал принести закуску из селедки, икры и бутылки вина и где, между прочим, было страшное множество блох; или почта, куда наведывались за деньгами и посылками, а чаще потому, что почтмейстер был словоохотлив и умел с таким искусством распространиться даже о том, как лечил себя от жабы сушеной фигой, что нельзя было его наслушаться; или, наконец, в воскресные дни соборная церковь, где богомольные супруги городских сановников любили подымать между собою страшный говор, приводивший в совершенное отчаяние дьячка, который, будучи человек чахоточный, к величайшему горю, осужден был[Вместо “который будучи со осужден был”: ибо дьячок был человек чахоточный и, к величайшему горю, должен б<ыл>] видеть ничтожность своих легких заглушить шопот их высокоблагородий. Предмет всех этих разговоров были сделанные героем нашим закупки. “Вот славное дело иметь денежки. Что захотел, то и есть”, говорили такие, которые не были горазды сказать ничего другого. Другие говорили, что предприятие неверное, что покупать крестьян на вывод есть рыск, одно уже переселение влечет неминуемые издержки, ибо много значит перемена места, климата, привычек, что здоровье крестьян должно неминуемо подвергнуться опасности, ибо в губерниях южных водятся такие ужасные лихорадки, которые делаются совершенно неизлечимыми. На это председатель заметил, что русскому человеку подобное обстоятельство решительно ничего не значит, что, пошли его хоть в Камчатку, да дай только теплые рукавицы, он раза два-три ими похлопает, потом топор в руки и начнет ладить избу так, как бы и здесь. Другие [же] возразили и на это, и весьма дельно, сопровождая свое возражение желанием ухватить за пуговицу фрака или за петлю, что и доныне еще делается в некоторых губерниях? “Мужик-то, Иван Гаврилович! Мужик-то больно не надежен”, говорили они. “Ведь за каждым из них водится какое-нибудь художество: то вор, то праздношатайка”. — “Но, позвольте вам доложить”, прибавлял другой: “губернии-то южные ведь будут получше северных. Ведь зерно-то сам десят, а мужику и трудиться нечего”. Наконец, четвертые говорили просто:
“Эк, Павел Иванович-то наш каков! Куш-то, куш какой сторговал!” Одно только было то, насчет чего говорили все согласно: т. е. что[это что] Чичиков был ничуть не меньше, как миллионщик. Уважение к нашему другу возросло до нельзя. Встречаясь с ним, иначе и не говорили, как только: “Батюшка Павел Иванович, сколько лет, сколько зим мы с вами не видались”, позабыв, [Вместо “позабыв”: несмотря на то] что накануне просидели до петухов за вистом. На улице, в которой он жил, начали беспрестанно попадаться квартальные благородной наружности и каждый день заставляли подметать под его окнами[под их окнами] пыль, так что герой наш даже кашлял от их услуг. Он такую приобрел с этих пор народность, что иначе и не называли его, как Павлом Ивановичем, как будто фамилии у него вовсе не было. И часто жандарм при разъезде, [Жандарм проезжая] провозгласивши…[Конец страницы. Дальше обрыв текста. ]
своим подбородком, который был совершенно круглый. Он говорил часто своим приятелям и знакомым: “Вот посмотрите, какой у меня подбородок, совсем круглый, как будто яблоко”.[яблоки] Скоро после бритья он имел также обыкновение гладить себя рукою по щеке, любуясь ее гладкостью и мягкостью. Мысль о том, что он сделал эти победы своею красотою, ему была не неприятна, [ему была приятна, несмотря на всю [его] скуку этих преследований] хотя он и находился в чрезвычайном беспокойстве от [всех этих] преследований, и потому очень естественно, что он, наконец, обратился совершенно[что помышления его наконец обратились совершенно] к туалету — как бы показаться более интересным на вечеринке. — Много поэтов, широких кистью, глубоких и великих, занимались описанием убранства и костюма своих героев. В старину Гомер, позже Сервантес, Вальтер-Скотт и Пушкин любили живописать туалеты. Очень знаю, что читателю хотелось бы страшно видеть, как Чичиков наденет фрак брусничного цвета с искрой и станет умываться. Но просто не хочу говорить об этом. Я теперь решительно без всяких чинов и церемоний. Было время, когда и я старался[и я, несмотря на неповоротливость, глядел в глаза и старался] угадывать желания тех, с которыми[перед которыми] мы привыкли быть до приторности учтивыми. А теперь, как унесло меня море из нашей просторной империи, всё благоговение, которое питалось в душе к разным правителям канцелярий и многим другим достойным людям, [Вместо: “правителям канцелярий ~ людям”: правителям канцелярии и министрам] испарилось совершенно. Теперь и кланяться не умею. [Я состарелся, ] Нет той гибкости в костях, которую сохраняют в своем хребте до глубокой старости многие дельные и деловые люди. Я упрям, не хочу видеть тех физиогномий, которые мне не нравятся. [а. физиогномий, на которые нужно плевать, несмотря на все их декорации, как бы они ловко ни шаркали ногою; б. физиогномий, при которых приходит мысль о плевательнице] Кому не говорю дружеского ты, тот не подходи ко мне! По этому самому читающий меня не должен обижаться, если я с ним запросто и скажу ему[ему даже] ты. Первый приятель автора есть его читатель. Словом вы называют всех [подлецов], отправляют ли они должность низких доносчиков, или уже выбрались в люди и начинают даже производить [подлый] род свой от древних фамилий, — их всех называют вы. Но если рассмотреть это вы в микроскоп, то можно видеть, что это вы есть не что другое, как чистая оплеуха. Итак, будь лучше ты, нежели вы, веселый и прямодушный читатель мой. Я с тобою совершенно без чинов, и вместо того, чтобы рассказывать, как герой наш одевался, беру тебя за руку и веду прямо на бал к губернатору. Хотя, может быть, тебе и некогда, и давно уже пора итти в департамент, или ждут тебя на разводе, и бригадный командир распекает тебя заочно, или, может быть, любезный друг, ты и сам уже бригадный командир, завелся брюхом, величиною в самовар, в котором варят кадетам чай, и готовишься покрикивать перед фронтом так, что будут дребезжать окна на площади. Несмотря на всё это, беру тебя за руку и веду на бал. Что ж делать? Таковы преимущества автора. Конечно, тебя немножко пораспекут. Но автору всегда лестная честь, когда за него кого-нибудь пощелкают.
Очень хорошие бывают иногда ридикули у купчих, у многих помещиц, [а. Очень хорошие бывали когда-то ридикули у купчих, и теперь даже бывают у многих помещиц тоже; б. Очень хорошие ~ у купчих. Весьма недурные [еще] [тоже] и у многих помещиц] живущих в разных уездах и губерниях. Они сшиваются из лоскутиков в виде треугольников. Купчиха шьет их из всех возможных ситцев, [Вместо: “в виде ~ ситцев”: в виде треугольников из всех возможных ситцев, ] какие только были проданы в лавке мужа купчихи. Помещица же достает у своих приятельниц и берет[Помещицы ж достают у своих приятельниц и берут] с них заранее обещание прислать, когда те будут делать себе новое платье, лоскутик ситца. Из этих лоскутиков строится ридикуль. А на этот ридикуль был похож бал, особенно при первом на него взгляде. Рассматривать в первые полчаса появляющиеся на бале лица так же приятно, как перевертывать листки альбома: на каждой странице разнообразие. И в самом деле, [Вместо “Рассматривать ~ деле”: Не любил вообще никаких балов ни теперь, ни прежде этот автор, который пишет эти строки. Но рас сматривать в первые полчаса [приезжа<я>] новые лица — это всегда доставляло приятное занятие. Гораздо даже приятнее, чем перевертывать листки альбома. И в самом деле] каких нет лиц на свете. Что ни рожа, то уж, верно, на другую не похожа. У того исправляет должность командира[играет роль ко<мандира?>] нос, у другого губы, у третьего щеки, распространившие свои владения даже на счет глаз, ушей и самого даже носа, который через то кажется не больше жилетной пуговицы; у этого подбородок такой длинный, что он ежеминутно должен закрывать его платком, чтобы не оплевать. А сколько есть таких, которые похожи совсем не на людей. Этот — совершенная собака[Вместо “А сколько ~ собака”: Этот весь похож на собаку] во фраке, так что дивишься, зачем он носит в руке палку; кажется, что первый встречный выхва<тит>
