Андрей Белый - Том 4. Маски
Драпри, абажуры — под цвет леопарда, пестримого дикими пятнами, как полувскриками, тихо душимыми; фон — желто-пепельный: весь в бурых пятнах.
— Не правда ли, — не из Моморова, Африкова переулков подъехали мы к Гурчиксона аптеке, а бросили трап с корабля: оказались под тропинками.
Не входите: здесь пятнами, в выцветах, рыскает — злой золотой леопард.
Но драпри, отделявшие комнату эту от той, — разлетелося, взбрызнув малиновым, ярким гранатом из матово-черного, как цвет разрыва: дым с пламенем!
Драпри — упало! И — «Леокадия» (и отчество же!) «Леонардовна!» — шпорою звякнул пан Ян!
И — шурш юбок, треск веера, блеск ожерелий, взмах перьев, над черною шапкой волос; перья, бусы, — все черное; платье из морока, очень порочного, в серой иллюзии пятен, подернутых розовым отсветом; черные икры, боа разлетное; ботинки высокие, черные; глаз, желтый, злой; из-за синих ресниц; переблеклая, темная, кожа; на все вылезающий, как попугай из-за сажи взлетающий, — нос; взмахи перьев.
И вскрики; О —
— Жюле Дэстре[31]
— Ван-дер-Моорене:
— друг знаменитостей Франции, ставшая другом больших генералов, кадетов и корреспондентов военных —
— мадам Тигроватко: —
— в боа и в перчатках!
Гранаты, пестримые мушками
— Вы, господа офицеры? —
— взяв за руки, их потащила в диванную и головою взбоднула, пером разрезая портьеру взрыв красных гранатов); не виделось, — кто, сколько: нише, в кровавых тенях.
— Она, встретясь со мною и узнав… — неотчетливо, с тиком шуршала мадам, — обратилась ко мне: в результате чего, — вы мой гость, адъютант Сослепецкий! И то, что отсюда — ответственно; наше свидание в присутствии вас, господа, — она клюнула, — как представителей армии и комитета, — и, — клюнула, — есть неизбежное дело, поскольку задеты; честь родины, — эй, не мешайте, читатель, — и доблестных наших союзников!
Нет уж, читатель, — вы — не приставайте; и коли не слышно нам с вами, так это нарочно мной сделано (я — режиссер, — знаю лучше течение драмы); давать результат прежде паузы — это ж десерт вместо супа; чем я виноват, что и мне самому неизвестно ведь, кто там присутствует, сидя в тенях.
А мадам Тигроватко из черных теней упорхнула; и — снова на цыпочках, кралася, с крокусом красным в руках, балансируя веером, чтоб, став в портьере, прислушиваться.
Вот кусочек диванной: гранаты, пестримые смурыми мушками, — стены; портьеры, как гарь от ковров: желто-пепельных, бархатных, точно курящихся дымом; и — скатерть; и вазы оранжевый высверк; стоят офицеры; и кто-то еще с ними рядом…
— Довольно: они у Сэднамена, — рядом, — и вышла из тени, всперив на коленях свой веер.
— Да, вспомнила; вот, — подавала (казалось, что — в мрак) свой цветок:
— Если с да, выходите с ним; нет, — его бросите… Сядете — тут; — хлоп по пуфику, — тут будет видно; мы — там, — на гостиную ткнула…
— Вы — тут: — так вот все разместимся… Месье, — же ву лесс![32]
Кок и цок: офицеры; но — мимо них — козьим галопом, с подхлопом в ладоши: за Джулией.
Вывлекши пеструю Джулию, длинную дылду с пухлявым лицом, и взвертев, и встрепав ее — толк: к Сослепецкому:
— Сами знакомьтесь… Опять позабыла: вы с фронта же… Ну? Что?… Как? Дух?
— Худ!
Мадам Тигроватко за это — боа: по плечу.
— Полисон[33].
Вдруг:
— О, — все равно, — встрях черной шапки волос, — только б эти шинели на нас не глядели.
К передней: в пролет:
— Аделина же!..
— Лина же!..
— Чай; пети-фур, фрукты.
— Что?
Плекс и треск.
— Вот история, — заиготал Пшевжепанский.
— В лоб — молотом: эта действительность переросла всякий бред, — тер висок Сослепецкий, страдая мигренью (с бессонницы).
Неудивительно: два дня назад — треск разрывов, тела окровавленные; как снег на голову, поручение Ставки: в Москву; ночь в вагоне; в итоге же бред; что же, эта гостиная, может быть, поле сражений особых, ухлопавшая все сражения, все достижения наши.
Звонок.
Бородою просунулся в двери
Передняя полнилась вздохом и звуками трех голосов; вот контральто:
— А… вля… ме вуаля…[34]
В Тигроваткины руки — она: мадмуазель де-Лебрейль; вид — малэз[35], но — малинь[36]; вовсе белые волосы; стрижка — короткая; юбка — короткая; с мушкою, с пафосом а ля Карлейль; настоящий гарсон; и — грассировала: баталистка-художница; вкусы — Пэгу: с темпераментом барышня!
А баритон еще мемькал в передней:
— Мме… даа… мэн… Седаамэн… — почти что экзамен.
Читатель! Дабы избежать постоянных упреков в новаторстве, — принципам старых романов Тургенева я отдаюсь, от себя самого отступая в традицию повествования; пишут: «пока наш герой, вздернув фалду, садится, последуем мы в его детство и отрочество»; дальше — десять страниц; терпеливый герой, вздернув фалду, — присев, но не сев, — ждет, чтоб… «Уф!» И тогда только автор:
— Сел!
Впрочем, герои такие, помещики, много досуга имели.
Сэднамен — экзамен; верней — у Сэднамена.
И половине Москвы, бывшим слушателям (или — «ельницам»), ставшим известными деятелями, оставался Сэднамен экзаменом; но, — говорили еще: Се-ре-да-мен (зачет у Сэднамена по середам), прибавляя: сед-амен, сед-амини, сед-аминисти, — глагол: от сидеть.
Таков он — четверть века; усы той же стрижки; пробор четверть века, прямой, — волос, черных прямых; тот же галстух; никто никогда не видал «Середамена» — в смокинге, фраке, визитке или в пиджаке: в сюр-ту-ке!
Вот — Сэднамен.
Трудов нет. Речи тихие. Тихо подписывал, то, что уже прописалось: не лез, но — видался: в собраниях, на заседаниях, съездах, концертах, премьерах; профессорски руку жал, т. е. — с достоинством тихим; так: выжав себе тихий вес, досидится до кресла, до а-ка-де-ми-че-ско-го!
В растяжении слов, лекций, мысли — карьера.
Традиции — соблюдены; он — представлен, просерый и стертый, — под жухлые пятна ковров; отирая усы, он прикладывался к Тигроваткиным пальчикам:
— Дома покоя нет — от милой барыньки; мы вот сидели и пили бордо, а нас барынька на… на файф-клок.
И руками развел: в пятна серые сел.
Сослепецкий, замерзнувши в правом углу, Пшевжепанский же — в левом, приструнились, за аксельбанты схватясь, как держа караул в императорской ложе:
— Э бьен…[37]
— и цилиндром опущенным, сжатым в руке, изогнувшейся, бронзовою бородой, точно в отблесках пламени рыжего, мягко просунулся в двери Друа-Домардэн; позой сжатый, как крепким корсетом, он переступил, став в пороге, вперяяся в древнее выцветом серо-прожухлое золото.
В золоте стен — Домардэн
Впечатление — первое: от головы и до пят — черный весь.
Этот цвет леопардовый, съеденный мертвым пятном и как бы вызывающий вздрог, его занял; и он озирался на все.
Не входите!
Вошел!
Впечатление — второе: сутуло прямой; шея — выгнута, спина — прямая:
— Ту мэ комплиман а мадам[38].
Впечатление — третье: лицо, от которого только бросаются белые, пересвеженные щеки; два черных пятна, глаза скрывших: очки; борода, очень длинная (стрижена четким овалом), вся яркая, бронзовая, с розовато-кровавыми отблесками — есть все прочее; перекисеводородный цвет (действие перекиси на брюнетов).
— Мадам Толкенталь.
— Адъютант Сослепецкий…
— Пан Ян Пшевжепанский…
Расклоны:
— Э бьён, — прэнэ плас[39].
Несомненный акцент; он — мэтек: так в Париже давно зовут грека парижского. Сел, уронив свою руку на стол, на пол ставил цилиндр с мягкой задержью, вскинув лицо и фиксируя черными стеклами; пальцами бронзовую волосинку терзал, крутя кончик и бороду выставив перед крахмалом — с отгибом мизинца; и ломкий, и розовый ноготь отметила Джулия фон-Толкенталь.
Офицеры ж впились, разлагая вздрог пальца на атомы «вымученность вспоминаемой роли»; пересуществленный насквозь! Как глазурь омертвелая, отполированы щеки он — эмалированный; он — без морщин— вековая молодость белой щеки (при почтеннейшем возрасте); в бронзе — усы, а не губы; стекло, а не глаз! И открыто кричащий о том, что — парик, этот самый парик с переглаженной черчью пробора и с красною искрой схватившихся вместе волос, — все, все, все создавало рекламу какому-то там парикмейстеру, а не челу публициста.
Треща, как гранеными бусами, с пуфа пакет Тигроватко вручила Друа-Домардэну: они — не увидятся; с фронта Друа-Домардэн, метеором мелькнув, унесется в Париж; но тогда не забудет пакет передать; этот, — Франсу, — старинному другу.
С рукою — к пакету, совсем неожиданно в нос он пропел: так поет фисгармониум!
