Андрей Белый - Том 4. Маски
Палка городового упала: авто, фыркнув, ринулось:
— Дальше?
— Допрос Дюпердри, в результате которого — вслед за Друа-Домардэном, — секретнейшее: Домардэна в Москве задержать.
* * *Так и ломит заборами ветер, летя на Москву; улизнул в переулок, сигать по дворам; вдруг по крыше лузнул; и, как ветром надутый картуз, переулок приплющился; ветер, махнувши Плющихой, ударился — в Брянский вокзал!
И туда же авто.
Генерал Булдуков
Адъютант Сослепецкий был зол: с Александровского, чорт, вокзала — на Брянский.
— Эй, где генерал Булдуков?
— А вон там!
На путях запасных, за кордоном, в парах, переблескивал поезд-игрушка, неделями пар разводя; за зеркальными стеклами щелкала белоголовая пробка; тут пил Булдуков с Бурдуруковым, при адъютанте, с певичкой, Азалией Пах, и с артисткою, Зоею Стрюти; Велес-Непещевич с портфелем при них состоял (для особых их поручений).
Из окон маячили тени.
Под окнами штык часового острился, — не выблеском стали, а — злым остроумьем; не бил барабан ходом маршевых рот; прапор — рапортовал: —
— «Раз»!
— «право!»
— «Раз!»
— «право!» —
— Ветер захватытывал голос: едва долетало:
— Расправа!
— Расправа!
И — песня плескалася:
Эй, забрили наши лбы
Штуки петербургские, —
Посадили на бобы
Бережки мазурские.
Против шерсти нас не гладь:
Стали мы, как ёжики:
Не позволим приставать, —
Востры наши ножики.
— Так, — процедил генерал Булдуков, — соберите вы там… — покряхтел он.
И — долгая пауза:
— Ну, и…
Тут сделавши пальцем — так, что-то глазенками тыкнулся в Велес-Непещевича.
— Ставке ответите.
Что отвечать-то?
Велес-Непещевич весьма выразительно гымкнул.
— Так точн… вышпревсходство!
Щелкнул шпорою, честь отдал: марш!
А Велес-Непещевич, который вернулся из Англии только что, взяв его под руку, с ним впечатленьем делясь, заводил его — взад и вперед.
— Объясняю им в Лондоне: «Не принимаю: негодные шины!» — «Нет, сер, — вы их примете!» — Шлю телеграмму: из Лондона в Питер; ответили: «Наши союзники: автомобильные шины — принять».
Где-то перецепляли вагоны, куда-то катя их; от фронта румынского несся, как вошью укушенный, поезд — с разбитыми стеклами: ором и дёром; обратно тащились вагоны, — до фронта, пути перекупорив; и по приказу начальника армии, номер такой, их валили с путей: под откос.
— Приезжаю, — гудел Непещевич, — я в Питер: там «фоны».
Вагоны…
— Там — «деры»!
Два тендера…
Вдруг — мимоходом:
— Пан Ян вас сейчас повезет: быть свидетелем…
— Да пощадите: я — с фронта, еще не умывшись…
— Нельзя, дорогой: потерпите; «он», — взгляд в булдуковские окна, — боялся ответственности, на меня взвалил; там у вас — Ставка; у нас — жандармерия; там — филиал Милюкова, а здесь у нас — Штюрмер; вот «он» и боится все…
— Наш Булдуков — бурдурукает… — к ним подошел Пшевжепанский.
Прошел паровоз: поворот колес, — красных.
— Вот вас господин адъютант подвезет: поработаете.
На путях запасных стали; ясно Велес-Непещевич весьма объяснял, что —
— короткие волны — убийственны; принцип открытия — наикратчайшие волны: орудия нынешние — чепуха, коли у волновой, новой пушки отверстие менее, чем у пипеточки, а район действия…
— Вы понимаете сами?
Под гулом войны мировой — гул иной: гул подпольный.
— Об этом — не крикнешь теперь: перекрадывать след к овладенью войной — вот что нужно!
И он — спохватился:
— Ну, — с богом!
По рельсам пошли.
Та же песенка — издали:
Брудер — канн ман? Я — ман канн!
Денежки немецкие!
Разбирайте балаган,
Руки молодецкие!
— Слышите?
— Слышу!
И — вышли.
— Лихач!
Елеонство
Вот домик оранжевый встал; желто-серая жескла трава; затусклило едва лиловато: с востока; вот — Дорогомиловский мост, самновейший ампир, где на серых столбах так отчетливо черный металл защербился рельефами: шлемов, мечей и щитов.
— Посмотрите: наш воин; когда-то парадную каску надев, при копье, при коне, на болота мазурские шел воевать с Рененкампфом; смотрите, — в картузике, выданном из интендантства, в шинелишке, спертой у трупа, он — тут!
Залынял: с табачишкой в кармане; и — с фигою; мобилизованный нюхает, что ему слопать.
— Их — столько, что кажется: фронт опустелым, что армия наша — мираж, то есть поле пустое.
— Сопрела в окопах.
А в поле сидели и кашу варили: волна беловатого газа бежала в овраге: недавно еще; вздрогнул:
— Скоро ли?
— Скоро.
Пан Ян Пшевжепанский, похлопывая по плечу Сослепецкого, стал занимать анекдотами:
— Вы называйте пан Яном меня: мы — товарищами.
Сослепецкий подумал:
— Не очень-то лестно.
И вот — горбосвёрт: угол белого дома открыл переулок, который ломал этот горб, точно руку, откинутую от плеча и составленную из домов, Сослепецкому очень знакомых: он — в каждом сидел почти: дом Четвеверова; антаблементы[29] лупились и блекли; подъезд — доска медная: Лев Леонидыч Лилетов. Карниз фриза[30] сизо-серизового, изощренно приподнятый морщью оливковых полуколонн межколонных, выглядывал из-за листвы желто-карей, срезаемой крышею синего домика — о трех окошках; и — с карточкою: «Жужеюпин». «Говядина Мылова» — вывеска. Арка ворот трехэтажного дома в распупринах, с черной литою решеткою: «Песарь, Помых, Древомазова, Франц Унзенпамп, Семимашкин, — доска с квартирантами. Грифельный, семиэтажный, балконами, с башнею, в северном стиле домина стеной бил по Шлепову, по переулку, темня — Новотернев: то — дом „Бездибиль“.
Дальше: Африковым и Моморовым — прямо к бульвару, к киоску, под вывескою „Пеццен-Цвакке. Перчаточное заведенье“.
— Тррр-ДРРР» —
— барабан —
— роту прапор вел
в переворохи —
— «дррр» —
— переворох на дворах; разворохи, в квартирах; и — ворох сознаний, сметаемый в кучи, как листья бульвара, стальным дуновеньем оторванные с пригнетенных друг к другу вершин, угоняемых в площадь Сенную, — туда, где кричало огромное золото букв —
— «Елеонство!» —
— «Крахмал, свечи, мыло!» — район переулочный, где проживает профессор Сэднамен над вывеской черной, «П. П. Уподобиев», иль — Калофракин (портной, надставляющий плечи и груди); с угла — Гурчиксона аптека: шар — красный, шар — синий. Вот вывеска, высверкнув, — сгасла. И тут же мадам Тигроватко жила.
Тигроватко
Тут спрыгнули; под характерною кариатидой; пан Янна подъезд; Сослепецкий, пальто растопырив, из брюк вынимал кошелек, сапогом выдробатывая:
— Чорт, как холодно!
Тоже — в подъезд.
Дверь с доской: Иахим Терпеливиль: и — вот:
— Тигроватко?
Пан Ян подмигнул:
— Прямо в точку: увидите.
— Не понимаю, — ворчал Сослепецкий, — с вокзала… хотя бы почиститься!!
— Вы, адъютант, потерпите.
И — дверь распахнулась.
Передняя пестрая: желтые стены; и — крап: черный, серый, зеленый; зеленая мебель; портьера желтеющая с теми же пятнами: черными, серыми, серо-зелеными; слева, в отбытую дверь, — коридорик, с обоями, напоминающими цветом шкуру боа: густо-черные пятна на бронзовом, темном; туда, — как в провал, или в обморок дико-тупой, из которого могут выкидываться только выкрики дико болезненные. Но мадам Тигроватко бросала туда: —
— Аделина! —
— Лилиша! —
— Параша! —
— Наташа! —
— И горничная выходила на зов: Аделина — в апреле; Лилиша — июле.
Снимая пальто, Сослепецкий косился в слепой коридорный пролет, вызывающий ассоциацию: боа контриктор! Повеяло диким кошмаром, уж виданным, —
— где-то, —
— с — утраченным смыслом, как с криком, которого нет, но который сейчас…
Вскрик:
— Леокади!
Взрывы хохота.
— Джулия фон-Толкенталь, — подцарапнул пан Ян своей шпорой.
— Мадам Толкенталь, или — только: таланты; миражи, корсажи; и франты, и фанты!
Глазеночки — тусклые, а позумент — прояснялся; и носик морского конька, едва красненький, с присморком, кончиком дергался: (тоже — как сон).
Аделина раскрыла портьеру, и у Сослепецкого вырвался вскрик:
— Это же!..
Древнее выцветом, серо-прожухлое золото: цвет — леопардовый, съеденный, мертвыми пятнами, точно покрытый дымящимся еле износом, как бы вызывающим вздрог: леопард этот — умер ли? Может, — сидит в мягких пуфах?
