Иван Подсвиров - Погоня за дождем
На следующее утро, только облетелись пчелы, Матвеич наладил медогонку, затянул проем двери простыней и, облачившись в крахмально-свежий халат, а на голову водрузив сетку, будто священник кадилом, помахал дымарем и снял с лежака крышку...
Он работал серьезно. Перед тем как вынуть рамки, основательно усаживался на стул, напускал в леток горьковатого дыму и ждал, пока пчелы, инстинктивно страшась "пожара", наберут в зобики мед и утихомирятся.
Рамки из гнезда он вытаскивал с великой осмотрительностью, не стучал и не делал резких движений, выбирая на откачку самые медовые, с побелкой, но, прежде чем опустить их в рамонос, сквозь очки тщательно ощупывал соты, выискивал матку и, не найдя, с облегчением вздыхал... Произведя пять-шесть таких уморительно сложных манипуляций, он опять сжимал мехи дымаря, окуривал улей, вытаскивал отобранные рамки и мягким ударом в угол верхнего бруска отряхивал в гнездо гудящий клубок. Оставшихся на сотах пчел смахивал мокрым гусиным крылышком. Чистые рамки ставил в другой рамонос, который бегом относил Гордеич в будку.
В противоположность Матвеичу, Гордеич не особо церемонился. Он выхватывал рамку из ящика, кривым ножом мигом срезал с обоих боков восковые крышечки и, не уронив ни капли из распечатанных сот, закладывал в медогонку. Проделав то же самое с остальными тремя, вращал ручку, сверкая в напущенном дыме своим золотым зубом. Спустя несколько минут он выныривал из будки и возвращал Матвеичу "провеянные" рамки; но тот не торопился принимать их и устанавливать обратно в гнездо. Его невозмутимость и обстоятельность задевали Гордеича, он нервничал и кидался на помощь Матвеич останавливал напарника хладнокровным жестом хозяина:
- Я сам. За нами никто не гонится.
- Ёк-макарёк! - распалялся Гордеич, дрожа от возмущения. - Когда ж мы так кончим!
- Пчела суетни не любить, - поучал его Матвеич, морщась от дыма. Кончим. Поспешишь - людей насмешишь. Одна вон тетка поспешила - семерых родила.
- Ты мне зубы не заговаривай. Давай шевелись.
- А что?
- То! Не одному тебе качать. Погода испортится!
- Не должна б... - Матвеич глядел на ясное небо, передвигался со стулом к соседнему улью. - Не качка - слезки. Очередь только отбываем.
Старики углубились в работу, мне стало одиноко. На контрольном все еще держалась убыль. Наверное, судьбою уготовано мне иным способом добывать кусок хлеба насущного: ставка на мед проваливается. "Не ропщи и ни с кого не взыскивай, - нашептывает мне внутренний голос. - Наберись мужества. Смиренно тяни упряжь свою в каменистую гору".
Нет, право, одно удовольствие - иронизировать над собою в безвзяточный период! Иногда меня берет искушение, вдруг нестерпимо хочется сесть за мольберт, но я не верю в эти порывы, превозмогаю и останавливаю себя:
нельзя, холст будет испорчен. Не то у меня душевное состояние, нет во мне спокойной ясности, необходимой для творчества.
В другой раз, в другой раз...
Впрочем, мысли мои омрачились после того, как Тоня не пришла к озеру. Я все-таки хочу увидеть ее. Зачем?
Вполне вероятно, меня привлекает загадочность ее одинокого существования в степи, ее молодость.
В полдень, искупавшись под струею ручья, я бродил по балке. Иногда думалось: искать с нею встречи в моем положении, в положении женатого мужчины, нехорошо; но тут же я убеждал себя в обратном: нет ничего худшего, чем подавлять естественные желания, подчиняться условностям, ведь я ничего дурного ей не сделаю и не могу, не в состоянии сделать. Обогнув камышовое ржавое болотце, я вышел к старым тутовым деревьям, росшим на левом берегу ручья, на месте бывшей усадьбы. Я поднял голову и увидел Тоню. Наклонив ветку, она рвала почерневшие ягоды, одетая в прежнее ситцевое платье, но туфли на ней были коричневые, на низком каблуке. Почуяв за спиною шорох моих шагов, она вздрогнула, выпустила из рук ветку и в растерянности обернулась. Она молчала, прямо глядя на меня своими расширенными синими глазами.
- Вчера я был у озера. Ждал вас до полуночи.
- Я видела вас, - сказала она.
- Видели и не пришли!
- Да. Видела и не пришла. Я не люблю случайных знакомств... Так что же вы за тип? - спросила она и уселась на склоненную к земле ветку.
- Я художник. Приехал на пасеку помогать отцу. - Я подошел к ней ближе. - А вы? Кто вы?
- Никто. Вы же видели. Гоняюсь за поросятами. - Она заслонилась ладонью от солнца и сощурила веки. - Летом я живу с родителями на этой даче, осенью и зимой коротаю дни дома, в хуторе Сливовом. Мы там купили хороший дом, с садом.
- Вы где-нибудь учитесь?
- Нет, - быстро ответила она, - не учусь. В прошлом году я сдавала экзамены в педагогический институт, и вдруг телеграмма: тяжело заболела мама. Я бросила все и вернулась домой. В войну наша семья попала под бомбежку, двух моих старших братьев убило, а мама... - Голос у Тони оборвался, она закусила побледневшие губы и усилием воли сдержала навернувшиеся на глаза слезы. - Вот, - через некоторое время сказала она и слабо улыбнулась. - Теперь вы знаете всю мою биографию. Как видите, она у меня простенькая. Я - домохозяйка, а вы художник. Нам не о чем с вами говорить. Так же? - Ее глаза испытующе, строго глядели на меня.
- Ваша судьба в ваших руках, - с жаром заговорил я. - Только не поддавайтесь обстоятельствам.
- Что ж вы советуете мне делать?
- Учиться. Вам нужно учиться. Готовьтесь к экзаменам. Попробуйте снова поступить в институт. Пробейтесь туда во что бы то ни стало! Я помогу вам достать книги.
- Книги у меня есть, я их проштудировала от корки до корки.
- Тем лучше. И не раздумывайте, поступайте в институт.
- Это невозможно, - она приподнялась с ветки. - Отец просит доглядеть их. Без меня они умрут с тоски.
Они только ради меня и живут.
- Но это самоубийство - губить молодость... все свои силы... ум! И ради чего? Ради каприза стариков! Вы же не совсем покинете их, будете приезжать. Нет, ваши родители не понимают, что из любви к вам губят вас окончательно. Ужасный эгоизм.
- Не говорите о них плохо, прошу вас! - вспыхнула Тоня. - Им нужно прощать слабости. У них была тяжелая жизнь, нам не понять ее. - Она прошла мимо меня в сильном волнении. - Мне пора.
Но, перепрыгнув через ручей, Тоня остановилась.
- Пожалуйста, не обижайтесь. Вы долго еще будете на пасеке?
- Месяца полтора.
- О! Тогда мы еще увидимся. До свидания! - Она улыбнулась и помахала мне рукой.
Больше она не оглядывалась назад, быстро шагала к хутору, почти бежала, изредка наклонялась и рвала цветы, пестрея ситцевым платьем.
12 июня
Вчера на попутной примчался тесть, свежевыбритый, в тонкой льняной рубахе и в начищенных до блеска туфлях. Он истребил колорадского жука на своей картошке, перед отъездом на пасеку попарился в новой красногорской бане. Однако наши вести поубавили в нем бодрости.
Тем не менее тесть угостил нас пирожками с печенкой и, так как мы несколько дней подряд не ели горячего (ни Гордеич, ни Матвеич не варили, сберегая продукты, а я был плохой повар), сготовил борща из молодой капусты - и мы отлично пообедали. Матвеич не принес меду, сказал:
- После разговеемся.
До вечера мы с тестем вырезали трута, а компаньоны "трусили" рамки. Незаметно легли сумерки. Матвеич, сняв халат, не спеша собрал ужин, выставил на стол бутылку самодельного коньяка (хранил для торжественного случая), налил в чашку меду и позвал:
- Эй, пчеловоды! Идите отведаем медку.
Деревянной ложкой он зачерпнул мед, высоко поднял ее и опрокинул: стекало медленно и тягуче, слой наворачивался на слой.
- Зрелый... вязкий, - похвалил тесть.
- Да маловато, - вздохнул Матвеич.
Мы обмакнули куски пшеничного хлеба в янтарносветлый мед и, ни капли не уронив, облизнули его, подержали, как истинные гурманы, во рту, одобрительно закивали и разом, наперебой стали нахваливать его запах, вкус и цвет, незамутненный примесями, чокнулись и с сознанием важности момента, степенно выпили за первую качку.
- Завтра я обдеру своих, пока они добренькие, - объявил Горденч. - Была не была! Резвее будут шевелиться, а то зажирели.
- Я подожду, - сказал тесть. - Погодка наладится, дождик сыпанет гляди, и поднесут килограмма три.
Матвеич внимательно, с оттенком превосходства глянул на него сквозь очки, посоветовал:
- Не тяните, Федорович. Как бы хужей не стало. Хочь старый мед вытрусите. Задайте им пару.
- У тебя пчелы сильные, а у меня заморыши. Нуклеусы. Равняешься... Что с них толку? Я на этот год не надеюсь. Мне бы пчелишек к новому сезону выхолить.
До ума довести.
- Федорович! - рассердился Гордеич. - Вечно ты ноешь. Не хочешь драть не дери. Тебя никто не принуждает, не ной.
- Я подожду.
- Вольному воля, спасенному рай. Ух, Федорович, какой ты! Не люблю я тебя за нытье.
- Качать надо, - рассудил Матвеич. - На подсолнухи ехать, не забывайте. Рамки оборвутся... Ясное дело, рази это мед? Курям на смех. Пальца не обмочишь. Дорого в этом году достается медок. Дорого. Утрачаемся на транспорт, а все без толку. Дождя нема. Обегаеть нас.
