Вадим Кожевников - Степан Буков
— В пехоте хорошо, — заметил Кондратюк. — Всегда на земле, при людях, ума прибавляется. Всего навидаешься.
— Армейский народ ходкий, — сказал Лунников. — У любого своя высотка намечена. — Спросил Должикова: — Ты, Витя, на что нацеливаешься?
— Как отец, учителем. Только школу фашисты сожгли.
— Отстроим.
— Отец преподавателем немецкого языка был, — тихо произнес Должиков. Очень любил немецких классиков, а они его убили.
— Фашисты! — уточнил Кондратюк.
— Все равно — немцы.
— Ты, Витя, вот что прикинь, — ласково посоветовал Буков. — В районном магистрате видел тех, кто из лагерей вышел, пытанные, замученные, — тоже немцы.
— Так это антифашисты, ну сколько их?
— А большевиков сколько до революции было? Считанное число.
— Спасибо за политинформацию! — задорно сказал Лунников. — Только помещение для занятии неподходящее — вроде санузла.
— Ты шуточками тут не балуй, — строго одернул Кондратюк. — Фашистов пришибли, факт налицо. Дошли до Берлина и точку войне поставили, а дальше что с ними будет, с немцами?
— Наведем порядок, будьте уверены, — усмехнулся Лунников.
— Так ты, выходит, завоеватель народа, — иронически заметил Кондратюк, — а вовсе не его освободитель.
— Заклеймил, — обиделся Лунников. — Что, я не понимаю, какая сейчас ситуация: комендантский наш час — дело временное. Немцы должны сами себе самостоятельно установить режим жизни: либо свобода и власть трудящихся, либо опять на шею им капиталисты вскочат, которых в западных секторах союзники обожают, как родственников.
— Правильно отрапортовал, — сказал Кондратюк, — а то я думал, тебя на свое идеологическое иждивение взять как отстающего.
— Ну вот что, перекур кончаем, надо посты занимать, — вставая, объявил Буков. — У Кондратюка свое дело. Мы боевое охранение. Ты, Лунников, становишься в первом боковом отводе, наблюдение ведешь по магистральному каналу. Ты, Должиков, в обратном направлении, тоже у бокового отвода. Я ваш резерв. Вызывать, в случае чего, световым сигналом, самой короткой вспышкой, ладонью фонарь прикрыть и чуточку щелку между пальцев оставить.
Сопроводив, как разводящий, на пост Лунникова и Должикова, Буков встал по другую сторону стены, за которой работал Кондратюк, продолжая свой тщательный поиск, прикрепив брючным ремнем к голове фонарь, подобно шахтеру-забойщику.
Дзюба правильно предсказал, что утром уровень сточных вод повысится.
Буков тревожно прислушивался к сопению сточной воды, ползущей под землей, как гигантское мягкое пресмыкающееся, и чувствовал сквозь прорезиненную спецовку ее отвратительное, ощупывающее прикосновение.
И дышать становилось все труднее от зловония и оттого, что вода вытесняла воздух из туннеля.
Вспоминая о том, о чем рассуждали его люди во время перекура, Буков отметил, что каждый деликатно избегал говорить об обстановке, в которой они оказались, будто здесь ничего такого нет особенного, что бы могло взволновать, обеспокоить.
Это было проявлением солдатской воспитанности — делать вид, будто "все в норме", чтобы не трепать ни себе, ни товарищу нервы предположениями о грозящей опасности, не обнаруживать своих опасений, а уж если высказывать их, то только иронически, насмешливо, будто подсмеиваясь над самим собой.
Поэтому и было сказано Кондратюку:
— Нашел работенку себе по специальности. Обрадовался. Любитель взрывные шарады разгадывать.
— Ну и что? — притворно сердито ответил Кондратюк. — Да, любитель, вам такого моего удовольствия не понять.
Лунников заметил:
— На байдарке тут можно патрулировать — и спорт, и служба.
И даже Должиков произнес в тон ему:
— Подземный патруль, на петлицах — летучая мышь. Буков перебрался за стенку к Кондратюку. Сказал:
— Вода прибывает!
Кондратюк, медленно и осторожно выпрямившись, спросил недовольным тоном:
— Ну и что?
— Наши могут не дойти.
— А чего им понизу топать? Вылезут из первого же люка, и все.
— Район сильно разрушенный — завалы, крышки люков не поднять.
— Ну, это их забота, — хмуро сказал Кондратюк, — а у меня тут свое. Смотри, вот провод к кольчужке далеко ведет, ходил я вдоль, конца нет, значит, где-то с дальней точки подрывная машинка. А это вот шнур, тоже конца не обнаружил, тянется в боковой ход, страховались, значит. Но еще одну штуку обнаружил — в полметра от пола поставлены взрыватели на предохранителях из кусков пиленого сахара. Если вода на этот уровень подойдет, сахар в воде растает, взрыватель сработает. Это у флотских манера на сахаре взрыватели ставить. Просто и надежно. Значит, со всех сторон, на все случаи тут продумано. А вот еще с часовым механизмом нашел, но он незаведенный, просто так стоял. — Воскликнул гневно: — Это же все-таки надо такую бесчеловечность учинить! Ну, заложил бы взрывчатку под объектами, чтобы выборочно только наших побить, а то всех начисто потравить — и своих, и наших — изуверство окончательное. Сколько я всяких подлостей их только не обезвреживал: наших погибших на поле боя они минировали! Под подходящие для госпиталя помещения фашисты мины закладывали замедленного действия. Все было, но такого не попадалось.
— А теперь ничего здесь не осталось, что бы сработало? — опасливо осведомился Буков.
Кондратюк сказал высокомерно:
— Стал бы я на рассуждение время тратить, если б все не зачистил. Добавил сердито: — Сейчас по линии бы пройтись и на обоих концах в засаду засесть.
— Теперь нельзя, — покачал головой Буков. — Вода подпёрла. Надо выждать. Пойду проверю, как там Должиков в охранении.
Должиков стоял в боковом откосе уже по грудь в воде.
— Ну как? — спросил Буков. — Не утоп еще окончательно?
— Ну что вы! — сказал Должиков. — Я на стене смотрел отметки уровня, выше плеч не поднимается.
— А вдруг?
— Я же на посту! — сказал Должиков.
— Это верно! — согласился Буков. — Пост — служба такая: умри, но не сойди. — Помолчал, подумал и заявил решительно: — Пока я тебя с этого поста снимаю. Поскольку по высокой воде никто сюда, надо полагать, не сунется. А вот где Лунников, там склон сильнее, там и уровень ниже. Я тебя к нему напарником назначаю.
Лунников откликнулся во мраке плаксиво и не по форме:
— Ага, пришли — ну все! Хватил меня псих, хоть беги или об стену…
— Что-нибудь засек?
— Ничего! И вообще — ничего. Стоишь и думаешь: ни тебя и вообще ничего нет, — бормотал Лунников.
— Может, ты просто в помоях потонуть опасался? — осведомился Буков. Так это напрасно, выше нормы уровень стока не поднимется, все равно голова будет наружу.
— Время я не понимал, время, — раздраженно твердил Лунников.
— Если сток высокий пошел, значит, утро, за ним день. Спадет вода ночь, — пояснил Буков.
— Вы побудьте здесь, — жалобно попросил Лунников. — Ну хоть по одной скурим.
Он жался плечом к Букову и пытался объяснить свои переживания:
— Я ко всему на людях привык. Бой — он тоже на людях и в разведке, немец — тоже человек. А тут — один. А я один не могу, особенно когда думаешь, что ты окончательно один.
Буков согласился:
— Это верно, привычка у нас за войну отработалась — с кем-нибудь, но вместе, при другом и помереть, думаешь, не так уж страшно. — Добавил утешающе: — Должиков с тобой побудет, временно, пока с той стороны вода спадет. У тебя тут обстановка посуше. По боковому ходу вода идет, а там перемычка поднимает.
— Спасибо, — сказал Лунников.
— Это я не для твоего удовольствия принял решение, а чтобы Должикова не утопить. Стоял в стоке по самые плечи и не жаловался.
— Я, Степан Захарович, подолгу один привык быть, — поспешил заверить Виктор. — В погребе долго один при немцах жил, питался соленой капустой из кадки и сырую картошку ел, в капусте витаминов нет, а в сырой картошке их много.
— Значит, настоящий подпольщик, — уважительно определил Лунников.
— Нет, вначале я просто так, чтобы в Германию не угнали.
— А теперь добровольно, сам в Берлин пришел, — заметил Лунников.
— Я же в боях не участвовал, назначили переводчиком. А пленные, они совсем другие, будто никогда и не воевали против нас.
— Я сам немало их лично перевоспитывал, — сказал Лунников. — Как дойдет до его ума, что ты его вроде как выручил тем, что прихватил, от войны избавил, сразу — геноссе. Ну, конечно, осаживаю. Нам геноссе те, кто рот-фронт, а он, если и не фашист, для меня все равно темная личность.
— Они считали, что мы низшие существа, а они высшие.
— До начала сорок второго, а потом мы их от этой мысли отучать стали.
— Это их идеология.
— Знаю, дешевка. Все равно что пьяному в бой идти, от страха труса это лекарство бодрит до первого ушиба. В бою на чем держишься — не на том, что ты будто самый храбрый, а на том, чтобы свое подразделение не подвести, чтобы не хуже своих товарищей быть, которые в смерть, не зажмурившись, кидаются. От этого в тебе сила.
