Николай Лесков - Старые годы в селе Плодомасове
– Ну-с?
– Ну-с, я уж это, разумеется, понимаю, что это на мой счет с Алексеем Никитичем про двуличность, – подойду, униженно вину свою чувствуя, поцелую ручку и шепну: «Достоин, государыня, достоин сего, достоин!»
– Аксиос, – заметил дьякон.
– Да-с, аксиос. Этим укоренением вины своей, по всякую минуту, их, наконец, и успокоил.
– Это наитеплейше! – воскликнул Туберозов.
Николай Афанасьевич обернулся на стульце ко всем слушателям и заключил:
– Я ведь вам докладывал, что история самая простая и нисколько не занимательная. А мы, сестрица, – добавил он, вставая, – засим и поедемте!
Глава седьмая
Николай Афанасьевич улетает, и с ним улетает старая сказка
Марья Афанасьевна стала собираться.
Все встали с места, чтобы проводить маленьких гостей, и беседа уже казалась совершенно законченною, как вдруг дьякон Ахилла опять выступил со спором, что Николай Афанасьевич не тому святому молебен служил.
– Это, отец дьякон, не мое, сударь, дело знать, – оправдывался, отыскивая свой пуховый картуз, Николай Афанасьевич. – Я в первый раз пришел в церковь, подал записку о бежавшей рабе и полтинник; священник и стали служить Иоанну Воинственнику, так оно после и шло.
– Плох, значит, священник.
– Чем? чем? чем? так, по-твоему, плох этот священник? – вмешался неожиданно кроткий отец Бенефисов.
– Тем, отец Захария, плох он, что дела своего не знает, – отвечал Бенефисову с отменною развязностью Ахилла. – О бежавшем рабе нешто Иоанну Воинственнику петь подобает?
– Да, да! А кому же, по-твоему? Кому же? Кому?
– Кому? Ведь, слава тебе господи, сколько, я думаю, лет эта таблица перед вами у ктитора на стене наклеена; а я ведь по печатному читать разумею и знаю, кому за что молебен петь.
– Да!
– Ну и только! Федору Тирону, если вам угодно слышать, вот кому.
– Ложно осуждаешь: Иоанну Воинственнику они праведно служили.
– Не конфузьте себя, отец Захария.
– Я тебе говорю: правильно.
– А я вам говорю: понапрасну себя не конфузьте.
– Да что ты тут со мной споришь! Ишь! ишь!.. спорщик какой!
– Нет, это что вы со мной спорите! Я вас ведь, если захочу, сейчас могу оконфузить.
– Ну, оконфузь.
– Ей-богу, оконфужу!
– Ну, оконфузь!
– Ей-богу, ведь оконфужу, не просите лучше, потому я эту ктиторскую таблицу наизусть знаю.
– Да ты не разговаривай, а оконфузь, оконфузь! – смеясь и радуясь, частил Захария Бенефисов, глядя то на дьякона, то на чинно хранящего молчание отца Туберозова.
– Оконфузить? извольте, – решил Ахилла и сейчас же, закинув далеко за локоть широкий рукав, загнул правою рукой большой палец левой руки, как будто собирался его отломить, и начал: – Вот первое: об исцелении отрясовичной болезни – преподобному Марою.
– Преподобному Марою, – повторил за ним, соглашаясь, отец Бенефисов.
– От огрызной болезни – великомученику Артемию, – вычитывал Ахилла, заломив тем же способом второй палец.
– Артемию, – повторил Бенефисов.
– О разрешении неплодства – Роману Чудотворцу; если возненавидит муж жену свою – мученикам Гурию, Самону и Авиве; об отогнании бесов – преподобному Нифонту; от избавления от блудныя страсти – преподобному Мартемьяну…
– И преподобному Моисею Угрину, – тихо вставил до сих пор только в такт покачивавший своею головкой Бенефисов.
Дьякон, уже загнувший все пять пальцев левой руки, секунду подумал, глядя в глаза отцу Захарии, и затем, разжав левую руку, чтобы загибать ею пальцы правой, произнес:
– Да, можно тоже и Моисею Угрину.
– Ну, теперь продолжай.
– От винного запойства – мученику Вонифатию…
– И Мовсею Мурину.
– Что-с?
– Вонифатию и Мовсею Мурину,– повторил отец Захария.
– Точно, – подтвердил дьякон.
– Продолжай.
– О сохранении от злого очарования – священномученику Киприяну…
– И святой Устинии.
– Да позвольте же, наконец, отец Захария!
– Да нечего мне тебе позволять, русским словом ясно напечатано: «и святой Устинии».
– Ну, хорошо! ну, и святой Устинии, а об обретении украденных вещей и бежавших рабов (дьякон начал с этого места подчеркивать свои слова) Федору Тирону, его же память празднуем семнадцатого февраля.
Но только что Ахилла вострубил свое последнее слово, как Захария, тою же своею тихою и бесстрастною речью, продолжал чтение таблички словами:
– И Иоанну Воинственнику, его же память празднуем десятого июля.
Ахилла похлопал глазами и проговорил:
– Точно, теперь вспомнил: есть и Иоанну Воинственнику.
– Так о чем же это вы, сударь, отец дьякон, изволили спорить? – спросил, протягивая на прощанье свою ручку Ахилле, Николай Афонасьевич.
– Ну, вот поди же ты, говори со мной! Дубликаты позабыл, вот из чего спорил, – отвечал дьякон.
1868Дополнение
Очерк второй
К главе VI
И вот Марфа Андревна принималась за дело основательней: она брала с собою ключницу и прежде всего запирала один конец коридора. Здесь, у запертой двери, Марфа Андревна оставляла ключницу, вооружив ее голиком на длинной палке, а сама зажигала у лампады медный фонарик и обходила дом с другого конца. Всполох был страшнейший! Марфа Андревна, идучи с своим фонарем, изо всех углов зал, гостиных и наугольных поднимала тучи людей и гнала их перед собою неспешно. Она знала то, чего никто из гонимых не знал, она знала, что впереди всех их ожидает ловушка – запертый конец коридора, из которого им ни в бок, ни в сторону вынырнуть некуда. Испуганная челядь действительно так и попадалась в дефилеи коридора, и здесь-то, в этом узком конце длинного прохода, освещаемого одним медным фонариком, происходила сцена, которую, по правде сказать, Марфа Андревна как будто даже несколько и любила.
По мере того как она загоняла все большую и большую толпу народа, ею самою овладевала кипучая, веселая заботность; она смотрела вокруг и около, и потихоньку улыбалась, и, вогнав, наконец, в коридор всю ватагу, весело кричала стоявшей по тот бок у запертой двери ключнице: «Держи их, Васена! держи!»
И вслед за этим Марфа Андревна с детским азартом начинала щелкать кого попало по головам своей палочкой.
Тесно скученная толпа мужчин и женщин, все растрепанные и переконфуженные, бились и теснились здесь, как жеребята, загнанные на выбор в тесную карду. Каждому из застигнутых хотелось протолкаться вперед, попасть ближе к двери, спрятаться вниз и скрыть свое лицо от барыни. Марфа Андревна наказывала свою крепостную челядь своею дворянской рукою, видя перед собой лишь одни голые ноги, спины да затылки. Во время ее экзекуции она только слыхала нередко писк, визг, восклик: «Ой, шею, шею!», или женский голос визжал: «Ой, да кто здесь щекочется!» Но имен обыкновенно ни одного толпою не произносилось. Имена виновных открывались особенным способом, тешившим Марфу Андревну. Для этого Марфа Андревна приказывала ключнице отпирать дверь и пропускать через нее по одному человеку, объявляя при этом вслух имя каждого, кто покажется. По этому приказу замкнутая дверь коридора слегка приотворялась, и Марфа Андревна и ключница одновременно поднимали над головами – одна фонарик, другая – просто горящую свечку. Западня была открыта, и птиц начинали выпускать. Ключница давала протискиваться одному и, вглядываясь ему в лицо, возглашала:
– Первый Ванька Индюк!
Марфа Андревна отвечала ей:
– Пропусти!
Лакей Ванька Индюк проскользал в дверь и исчезал в темном пространстве. Ключница пропускала другого и возглашала:
– Ткач Есафей!
– Пропусти! Экой дурак, и он туда же: ноги колесом, а грехи с ума не идут.
Опять пропуск.
– Иван Пешка.
– Пусти его.
– Егор Кажиён!..
Ключница переменяла тон и взвизгивала:
– Ах ты боже мой, да что ж это такое?
– Ну!.. Чего ты там закомонничала?
– Да как же, сударыня: один сверху идет, а двое снизу крадком пролезают.
– Не пускай никого, никого понизу не пускай.
– Да, матушка, за ноги щипются!
– Эй вы! не сметь за ноги щипаться! – командует Марфа Андревна, и опять начинается пропуск.
– Аннушка Круглая.
– Хороша голубка! Что тот год, что этот, все одно на уме!.. Пусти ее!
– Малашка Софронова!
– Ишь ты! Сказать надо это отцу, чтоб мокрой крапивой посек. Пусти.
Долго идет эта перекличка и немало возбуждает всеобщего хохота, и, наконец, кучка заметно редеет. Марфа Андревна становится еще деятельнее и спрашивает:
– Ну, это кто последние, что сами не идут? Вы!.. Верно, старики есть?
– Есть-с, – отвечает ключница.
– Ну ступай, ступай, нечего тут гнуться!
Одна фигура сгибается, норовит проскользнуть мимо ключницы, но та ее прижимает дверью.
– Акулина-прянишница, – отвечает ключница.
– А, Акулина Степановна! А тебе б, мать Акулина Степановна, кажется, пора уж и на горох воробьев пугать становиться, – замечает Марфа Андревна. – Да и с кем же это ты, дорогая, заблудилася?
