Николай Лесков - Печерские антики
- Добрый мужичонко этот Батвиневской - очень добрый... И повинился... Скверно только, зачем он трубку из длинного чубука палит?
Инок отвечал, что он этого не знает, а добрый владыка разворковался:
- Это, смотри, его протопоп Крамарев обучил... Университетский! Скажи ему, чтобы он университетского наученья не смущал, чтобы из длинного чубука не курил.
Очевидно, что в доносе было что-то о курении. Отец Евфим и в этом исправился, - он стал курить папиросы.
К сему разве остаётся добавить, что Ботвиновский был очень видный собою мужчина и, по мнению знатоков, в молодости превосходно танцевал мазурку, и... искусства этого никогда не оставлял, но после некоторых случайностей танцевал "только на именинах" у прихожан, особенно его уважавших.
Мне думается, что такой непосредственный человек непременно должен иметь место среди киевских антиков, и даже, может быть, воспоминание о нём окажется самым симпатичным для киевлян, между коими, вероятно, ещё немало тех, что "шли, плача, за его гробом".
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
О киевских богатырях я знаю мало. Видоизменяясь от облика Ильи и Чурилы до фигуры Остапа Бульбы, к моему времени в Киеве они являлись в лицах того же приснопамятного Аскоченского, студента Кол-ова и торгового человека (приказчика купца Козловского) Ивана Филипповича Касселя (чистого, беспримесного хохла, наказанного за какой-то родительский грех иноземною кличкою).
О силе Аскоченского говорили много, приводя примеры, что будто её иногда поневоле принимали в соображение бывший в его время ректором "русский Златоуст" Иннокентий Борисов и инспектор Иеремия. Достоверного в этом кажется то, что когда инспектор отобрал раз у студентов чубуки и снёс их к Иннокентию, то Аскоченский, с его "непобедимою дерзостию", явился к Иннокентию "требовать свою собственность". А когда Иннокентия назвал это нахальством и приказал наглецу "выйти вон", то Аскоченский взял "весь пук чубуков" и сразу все их переломил на колене.
Всё остальное, что касается его легендарной силы, выражалось в таком роде: он всё "ломал". Более всего он ломал, или, лучше сказать, гнул, за столами металлические ножи, ложки, вилки, а иногда подсвечники. Делал он это всегда сюрпризом для хозяев, но не всегда к их большому удовольствию.
О "непобедимых его дерзостях" рассказывалось тоже много, но над всем предоминировало сообщение о "стычке его с профессором Серафимом" на лекции церковной истории.
Дело было так, что профессор после беспристрастного изложения фактов пришёл научным путем к достоверному выводу, который изложил в следующих словах:
- Итак, мы ясно видели, что мать наша, святая православная церковь в России, приняв богоучреждённые постановления от апостолов, ныне управляется самим духом святым.
- В генеральском мундире! - отозвался с своей парты Аскоченский.
Профессор смутился и, как бы желая затушевать неуместное вмешательство студента, повторил:
- Самим духом святым.
Но Аскоченский снова не выдержал и ещё громче произнес:
- Да, в генеральском мундире!
- Что ты под сим разумеешь? - спросил его Серафим.
- Не что, а нечто, - отвечал Аскоченский и пояснил, что он разумеет военного обер-прокурора синода Н. Ал. Протасова.
Последний факт "непобедимой дерзости" Аскоченского был не в его пользу. Это случилось тогда, когда в одно время сошлись на службе в Каменце Аскоченский, занимавший там место совестного судьи, и бывший его начальник по Воронежской семинарии Елпидифор, на эту пору архиепископ подольский.
Архиепископ Елпидифор был изрядно нетерпелив и вспыльчив, но в свою очередь он знал продерзостную натуру Аскоченского, когда тот учился в Воронежской семинарии. Однажды Елпидифор служил обедню в соборе, а Аскоченский стоял в алтаре (любимое дело ханжей, позволяющих себе нарушать церковное правило и стеснять собою служащее духовенство).
Во время литургии какой-то диакон или иподиакон что-то напутал, и вспыльчивый владыка сказал ему за это "дурака".
Тем дело и кончилось бы, но после обедни у епископа был пирог, и к пирогу явился Аскоченский, а во время одной паузы он ядовито предложил такой вопрос:
- Владыка святый! что должен петь клир, когда архиерей возглашает "дурак"?
- "Совестный судья", - отвечал спокойно епископ.
- А я думал: "и духови твоему", - отвечал "непобедимый в дерзости" Аскоченский, но вскоре потерял место совестного судьи и навсегда лишился службы.
Другой богатырь, Кол-ов, действительно обладал силою феноменальною и ночами ходил "переворачивать камни у Владимира". Идеал его был "снять крепостные вороты и отнести их на себе на Лысую гору", которой тогда ещё не угрожал переход в собственность известного в России рода бояр Анненковых. Тогда там слетались простые киевские ведьмы. Но ворот Кол-ов не снял, а погиб иным образом.
Третий, самый весёлый богатырь моего времени, был Иван Филиппович Кассель, имеющий даже двойную известность в русской армии. Во-первых, торгуя военными вещами, он обмундировал чуть ли не всех офицеров, переходивших в Крым через Киев, а во-вторых, он положил конец большой войне, не значащейся ни в каких хрониках, но тем не менее продолжительной и упорной.
Не знаю, с какого именно повода в Киеве установилась вражда не вражда, а традиционное предание о необходимости боевых отношений между студентами и вообще статскою молодежью с одной стороны и юнкерами - с другой. Особенно считалось необходимым "бить сапёров", то есть юнкеров сапёрного училища. Шло это с замечательным постоянством и заманчивостью, которая увлекала даже таких умных и прекрасных людей, как Андрей Иванович Друкарт, бывший в то время уже чиновником особых поручений при губернаторе Фундуклее.
С утра, бывало, сговариваются приходить в трактир к Кругу или к Бурхарду, где поджидались сапёрные юнкера, и там "их бить".
Ни за что ни про что, а так просто "бить".
Но иногда для этого выезжали на дубу или пешком отправлялись "за мост" к Рязанову или на Подол, к Каткову, и там "бились".
Порою с обеих сторон были жертвы, то есть не убитые, но довольно сильно побитые, а война всё упорствовала, не уставала и грозила быть такою же хроническою, как война кавказская. Но случилось, что в одной стычке юнкеров (сделавших вылазку из урочища Кожемяки) с статскою партиею (спускавшеюся от церкви св. Андрея) находился Кассель. Будучи призван к участию в битве, Иван Филиппыч один положил на землю всех неприятелей, а потом заодно и всех своих союзников. В пылу битвы он не мог успокоиться, пока не увидал вокруг себя всех "полегшими". Это было так не по сердцу для обеих воюющих сторон, что с этим разом битвы прекратились.
Богатырей, прославленных силою, более уже не было. Эти, кажется, были последние.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
О кладах мне только известно в смысле литературном. Где-то и у кого-то в Киеве должен храниться один очень драгоценный и интересный литературный клад - это одно действительно меткое и остроумное сочинение В. И. Аскоченского, написанное в форме речи, произносимой кандидатом епископства при наречении его в архиереи. Речь новонарекаемого епископа, сочинённая Аскоченским, не только нимало не похожа на те речи, какие обыкновенно при этих важных случаях произносятся, но она им диаметрально противоположна по направлению и духу, хотя сводится к тем же результатам. В заправдашних речах кандидаты обыкновенно говорят о своих слабостях и недостоинствах - вообще сильно отпрашиваются от епископства, боясь, что не пронесут обязанностей этого сана, как следует. Потом едва только к концу, и то лишь полагаясь на всемогущую благодать божию и на воспособляющую силу молитв председящих святителей, они "приемлят и ни что же вопреки глаголят". Но речь Аскоченского идёт из иного настроения: его кандидат епископства, человек смелого ума и откровенной прямой натуры, напоминает "Племянника г-на Рамо". Он смотрит на жизнь весело и не видит никакой надобности возводить на себя самообвинения в тяжких недостоинствах. Напротив, нарекаемый епископ Аскоченского признаётся, что сан епископский ему издавна весьма нравится и очень ему приятен. Он рассказывает даже, какие меры и усилия он употребил для достижения своей цели - быть епископом. Потом говорит и о своих "недостоинствах", но опять по-своему: он не ограничивается общим поверхностным упоминанием, что у него есть "недостоинства", а откровенно припоминает их, как добрый христианин доброго времени, стоящий на открытой, всенародной исповеди. Кандидат доводит свою откровенность до того, что "недостоинства" его в самом деле как будто заставляют опасаться за его годность к епископскому служению, и за него становится и страшно и больно... Но вдруг живая душа исповедника делает быстрый взмах над миром и зрит оттуда с высот, что и другие, приявшие уже ярем епископства, были не только не достойнее его, но даже и после таковыми же остались. А он клянётся, что когда ему на епископстве станет жить хорошо, то он, как умный человек, ни за что не станет искать никаких пустяков, не имеющих прямой цены для счастия, и "потому приемлет и ни что же вопреки глаголет".
