Николай Переяслов - Мой дедушка - застрелил Берию
«Не поэтому ли, — подумал я тогда, возвращаясь мыслями к подробностям всего произошедшего 26 июня 1953 года, — Жукова, в отличие от Москаленко, попросили прибыть на то историческое заседание Президиума то ли ЦК, то ли Совмина — без оружия? Товарищи по партии словно предчувствовали, что, будучи вооруженным, он может не подчиниться их решению и, в надежде завоевать своим поступком благодарность Л. П. Берии, стать на его сторону. Ведь Берия к этому времени начал уже вовсю выказывать свою антисталинскую позицию (высказывался против несения сталинских портретов на первомайской демонстрации, критиковал за чрезмерное цитирование покойного вождя и так далее), и это не могло не симпатизировать Жукову, носившему в сердце глубочайшую обиду на вчерашнего руководителя державы...»
После опубликование этого материала на редакцию обрушился такой шквал звонков, что я думал наши телефоны этой нагрузки не выдержат. Нас называли очернителями, спрашивали, за сколько мы продались ЦРУ и Моссаду, не боимся ли мы Страшного Суда, и тому подобное. Придорогер даже посоветовал мне взять больничный и переждать ситуацию, он даже пообещал свести меня с нужным для этого дела врачом.
— ...Он тебе напишет по латыни какой-нибудь абсолютно безобидный диагноз, типа «appendecit na meste», недельку посидишь в Переделкине, пока эта волна уляжется, а потом вернешься... Поверь мне, в аналогичных случаях так поступают практически все редакторы.
— Хорошо, я подумаю, — пообещал я.
Но прибегать к помощи Фимкиного врача мне не понадобилось. Потому что буквально на следующий же после этого нашего разговора день в редакцию поступил факс, в котором сообщалось, что решением совета директоров информационного холдинга «БАБ-Пресс» я назначаюсь главным редактором газеты «Всенародная кафедра».
— Поздравляю, — первым зашел ко мне в кабинет с протянутой для приветствия рукой Придорогер. — Надеюсь, ты не начнешь свою деятельность с сокращения штатов?..
— Штатов? Да их-то я бы сократил с удовольствием! Техас там или, скажем, Алабаму...
— Ну, эти-то сокращай, сколько хочешь, фиг с ними! Лишь бы Придорогер остался, — хохотнул он, по-видимому, успокаиваясь...
...В один из первых дней моей работы в качестве официального руководителя «Всенародной кафедры» на мой стол положили текст выступления главного военного прокурора РФ генерал-лейтенанта юстиции Михаила Кондратьевича Кислицына, посвященного теме казнокрадства в армии. «...Это не красит Вооруженные силы России, — признавал он, — тем более что при нынешней ситуации в армейской среде, где царят хаос и полное безденежье, иначе и быть не может. Так, в этом году продовольственное обеспечение армии составило всего 62%, обеспечение солдат-контрактников повседневной одеждой — 31%. Государство задолжало военным 80 млн. рублей. Именно подобное бедственное положение становится причиной того, что коррупция поражает сознание чиновников в генеральских погонах. Сегодня следственные органы Главной военной прокуратуры расследуют 10 уголовных дел, где фигурируют должностные лица. Особенно громким из них стало дело генерал-полковника Олейника. Органы следствия инкриминируют генералу превышение должностных полномочий. В результате преступных действий генерал нанес государству ущерб на миллионы долларов...»
Прочитав прокурорское выступление, я с колебаниями отложил его в сторону. Казалось бы, горячий материал сам шел в руки, а я вместо того, чтобы немедленно засылать его в номер, положил прочитанный текст под сукно! Не знаю, почему, но хотя, из-за нанесенной мне батиным молотком травмы черепа, сам я навсегда оказался освобожденным от воинской службы и в армии не служил ни одного дня, но, даже заняв место Дворядкина, я (не считая публикации о послевоенной тайне маршала Жукова) старался не печатать в газете материалы, которые бы порочили честь русской армии. Хотя, надо признаться, сигналы о самом что ни на есть бесстыднейшем воровстве среди высших армейских чинов поступали в редакцию практически постоянно. Даже известный своими демократическими воззрениями и дружбой с Ельциным писатель Михаил Задорнов прислал нам однажды статью «Черная слизь, или Почему сатирику не спится?» (опубликованную позже в газете «Аргументы и факты»), в которой он с горькой иронией запоздалого прозрения размышлял о том, что во всех наших послеперестроечных правительствах наглядно обнаруживает себя одна общая черта: «статьи бюджета, из которых нельзя было украсть, или вычеркивались из бюджета, или сводились до того минимума, когда и не украсть уже не жалко. К таким статьям расхода и была приписана наша армия. Однако, то, что не жалко было не украсть на уровне вице-премьеров, очень жалко было не украсть армейской верхушке. В продажу пошли ордена, автоматы, пулеметы, все виды оружия, в том числе и секретного. Этот вид бизнеса разросся до продажи маршрутов десантников в Чечне и размыкания кольца окруженного противника. А сколько наши генералы за взятки подписали контрактов на продажу подводных лодок в утиль? Продали даже две самые секретные маленькие спасательные лодки. Единственные в мире! Зависть всех натовцев!.. Говорить о каких-то сохранившихся чудо-секретах в России несколько наивно. Секрет в другом. Почему лица и животы генералов-штабистов гораздо шире и круглее солдатских?..»
Увы, но во всем этом была немалая доля правды.
Однако, читая ложащиеся на мой стол материалы такого рода, я думал не про то, как нам поэффектнее «размазать» в ближайшем номере генерала Кобца или кого-нибудь другого из проворовавшихся миноборонщиков, а опять и опять вспоминал эпизоды, вычитанные однажды в книге Давида Ортенберга «Огненные рубежи», выпущенной Политиздатом в серии «Герои Советской Родины» ещё в 1973 году.
«...В одном из батальонов, — вспоминал он, — Кирилл Семенович обратил внимание на солдат — выглядели они не очень хорошо. Сколько ни допытывался, нет ли жалоб, как кормят, дают ли, что положено, и вообще, знают ли они, что им положено, — все в один голос отвечали, не желая, очевидно, подводить своих командиров: «Жалоб нет». Но от глаз командарма не ускользнули иронические улыбки на их лицах. И он заставил бойцов разговориться. Те признались, что кормят плохо, в бане давно не были. Опросил многих командиров подразделений и убедился, что ни одному из них не известны нормы довольствия. Конечно, в батальоне порядк был наведен тотчас. А на следующий день во все дивизии и полки пошла листовка политотдела, в которой были напечатаны нормы довольствия бойцов и решение Военного совета, обязывающее всех офицеров изучить эти нормы, листовку хранить у себя и строго следить за тем, чтобы боец получал все, что ему положено, по суворовскому принципу: «Свой паек съедай, а солдатский — солдату отдай».
Или — ещё один аналогичный случай.
«...Прибыли мы с Москаленко в деревню, — пишет далее Ортенберг, — где расположился один из наших полков. Недалеко от нее, на отшибе, разыскали казармы — старинные серые невзрачные здания, вытянутые в одну линию. Зашли в помещение. В комнатах холодно, грязно, на полу навалена в беспорядке солома.
Было уже девять часов утра, а кухня только-только задымила. В казарме мы не нашли ни одного старшего офицера, не говоря уже о командире полка и его заместителе по политчасти, хотя они имели строгий приказ дневать и ночевать с пополнением. Они, оказывается, жили в благоустроенных домах в двух километрах от казармы.
Вызвали полковое начальство сюда, в казарму. Пока дожидались, побеседовали с новобранцами. Это были парни, призванные из недавно освобожденных западных районов Украины и Молдавии, где они натерпелись от фашистов и сейчас рвались в бой. Эти парни, конечно, заслужили большего внимания и заботы, чем им уделили в полку. Нет необходимости рассказывать о том, какой разговор состоялся у Москаленко с командиром полка и другими офицерами... Словом, они пообещали исправить ошибку.
На второй день снова звонит Москаленко и говорит:
— Давайте ещё раз съездим к тем новобранцам. Посмотрим, как там дела.
И снова мы застали там точно такую же картину, как и накануне. Командарм приказал телефонисту соединить его с командиром полка, который продолжал отсиживаться в деревне.
— Все сделано, отрапортовал тот. — Все, как приказали. Все исправили.
— А где вы сейчас находитесь? — спросил Москаленко.
— Я? В казарме у новобранцев, — бодро ответил командир полка, думая, что Кирилл Семенович звонит из штаба армии.
И тут Москаленко сделал тонкий ход конем. Совершенно серьезным тоном он сказал:
— Если вы в казарме, то я у вас на квартире. Приезжайте немедленно сюда, в свой дом.
Можно представить себе немую сцену на том конце телефонного провода. Командир полка сразу догадался, где мы находимся, и тут же примчался в казарму. Вот тогда и состоялся один из резких разговоров...»
