З Вендров - Наша улица (сборник)
Мать я боготворил еще больше прежнего и больше прежнего жаждал ее ласки. Но вот беда - я выздоровел!
1937
СМЕРТЬ МАТЕРИ
1
Мать уже несколько недель прикована к постели, и нет надежды на ее выздоровление.
- Этот живодер ее со свету сжил! - вздыхает отец, вздыхают сестры, вздыхает дядя Гесл.
Живодер - это Борух Привес, ярый конкурент и враг матери, который, по словам моего отца, поставил себе целью свести ее в могилу
Мать делала все возможное, чтобы устоять против сильного конкурента. Ее мраморное мыло - твердое, белое с синими прожилками - было лучше фабричного ядрового мыла Привеса, и продавала она его на копейку дешевле, чем Привес.
Hо у того была настоящая фабрика, с оборудованием, с рабочими, а главное - Борух Привес работал на собственном капитале, он был "набит деньгами, как мешок", а мать съедали проценты и душили ростовщики.
Мамина фабрика наконец стала, и вместе с нею сдала и мама.
Такого позора она не могла вынести. Ее не столько огорчала потеря фабрики, сколько потеря доброго имени.
Как же так: Зелда, которую весь город уважал, которой все доверяли, вдруг прекратила платежи!
Мать почти перестала показываться на улице, она избегала людей, и субботние вечера у большого самовара были отменены.
Все чаще и чаще мать жаловалась на боли в сердце, пока она однажды не слегла в постель, чтобы больше не встать.
2
Теплый вечер позднего лета. Через открытые окна доносится до меня топот босых и обутых ног. Это, я знаю, мои товарищи играют в пожарников. Я сижу словно на горячих углях: как хорошо было бы тайком выбраться из дому и пристать к игре. Но этого нельзя сделать. Ведь за стеной, в соседней комнате, лежит тяжело больная мать. Отец побежал за Францискевичем и еще двумя врачами, чтобы устроить консилиум, они вот-вот должны явиться. То и дело приходят люди, справляются о матери. Соседки просто заглядывают в открытые окна:
- Как она себя чувствует?
- Был уже консилиум?
- Увы, такое дерево подкосилось! - Они ломают руки, как будто мать уже умерла.
Я, конечно, не знаю, что мать доживает свои последние минуты и совсем скоро я стану сиротой. Но я вижу, что у нас что-то происходит, и понемногу начинаю чувствовать себя причастным к этому "что-то".
У нас сидит дядя Гесл, брат матери, - красивый, рослый и сильный человек, который любит поесть и не прочь выпить.
- Прежде всего человек должен как следует набить свой чемодан, - острит дядя Гесл. - Одно из двух: будет человек жив, у него хватит сил еще раз поесть; если же он, не дай бог, умрет, у него по крайней мере хватит сил взобраться на катафалк.
Втянув в нос добрую понюшку табаку, дядя обращается к моей сестре:
- Не найдется ли у вас в доме хоть капля водки? Что-то под ложечкой сосет...
Опрокинув одну за другой две стопки, дядя находит, что не худо бы и закусить.
Дядя Гесл с истинным наслаждением хлебает свекольный борщ со сметаной, с которым, по его мнению, никакой бифштекс не сравнится.
Грохот колес по мостовой прерывает восторженную хвалу дяди Гесла свекольному борщу.
К дому подъезжают две брички: на одной папа с Францигкезичем, на другой - еще два врача.
Врачи не задерживаются у матери.
- Разве лишь пан бог поможет, медицина здесь бессипьна, - разводит руками Францискевич, выходя из маминой комнаты.
За ним идут два врача помоложе.
Тихо стоим мы все около маминой кровати. Отец, дядя, сестры - впереди, мы с маленьким братишкой - позади. Я боюсь смотреть на маму. Она лежит на кровати неподвижно, с вытянутым желтым лицом, восковые прозрачные руки, как мертвые, лежат на белой простыне, закрытые глаза глубоко запали, нос заострен, и самый кончик его бледен какой-то странной бледностью.
Любопытство, однако, побеждает страх: я просовываю голову между взрослыми и заставляю себя смотреть на маму. Я вижу, как еле заметно подымается и опускается тонкая простыня на ее груди, а помертвевшие губы как будто шевелятся. Может быть, она хочет мне что-нибудь сказать?..
Вздохнув, дядя Гесл на цыпочках выходит из комнаты.
Через несколько минут он снова появляется в дверях и киваег нам головой, чтобы мы подошли к нему поближе.
- От того, что мы стоим здесь, ей легче не станет, - говорит он шепотом. - Ей свежий воздух нужен. Достаточно, если одна Стися останется при ней, а вы все уходите отсюда. Воздуху побольше, понимаете?
Едва переступив порог столовой, дядя Гесл подносит отцу стопочку.
- Возьми, Хаим, подкрепись немножко!
С трудом подавляя рыдания, отец отворачивается от него.
- Тогда хоть перекуси что-нибудь. У тебя ведь сегодня крошки во рту не было.
- До еды "ли мне теперь? - с досадой отмахивается от пего отец.
- А если ты себя изведешь, ей от этого, думаешь, легче станет? Не упрямься, глотни немного водки и закуси.
В этот момент в дверях появляется сестра и сдавленным голосом зовет:
- Скорей, скорей!. . Идите... идите сюда. Она . . , она... мама... кончается...
Скорее с любопытством, нежели со страхом, я смотрю, как дядя Гесл вытягивает из подушки перо и прикладывает его к ноздрям матери.
Вслед за этим дом наполняется душераздирающими воплями и рыданиями. Во всех комнатах - чужие люди.
Все двери открыты настежь. Соседи входят и выходят.
Сестры кричат отчаянными голосами. Отец повернулся лицом к холодной кафельной печке и тихо плачет, вздрагивая острыми лопатками.
Я знаю, что мне надо плакать, но не могу. Дядя Гесл, всегда веселый, с круглыми и красными, как спелые яблоки, щеками, выпирающими из его густой черной бороды, стоит теперь у маминого изголовья и заливается слезами, как ребенок.
- Ой, Зелда, Зелдинька, зачем ты это сделала? - всхлипывает он и, словно молясь, покачивается из стороны в сторону.
Мне кажется одинаково странным и то, что он плачет, и то, что он имеет претензии к моей матери. Неужели она сама захотела умереть?
Я вздрагиваю. Все в доме рыдают, даже чужие тети и дяди плачут горькими слезами. Один только я не плачу.
И мне становится стыдно перед самим собой. Я начинаю корчиться, шмыгать носом, тереть себе кулаками глаза.
Любопытство, однако, толкает меня смотреть из-под кулачков на гримасы плачущих и прислушиваться к похвалам, которые женщины с молитвенным напевом расточают покойнице.
Но вот подходит отец, кладет мне руку на голову и с тихим рыданием говорит:
- Поплачь, сынок, поплачь. У тебя уже нет матери...
Я и раньше знал, что у меня уже нет матери, но папины слова вместе с ласковым прикосновением его руки исторгают из моих глаз потоки горячих слез. Я плачу, как плачут дети, задыхаясь и всхлипывая, как я плакал, бывало, когда жаждал материнской ласки.
3
- Уберите отсюда детей! Они ведь падают с ног, бедняжки. Надо отвести их куда-нибудь спать, - произносит кто-то.
Наша соседка, пекарша Злата, женщина, изнуренная тяжким трудом, с лицом желтым и иссохшим, как старинный пергамент, берет нас, меня и моего шестилетнею братишку, за руки и уводит к себе домой.
Она стелет нам на полу около широкой русской печи, укрывает обоих одним жестким шерстяным одеялом и гроизносит с тем жалостливым удовлетворением, которое приносит чужое горе:
- Спите, детки, спите, бедные мои сиротинки. Завтра гам надо рано встать, чтобы пойти на похороны матери.
Слова "сиротинки" и "похороны" меня мало трогают.
Я весь поглощен предстоящим спаньем на полу.
Спать на полу - это привилегия, которой мы, дети, пользуемся только раз в год, накануне пасхи, когда в комнатах уже убрано и пол устлан соломой, чтоб сохранился чистым к празднику. Весь год мы никогда не можем разрешить себе такого удовольствия, а тут вдруг в будни я лежу на полу, как в канун пасхи.
Всеми силачи я пытаюсь внушить себе радостное ощущение предпасхального спанья на полу, но ничего не получается. Не хватает сухой соломы, кататься по которой одно удовольствие, не хватает свежести добела вымытых полов и праздничных запахов, наполняющих дом в предпасхальные часы, Жесткая постель, кислый запах квашни у самого нашего изголовья, мышиная возня за печью все время напоминают мне, что сегодняшнее спанье на полу вовсе не предвещает праздника.
- Зямка, правда, твоя мама умерла? - спрашивает меня вдруг из-за перегородки мой товарищ Лейбка, мальчик с круглой головой, густо поросшей жесткими, торчащими, как щетина, волосами.
- Тише ты, сопляк! - сердится на него мать. - Дрыхни и дай бедным сироткам выспаться.
Мой братишка хватает меня за руку, прижимается ко мне и шепчет:
- Зямка, я боюсь...
Я привлекаю его к себе и стараюсь, как могу, его успокоить.
- Не бойся. Я же с тобой. Правда, хорошо спать на полу? Как накануне пасхи...
Сам я, однако, нисколько не утешен. Как-то тоскливо здесь, неуютно, все чужое.
"Завтра надо рано встать, чтобы пойти на похороны".
Эти слова меня не пугают. Наоборот, я чувствую себя не последней спицей в колеснице на похоронах и во всем том, что происходит теперь у нас в доме.
