Нина Катерли - Дневник сломанной куклы
- А когда операция? - спросила Юлька.
- Я... я не знаю, скоро, наверное. Я как-то так... несколько дней уже...
- Знаю. В компьютере для тебя два послания, непрочитанных. Это свинство. Прочитай, может, и узнаешь - когда.
- И что?
- А вот что: до операции ты никаких... новостей ей сообщать не будешь, ясно? - твердо сказала Юлька. - А после... После все будет зависеть от результата. Что - "как"? Вот так: если она поправится, тогда и решишь. Вы будете на равных, понимаешь? А если нет...
- Но я по-настоящему люблю тебя, ты что, не поняла? А ей не нужен, то есть - только как друг.
- Я понимаю одно: если она на всю жизнь останется калекой, ты снова скажешь ей... сделаешь предложение. Если она его все-таки примет, ты женишься на ней. Вот и все.
- Не примет, она гордая.
- Уговоришь.
- Но я хочу быть с тобой!
- Я тоже хочу - с тобой. С моим любимым, хорошим, благородным. А с таким, который чуть не десять лет убеждал больную девчонку, что жить без нее не может, не оставит ни при каких обстоятельствах, а когда она потеряла последнюю надежду - взял да бросил... С таким? Нет, не хочу. И ты тоже не воображай, будто расстаться с ней для тебя просто. Это тебе только издали кажется.
* * *
Черта с два тут заснешь! Лег, уверенный, что отрубится мгновенно, - так намучился за день. Но стоило лечь, как сперва заколотилось сердце - в жизни такого не было, так противно, гулко: "тук-тук-тук..." Он лег на спину, стук прекратился, зато сделалось душно и муторно, несмотря на то, что окно было открыто и после дождя в комнату должен по идее вливаться влажный, прохладный воздух. К тому же хотелось сучить ногами, вертеться, вообще - двигаться, хотя несколько минут назад он мечтал только об одном - лечь. И замереть. В соседней комнате несколько раз звонил телефон, Владимир не подошел.
Вместо этого отправился на кухню, попил воды. Лучше бы водки, да где ее взять? Вернулся. Порылся в письменном столе деда и нашел столетней давности пачку "Беломора". Дед бросил курить года три назад - как отрезал, после сердечного приступа, в пачке оставалось пять папирос. Здесь же и зажигалка. Достав папиросу и прикурив, Владимир жадно затянулся. Сам он не курил никогда: валял дурака в детстве, иногда покуривал в армии - за компанию. Голова сразу закружилась, но он упрямо докурил папиросу. Стало еще гаже.
Последний телефонный звонок раздался в три часа ночи. Владимир как раз задремал, пока очухался да подошел - все же в такое время зря не звонят трубку уже повесили. Не тот номер набрали, лопухи, а потом спохватились, испугались, что поздно, и бросили.
Все-таки в пятом часу удалось задремать. Но ровно в семь начали бить часы, боя которых он раньше никогда во сне не слышал. Разбудили. Он вздрогнул, открыл глаза. И понял: сейчас все пойдет по новой: тоска, тошнота и паралич полнейшая невозможность что бы то ни было делать.
И тут позвонили в дверь. Непрерывным истерическим звонком. Кто-то давил на кнопку, не отрывая пальца, и вдобавок колотил ногами. Владимир бегом бросился в прихожую, запнулся о собственный ботинок, чуть не упал, распахнул дверь - и на шею ему кинулась ревущая Аська. Из ее бессвязного: "Вовка! Живой! Господи живой!!! Надо звонить... мать - с ума... Вовочка-а-а..." - Владимир долго не мог понять, что происходит. И только после того, как, оторвавшись от него, Аська, продолжая всхлипывать и не отвечая на вопрос "Что случилось-то?", позвонила на дачу и прокричала в трубку: "Живой он! Дома!", только после этого ему с трудом удалось усадить ее на стул - Аська продолжала цепляться за руки. На его десятое "Ну, в чем дело?" она, захлебываясь, рассказала, как вчера в последних теленовостях сообщили, что совершено покушение на Сергея Юрьева, председателя правления их банка. "Сказали - в упор расстрелян автомобиль... из автомата... в шестнадцать двадцать... на углу Орбели и... Юрьев и водитель на месте, охранник доставлен в больницу с пулевым ранением в голову, где через сорок мину-у-ут... Ой, Вовочка... Мы в банк звонили, не отвечают, и тебя... всю ночь дома не-ет..."
Умерший в больнице охранник - Стас. Вот так. Владимир не явился, и Стас погиб вместо него.
* * *
Сообщение брата Катя получила в день отъезда в Лос-Анджелес. Утром рядом с ее тарелкой - два послания. Одно от Вовки, второе от Димки. Начала с Димкиного - никаких новостей, все в порядке, погода хорошая, - да какое ей тут дело до их погоды?! - Кате он желает ни пуха, ни пера (написано латиницей: "ni pukha, ni pera"), уверен, что операция на этот раз даст нужный результат. И, разумеется, - "Love, Dima".
Формально до невозможности. Сухо - не то слово. Но с другой стороны, а как он еще может писать на работе, да еще по-английски? А вдруг... эта все проверяет, а когда писал, топталась рядом? Что ж... Катя и ответит в том же духе - спасибо на добром слове, через два часа уезжаем, буду в клинике, боюсь, переписка естественно прервется. На какое-то время... На какое же? Сказать пока не могу, думаю, около месяца. Может, больше. С наилучшими пожеланиями. Взаимное Love.
Вот так, без сантиментов - тем более, какие тут могут быть сантименты?
Письмо брата...Что они там, сговорились? Буквально списано с Димкиного: погода, нормально, "ни пуха"...
Ладно. Ладно-то ладно, а черт бы его побрал, этого Димку! Здесь ей, конечно, его очень не хватает - точно руку отрезали. Что и естественно: все же столько лет... каждый день вместе, каждая мысль общая. И привычная, железобетонная уверенность в его верной и бескорыстной любви. Безответной, да! Если иметь в виду любовь в полном смысле слова. Но вел он себя тактично и бережно. Никто, между прочим, не заставлял. А потом вдруг - все. Как говорит Вовка, "с концами"...
Видимо, тело все же сильнее духа. По крайней мере, у него. Да, наверное, и у всех. Почти. Впрочем, все это еще можно проверить. А неприязнь к той девице, которую, скорей всего, просто используют, несправедлива. Девицу надо пожалеть. У нее, Кати, духовное всегда стояло НАД, но это не дает права судить других, у которых ПОД. Тем более в ее-то ситуации.
Ночью она написала стихи:
Мы ночью говорим с моей Любовью
О к дереву привязанных домах.
Она присядет возле изголовья,
Спокойная, седая, как монах.
Любовь ушла наутро, словно странник,
Был слышен шум взлетающих ракет.
Спрoсила на пpoщанье, ктo избранник.
Нo чтo мoгла сказать я ей в oтвет?
А надo мнoй летели, как кoметы,
Сopвавшиеся с пpивязи дoма.
Любовь ушла... Не дoждалась oтвета.
Пускай теперь oтветит мне сама.*(*)
А в самом деле, кто избранник? Появится ли когда-нибудь? Вдруг не появится, и она делает жуткую глупость, отказываясь от Димкиной любви и сама толкая его к той? Впрочем, это все - после.
Мама эти стихи, разумеется, назвала бы чистым бредом. Дома какие-то, "где ты видела, чтобы дома - и на привязи?" Суровый голос реализма. Но посылать их маме и вообще кoму бы то ни было показывать Катя не собиралась.
А утром, по пути в Лос-Анджелес, на душе было как-то удивительно легко. О предстоящей операции, о доме, даже о Димке Катя больше не вспоминала. А когда вдруг невзначай вспомнила, подумала: "Все это - потом, потом, после. Сейчас я, как чукча, - что вижу, о том пою". А петь, точней, говорить и думать, а главное, смотреть, смотреть и смотреть хотелось на пейзажи, несущиеся за стеклами автомобиля, где Катя сидела впереди, рядом с Рут. Мыша устроился сзади и время от времени давал Рут полезные и грамотные советы: где съехать с шоссе, когда сбавить скорость, когда перестроиться, что, надо сказать, Рут явно раздражало. Но она каждый раз отвечала ему по-русски, почему-то с армяно-азербайджанским акцентом: "Адын машына - адын вадытел". Это, видно, была какая-то иx давняя шутка. К шоссе 101, по которому oни еxали, то вплотную справа подступал океан, то деликатно отодвигался, давая место какому-нибудь городку, то вновь был рядом, синий, ослепительный, необъятный. И очень важный. Слева тянулись холмы, желтые, обожженные солнцем прошлого лета, и среди этих холмов - один за другим коттеджи, окруженные зеленью, ресторанчики, бензозаправки. Иногда за холмами возникала гряда невысоких гор, над которыми неотступно кружили большие медленные птицы.
- Орлы, - сказал Мыша. - Символ Америки. А не пора ли нам, девочки, перекусить?
И тут же они с Рут приступили к американскому занудству: подробному обсуждению, где, когда и при каких условиях лучше всего остановиться на ланч. Это сейчас. А как спорили из-за рейса, каким лететь в Дюрам! Было бы чего спорить - Катя видела расписание, Мыша извлек его из Интернета и положил перед ней: выбирай! Самолеты десятков авиакомпаний вылетали в Дюрам из Лос-Анджелеса буквально каждые десять минут, а то и чаще. В Дюрам попадали через Чикаго и через Вашингтон, через Атланту и через Питсбург, через Сан-Луис, Миннеаполис, Даллас. И еще как-то. Катя, конечно, сказала, что ей совершенно все равно лишь бы самолет не упал, а билет не стоил запредельно дорого. Но Мыша и Рут, отмахнувшись от нее, долго совещались и выбрали наконец рейс, делающий остановку в Питсбурге. Сплошная логика: во-первых, всегда удобней, чтобы первая часть полета была длинней, а потом отдых и короткий оставшийся отрезок пути. В Питсбурге остановка почти два часа, можно размяться, посидеть в кафе. А еще там живет Аннет, редактор Мышиной очередной книги. И остановка в Питсбурге даст возможность Мыше встретиться в аэропорту с Аннет и поработать, а чтобы Катя не скучала, вместе с Аннет приедет ее сын Боб.
