Василий Брусянин - Дом на костях
Поутру, перед тем, как идти в гимназию, я спросил деда:
— Дедушка, кто был Емельян Иваныч?
— Емельян Иваныч?.. Какой?..
И дедушка задумался. Брови его сдвинулись, и «невишные» глаза уставились куда-то в пол.
— Что же это ты? Емельяна Иваныча забыл? Да странствующий-то актёр… Струнский… — вставила тётя Аня.
— Ах, Струнский!.. Помню, помню!.. Это, видишь ли, был такой лицедей, артист, по-нонешнему… Артист этот заехал к нам в город… Тебя тогда ещё на свете не было… Заехал к нам в город и в дворянском собрании ставил комедии и драмы… Мама твоя играла в его труппе в качестве любительницы. Вот кто был Емельян Иваныч Струнский… Собственно, фамилия его другая какая-то. Струнским он назывался только по сцене… А почему тебе вздумалось спросить?
Я молчал. Ну, как я мог сказать дедушке, почему я хочу знать об Емельяне Иваныче? Мне казалось, что высказать деду все мои думы значит совершить какое-то худое дело против мамы. Высказать всё, что волновало меня весь вечер и ночью, значит коснуться какой-то страшной для меня тайны. Коснусь я этой тайны, и станет она предо мною во весь рост своего мучительства.
Лукаво «невишными» глазами посмотрел на меня дедушка и ничего не сказал, ни о чём не спросил.
А для меня на всю жизнь остался неразрешимым вопрос о моём происхождении. Кто же мой отец? Тот ли мужчина с бритой бородой и большим лбом, которого я называю папой, или тот неизвестный мне Емельян Иваныч Струнский?
Дедушка сказал, что он не Струнский. У Емельяна Иваныча другая фамилия. Мама, конечно, знает, как настоящая его фамилия, но как я спрошу её об этом после того, свидетелем чего я был? Может быть, и отец знает…
Какой проклятый наш старый дом. Я не знаю даже, кто мой отец? Как его фамилия? Кто он? Где? Где мой настоящий отец?..
Наш старый дом на костях хранит тайну моего происхождения, хранит и молчит…
Есть и у рождения своя тайна молчания…
XVII
Отец мой трагичен по-своему… Докторской работой своей он удовлетворялся: любил больных и не любил нас, близких: маму, меня, деда, бабушку, а тётю Аню называл «старой клячей». Любил больных, дальних и не любил близких, ближних… Ницше любил здоровых и бодрых дальних, а он любил больных… Как всё странно было в нашем доме. Больных можно жалеть, но как их можно любить?
И больные любили отца. Их так много бывало у него в приёмные часы, а сколько их там в больнице, где работал отец, а сколько их в тех домах, куда его приглашают и днём, и ночью… Как доктор, отец не жалел своих сил, лечил успешно и зарабатывал много денег. Но он не любил денег и не ради этой любви отдавал свои силы людям…
У него была другая страсть: он играл в карты и об этой страсти всегда говорил:
— Люблю я карты, чёрт возьми!.. Сидишь за зелёным столом, держишь в руках этакие четырёхугольные картонки и чувствуешь в них дьявольскую силу… Забываешь о Боге, о жизни, о смерти. Имя своё забудешь, забудешь честь… И это называется картами, силою моей души…
Отец всегда успешно играл и много приносил денег домой.
Несколько раз мне пришлось быть свидетелем следующего. Сидишь поутру в столовой, пьёшь чай и наскоро пробегаешь урок. Из клуба возвращается отец, весёлый, улыбающийся и бодрый, несмотря на бессонную ночь. Поздоровается со всеми и начнёт выкладывать деньги и из бумажника, и из боковых карманов, вынет из жилетных карманов золото и рассыплет его по столу. Выложит деньги, не сосчитает и скажет:
— Клавденька, убери-ка ты это…
И это были деньги, которых не любил и не чтил мой отец. Он так привык к золоту и кредиткам, что они уже перестали иметь для него то магическое значение, во власти которого всегда была моя мама. С горящими глазами она бросалась на деньги, принесённые отцом, считала их и потом нарядно одевалась и отвозила золото и кредитки в банк. В дни больших выигрышей она была необычайно ласкова с папой, и они не ссорились.
Об этом все в доме у нас знали, и только дедушка осуждал и страсть папы к картам, и то, что мама относит «чужие» деньги в банк.
— Ведь это же замаскированное, облагороженное жульничество твоё занятие, Николай!.. Как тебе не стыдно! Как не противно!..
— Ну, батька, ты… того… зарапортовался на старости лет… На твои слова даже и сердиться-то не приходится… потому, знаешь…
И отец мой, пользуясь тем, что дед слеп, сделает около головы такое особенное движение рукою, как бы окажет: «Глуп ты от старости… Что с тебя взять»…
И громко, серьёзным тоном добавит:
— Что-нибудь страстное нужно мне, отец, чтобы забыться… Не буду играть в карты, буду пить…
— Зачем же деньги в банк кладёшь? — спросит дед.
— Куда же их, проклятых, девать… А потом этим делом занимается супружница моя… Не нужны мне эти деньги, чёрт их возьми!..
— Только, пожалуйста, чтобы ни одной копейки из этих денег не давать на общее хозяйство, — строгим тоном говорил дедушка.
— И не подумаю! — насмешливо выкрикивала мама.
Я не жил в нашем старом доме, когда умерла мама.
В год её смерти я жил в Петербурге, числился студентом университета, но наукой мало занимался. Я сидел в тюрьме, когда умерла моя мать, а об её смерти я узнал месяца три спустя, когда меня выслали в Вологодскую губернию. В ссылке я получил от отца письмо и узнал о смерти матери.
Я никогда не расстаюсь с этим письмом, оно страшное, это письмо отца. Вот оно, дьявольское послание, написанное любящей рукой близкого мне человека:
«Лёня, не удивляюсь, что ты в ссылке, не удивлялся, когда ты был в тюрьме. Пошёл в стан рискующих собственной свободой и жизнью, так уж и не бойся ни железных решёток, ни глуши отдалённых губерний… Может быть, я и рад, что всё это с тобою случилось. Когда-то, ведь, и я сиживал в тюрьме, и за то же, за что ты сослан. Я освинел, опустился, как видишь, а ты там, может быть, и страдаешь, но, если бы ты знал, как нужны человеку страдания, чтобы он не терял образа человека… Ну, да ничего, терпи!.. Всё это хорошо, береги в себе образ человеческий и не будь похож на меня с образом свиным… Или вот, как твоя почтенная матушка… Умерла она 30 сентября, чтобы ей пусто было, проклятой!.. Можешь проклинать меня за это непочтительное отношение к близкому тебе человеку, но выслушай… Выслушай, что она сделала со мною и со всеми нами. Десять лет она носила деньги в банк, и я, дурак, её не проверял ни разу… Дело, разумеется, не в деньгах, ты знаешь, как я ценю их, а дело в той лжи, которой она опутала себя… Деньги все целы, и их накопилось тысяч двадцать… И знаешь ты, что она сделала? Она вкладывала их на имя Емельяна Иваныча Полесьина. Был у нас в городе такой актёр, под фамилией Струнского играл он. Ты теперь уже не мальчик, и я буду говорить открыто. Струнский, он же Полесьин, был любовником твоей матери. Слышишь — любовником!.. Как теперь оказалось, она всё время переписывалась с ним. У неё в комоде я нашёл после смерти целую пачку писем Полесьина. Прочёл я некоторые эти письма, и о, ужас! Ужас!.. Он, мерзавец, всё время обирал твою мать. Есть письма, в которых он упрекал Клавдию Ивановну в том, что она ему мало выслала… Слышишь ты, Лёня, что он делал: он жил на её счёт… нет, на мой счёт, чёрт возьми!.. Хороша была и она, если могла любить… или там чёрт её знает что… могла любить этакую гадость!.. Заклинаю тебя, найди этого Струнского и вызови его на дуэль!.. Нет, впрочем, на дуэли с негодяями не дерутся… Ты просто возьми и убей его. Если сам не сможешь, найди его адрес и сообщи мне, а я уже расправлюсь с ним. Трудно мне двинуться с места, я совсем обалдел: пью беспросыпно… Нет, ты подумай только, что она со мной сделала! Когда она была больна, я примирился с ней. Когда умерла, я как баба кислая ревел у неё на груди. А вышло вон что: она притворялась, обманывала меня. О деньгах и об её переписке я узнал уже после её похорон. Подумай, что только вышло. Что же я могу сделать, чтобы отомстить ей? Что? Чем я могу опьянить мою возмущённую душу? На ком я могу сорвать мою злобу?.. Только бы кровью её я мог утолить жажду моего возмущения! Но теперь уже поздно об этом думать. Черви съели её проклятое, греховное тело. В нём нет крови… Нет крови, которую я хотел бы высосать до капли. Пойми же мой ужас»…
Мне страшно перечитывать это письмо. Силюсь забыть его содержание, хочу уничтожить его и не могу. Оно мне кажется написанным кровью моего отца, и, если я его уничтожу, я превращу в пламень и дым кровь моего отца. Я не могу решиться на такое отцеубийство. Сожгу я письмо, написанное кровью моего отца, и кровь его возопиет ко мне. И снова отец проснётся из своего вечного сна, придёт на землю и снова будет жаждать крови матери. Зачем поднимать из могилы эту страшную загробную вражду… Упокой, Господи, их души, если ты есть, мой Бог, моё утешение…
И вот представляется мне, что отец мой жил только для того, чтобы оставить мне это страшное письмо. Но стоило ли жить для этого, если это страшное письмо бесполезно и мне?
