Алексей Апухтин - Профессор бессмертия (сборник)
В дверях показалась дебелая Лидия Ивановна, вся встревоженная; она только что узнала от бурмистра о внезапно предположенном отъезде барина.
— Вы сегодня уезжаете, — сказала она, опустив глаза. — Что такое случилось?
— Не твое дело, — отрезал Алексей Петрович, — после узнаешь. Захара мне позови, да поскорее!..
Явился Захар.
— Ну, Захарушка, здравствуй, — сказал Алексей Петрович ласково, как только на это был способен. — Ну, что твой барин?.. Доктор говорил, что это отойдет… Что, он все еще лежит?..
— Очень они плохи-с, — сумрачно отвечал Захар. — Рука у них скрючена-с, и на ногах стоять не могут. Они вместе с Маскаевым ночью за сорок верст куда-то ездили. Дорогой, надо полагать, простудились… Теперь все у них разболелось, и мурашки по рукам и ногам бегают. Очень они жалуются. По временам даже вроде как бы судороги в ногах-с…
— Он теперь спит? — спросил Сухоруков.
— Сейчас проснулись, — отвечал Захар. — Фершал из Троицкого приехал. Будет им пиявки ставить…
— Ступай к сыну, — сказал Алексей Петрович, — предупреди его, что я сейчас приду.
Старик Сухоруков вошел к больному, когда Василий Алексеевич не спал и не был в забытьи. В комнате никого не было; больной лежал под белым одеялом, лежал неподвижный, с особым, новым для Алексея Петровича выражением печальных глаз, устремленных на одну точку. На лбу Василия Алексеевича сложилась характерная поперечная морщинка. Правая рука поверх одеяла была неестественно притянута к лицу. Пальцы этой руки были как-то странно, некрасиво согнуты.
При входе Алексея Петровича взгляд сына упал на отца. Больной слабо улыбнулся и сказал:
— Вот какой я, дурак, лежу… Видишь, отец, совсем никуда я негодный…
Нелегко было Алексею Петровичу увидеть таким своего сына. Совесть мучила его, и ему хотелось каяться.
— Я пришел к тебе, Василий, — не без усилия заговорил старик Сухоруков, — пришел прощения у тебя просить…
— Пустяки, — отвечал Василий Алексеевич, — мы оба с тобой горячие… Вот и все.
— Пришел прощения просить, — продолжал Алексей Петрович. — И слышишь, Василий, чтобы не поминать нам этого… чтобы совсем забыть…
— Полно, отец, — тихо улыбнулся больной, — я тебя знаю. Когда людям круто приходится, все может случиться.
— Да что же это с тобой в самом деле? — заговорил иным тоном Алексей Петрович. — Откуда такая необыкновенная напасть? Ну, ударил я тебя — это было. Но откуда это все взялось, — говорил Алексей Петрович, указывая на скрюченную руку, — с чего ты обезножел?
— Не спрашивай, долго рассказывать, — отвечал Василий Алексеевич. — Завтра расскажу, когда соберусь с силами…
— Завтра не придется, Васенька. Завтра я буду далеко отсюда, буду катить на почтовых в Питер… Да что же это я? Я тебе еще главного не сказал! — спохватился Алексей Петрович. — Дядюшка-то твой Александр Петрович, сенатор-то наш, приказал долго жить… И представь себе, он оставил нам наследство, и порядочное, больше двухсот тысяч… Это совершенно как в сказке… Совсем даже невероятно.
— Я так и знал, что все обойдется, — спокойно, без всякого удивления отозвался на эту новость больной. — Мать нас недаром удержала…
При этих словах на лице Василия Алексеевича появилась торжествующая улыбка…
— Недаром она нас удержала, — повторил он, — а ты мне тогда не поверил… Теперь сам видишь…
Сказав это, Василий Алексеевич с той же торжествующей блаженной улыбкой закрыл глаза и добавил:
— Видишь, как хорошо все вышло… И я выздоровлю; я в этом не сомневаюсь, а ты поезжай…
Алексей Петрович понял, что не следует больше тревожить сына. Он подошел к нему, наклонился и поцеловал его в лоб с искренним горячим чувством.
— Поправляйся, Васенька, поправляйся, — сказал он. — Я тоже не сомневаюсь, что ты поправишься. А меня ты совершенно прости, — сказал он еще раз. — Ведь оба мы с тобой такие сумасшедшие… Что поделаешь!.. Такая уж наша порода сухоруковская.
В этот же день Алексей Петрович выехал из Отрадного в Петербург.
XVИз своей командировки возвратился доезжачий Маскаев и порадовал Василия Алексеевича удачей. Он привез молодому барину отысканную драгоценность — крест на золотой цепочке. Все обошлось благополучно. Колдун против обыска не спорил. «Барин ваш сам закинул свое добро, — говорил он охотникам, — ну и ищите евоную вещь, коли он вас за ней прислал… Очень мне она нужна».
Ощущая на шее драгоценный крест, Сухоруков нравственно ободрился — тяжелый камень свалился у него с сердца.
Приехал доктор. Он нашел в больном некоторое улучшение и решил поставить Василия Алексеевича на костыли. Доктор боялся только, что согнутая рука больного будет этому мешать. Однако с помощью левой руки, державшей костыль довольно твердо, и с помощью Захара, охватившего молодого барина за талию, Василия Алексеевича удалось пересадить с постели на кресло к открытому окну. Правда, ноги его были слабы, но не настолько, чтобы больной не мог ими передвигать.
Сидя в кресле, Василий Алексеевич жадно впивал в себя свежий воздух. Ему вдруг безумно захотелось покурить. Доктор и это позволил, и тогда Сухоруков, страстный курильщик, с наслаждением начал затягиваться из поданной Захаром трубки, набитой знаменитым в те времена «Жуковым» табаком. Больной видимо оживал. Ему хорошо сиделось у окна, расположенного в тени на северной стороне дома.
Ободрив больного надеждой на выздоровление и дав несколько указаний, доктор сейчас же уехал. В то время в докторах была всеобщая недостача; доктор был один на целый уезд.
Хорошо сиделось у окна Василию Алексеевичу. Стояла чудесная погода; было совсем тихо и нежарко. День клонился к вечеру. Косые тени от дома и деревьев тянулись по зеленому газону; перед окном был богатый цветник, а дальше видна была старая липовая аллея, густая и тенистая.
Василий Алексеевич отдался своим размышлениям. Размышления же его были все те же — он старался проникнуть в существо пережитых им за последнее время впечатлений, и вот у него начала слагаться своя очень оригинальная религия, совсем отличная от христианской. Христианскую религию он продолжал по-старому не признавать. Христос для него был просто человек — человек, несомненно, великий, но, по существу, такой же пророк, как и другие пророки, как, например, Магомет или Зороастр. Если народ верит в Христа — это очень хорошо, — думал Василий Алексеевич, — но эта религия не для него, Сухорукова. Он выше этих детских воззрений… Какая же его вера?.. Какие его основы?..
У Василия Алексеевича начинало слагаться верование, что в мире имеются две категории сверхприродных сил, которые, как он теперь убедился, влияют на людей. Силы зла и силы добра. Силы эти приходят к человеку извне; но не все люди это понимают и чувствуют. Многим кажется, что они сами в себе эти силы носят. Он же, Сухоруков, теперь узнал, что есть как бы особые вихри зла и добра, которые существуют независимо от людей и на людей влияют. Вихри злые иногда всецело захватывают существа слабые или страстные, и те им отдаются и бороться с ними не могут, принимая их за что-то роковое, — отсюда понятие о роке у древних. Но между этими вихрями есть и силы добрые, охраняющие человека. Когда он, Сухоруков, с Батогиным колдовали в лесу, разве не добрые силы оградили тогда старуху Незванову от ударов колдуна?.. Есть между людьми такие счастливцы, как, например, он, Сухоруков, у которых имеются свои добрые защитники… Его, Василия Сухорукова, доброе божество — это его мать… Только он этого раньше не знал, а теперь недавно в этом убедился. Не будь матери, он совсем бы погиб от вихрей злых и, что всего ужаснее, погиб бы нравственно…
«Колдун Батогин, — продолжал думы свои Сухоруков, — несомненно раб злого духа, сознательный диавольский слуга. Кроме зла в нем самом, этого человека захватил особый наносный вихрь диявольской силы».
Не поддавался только определению Василия Алексеевича странник Никитка. Никитка был заражен таинственными влияниями, действовал как бы от них… «Это было так; — признал Сухоруков, — но какие это были влияния? Ведь Никитка вылечил Машуру… Стало быть, сделал доброе дело, а вот его, Сухорукова, он натравил на колдуна, и, не спаси его умершая мать, он погиб бы нравственно безвозвратно».
И думы Сухорукова остановились опять на матери — на этом его божестве. Он словно видел ее перед собой, и у него явилась даже особая потребность прибегать к этому своему божеству в молитве, прибегать к нему для ограждения себя на будущее время от злых влияний. Он начал даже сочинять молитву… Он будет читать матери эту молитву каждый день утром и вечером… Будет призывать ее на помощь…
Размышления Василия Алексеевича прервал вошедший Захар.
— К вам гостья, — доложил он, — навестить пришла…
