Александр Ржешевский - Тайна расстрелянного генерала
Утвердившись в этой мысли, он тем не менее дал Людмиле номер служебного телефона и не то чтобы разрешил, а прямо-таки просил позвонить.
Маленький домик, куда они приехали, поразил его своим ветхим видом и простотой обстановки, если не сказать - убогостью. Он даже не сразу сообразил, где они находятся.
- Ты, конечно, привык к генеральским апартаментам, - сказала нараспев Людмила, окинув его внимательным взглядом. - А у нас тут скромно. Ты уж извини.
Надежда сжалась от стыда. По ее разумению, вовсе незачем было тетке притворяться и заискивать.
- Нет, очень мило! Очень мило! - ответил генерал, оглядывая разрисованные цветочками обои на тонких дощатых стенах и оконню занавеску с чайками. - Так у меня было в Черкизовке!
Людмила быстро взглянула на него, ничего не сказав. В Черкизовку молодого комэска Павлова отправили как в ссылку, когда его карьера стала рушиться. А началось это после того, как она ему отказала. Очень хорошо помнилось, как, лобастый, угрюмый, он появлялся всюду, куда приходила она. Волком смотрел на высоченных кавалеров. С Пашей Выходцевым даже схватился, чуть до пистолетов не дошло.
В Черкизовке, кажется, он и повстречал свою будущую жену. И наверное, готов был взять любую, ибо в тот момент его могла спасти только женщина.
Людмила еще раз бросила испытующий взгляд. Перед ней сидел человек, в котором трудно было узнать прежнего Митю. И свое тогдашнее поведение, свой смех она уже не могла понять и оправдать. Незаметный мужичок-боровичок оказался крепок. Крепче тех рослых красавцев, которые ей застили свет. Уверенности, которая делала ее неотразимой в Митиных глазах, сильно поубавилось.
И все же временами она чувствовала себя моложе племянницы, которая еле двигалась по комнате и безучастно поглядывала в окно. У Людмилы же все горело в руках. В один миг стол сделался праздничным. Она понимала, что ни колбасой, ни котлетами ей не удивить генерала. Зато картошку, знаменитую синевскую, она могла приготовить тридцатью способами и выбрала самый удобный и быстрый.
- Что-что, а нашу синевскую картошку ты не пробовал, - сказала она, подавая на стол дымящуюся сковороду.
- Так ты не живешь здесь? - изумился Дмитрий Григорьевич.
Об этом Людмила предупредила его. Но то ли он забыл, то ли проверял себя заново.
- Вот хозяйка! - кивнула она без улыбки в сторону племянницы. - Она у нас девушка скромная.
- В кого? - искренне удивился генерал.
На столе возникла бутылка коньяка, припасенная Людмилой еще с апреля. И Надежда побеспокоилась за тетку. После первой рюмки та расцветала, говорила умные вещи. Но после пятой становилась мрачной, раздражительной. И главное, напрочь исчезала ее привлекательность, которую даже Надежда, в своем возрасте, признавала за теткой.
Так и вышло. С коньяком встреча не стала лучше. Выпив с чувством, тетка ударилась в воспоминания, где у нее все получались смешными. Генерал умолк.
Сбегав на колодец за водой, Надежда услышала, как тетка стучит по столу и запальчиво восклицает:
- Думаешь, ты меня увидел? Это я тебя нашла-а! Я-а!
Надежда опрометью кинулась с крыльца. "Вот дура! дура! - глотая слезы, шептала она про себя, осуждая и в то же время жалея тетку. - Так долго строить и так быстро развалить..."
Она едва успела скрыться за углом, как генерал пробежал по ступенькам, открыл дверцу машины. Людмила вышла следом, вяло махнула рукой. Вид ее показался Надежде ужасным: черные брови сведены в один толстый шнур, перечеркнувший лицо. Нос опущен. А главное, глаза, потерявшие блеск и смысл.
И еще Надежда поняла, что генерал больше не вернется, всяким отношениям их пришел конец. Вернее, не отношениям, а теткиной мечте. Только сейчас до Надежды дошел смысл всех ее терзаний, бушевавших в последние дни. Она даже не подозревала, какой глубокий смысл могла вложить в это слово "последние"!
17
- Быстрее! Быстрее! - приказал Павлов, глянув искоса на водителя.
Хотя автомобиль мчался, как обычно, на бешеной скорости, водитель прибавил еще. Шины визжали на поворотах, но лицо парня в потрепанной выцветшей пилотке, надвинутой на бровь, оставалось бесстрастным. Точно он не командующего вез, а сидел на завалинке в теплый вечер и лузгал семечки.
"Неплохо, - думал Павлов, - особисты хотели поменять. Они всегда что-нибудь хотят. У них там особый способ проверять людей. Не надо! Пусть этот парень останется".
Он усмехнулся жестко, как человек, угадывающий превратности судьбы, но уверенный, что его самого эти превратности никогда не смогут коснуться. "Вот тебе и "не смогут"", - мысленно произнес он, вспомнив внезапное посещение таинственной Люськиной обители. Она для него так и осталась Люськой. Подумалось, что не чаял окунуться в эту гаремную жуть. Всю жизнь мечтал. Оказалось - не надо! Увольте! Хорошо, что вырвался. Не для нас эти азиатские штучки. Теперь, когда Людмилы не было рядом, он себе удивлялся. На время забыл, что командующий. И не бритоголовый генерал, а прежний вихрастый Митька, запорошенный снегом и околдованный сиянием Люськиных глаз, опять вваливается в ее комнату. Сколько лет прошло? Вот чертова боль! Никаких больше контактов. Служба и дом. Работы невпроворот. Как там последний приказ Тимошенко насчет ПВО? Усилить! Исправить! Только и делаем, что исправляем. Как будто все начальники - от мала до велика - сборище дураков. Шарахаемся из стороны в сторону. Вот и в Испании шарахались так же. А почему? Идешь в атаку и оглядываешься. Как бы нож в спину не воткнул твой же заместитель. И сильнее такого страха нет ничего на свете. Были, конечно, прекрасные люди, отличные крепкие парни. Но почему-то у всех, кто оттуда вернулся, один и тот же итог. Мысли мелькали, Павлов даже не слишком в них вдумывался. Но все же потянулся за папиросой, чтобы унять расходившиеся нервы.
"Ладно, прошло! Сейчас о главном!" - сказал он себе. Верные друзья дали сигнал, что в его Особом округе грядет проверка по январскому приказу наркома "О боевой и политической подготовке на 1941 учебный год". Многие пункты Павлов помнил почти наизусть. Память работала безупречно, вновь и вновь разворачивала перед мысленным взором готовые разделы и пункты приказа. Он вспомнил, как на декабрьском совещании высших военных чинов в своем выступлении делал упор на активизацию танковых войск и ни разу не упомянул о лошадях. Но в приказе Тимошенко особенно подчеркивалось, что в современной войне конница будет играть видную роль среди основных родов войск. На наших обширных театрах она найдет широкое применение.
Огневую подготовку будут проверять на уровне батальонов. Выборочно. В приказе особо подчеркивается, что огонь ручного оружия и пулеметов является могучим средством уничтожения живой силы противника на расстоянии, до того момента, когда пехота еще не ввела в дело штык, а конница шашку. Сталин, говоря о финской кампании, особо подчеркивал роль пулеметов и минометов. В текущем году предписано ликвидировать отставание стрелковых войск и конницы в огневой подготовке. Ну что ж! Для этого есть еще время - лето и осень. Огневую подготовку надо поставить под контроль заместителя. Да! Болдина! Чтобы меньше завидовал. А осенью спросить.
Болдин так и не смирился с тем, что он, старший по возрасту и по опыту, как он полагает, вынужден подчиняться "испанскому выскочке". Хотя сам ранее командовал округом. Дмитрий Григорьевич несколько раз хотел сказать ему, что военная судьба переменчива. Но прежде чем это желание свершилось, Болдин ему надоел.
Огневая подготовка! Записать за ним это дело надо на ближайшем совещании. Пусть повертится.
"А если завтра война?" Вот бы Сталин дал по шапке за такие мысли.
При воспоминании о вожде Павлов ощутил знакомый благоговейный трепет. Стратег! Гений! Как точно сказал он о войне с Финляндией! Как мудро все проанализировал! Только человек такого масштаба мог сказать, что за время существования советской власти мы настоящей современной войны не вели. Схватки с японцами в Маньчжурии, у озера Хасан или в Монголии - это чепуха, отдельные эпизоды на пятачке. Жукову это, конечно, было неприятно. Он, наверное, вообразил себя Александром Македонским.
Когда японцы стали напирать и бить наших, Сталин спросил у военных. Тихо так спросил. Спокойно: "Неужели нет крепкого командира?" Ему нашли Жукова. Почему выбор пал на него, а не на Павлова? Может, вождь недоволен итогами в Испании? Когда Мадрид был захвачен франкистами и все республиканские власти оказались в Москве, Сталин высказал явное неудовольствие. "Все прибежали? - спросил он, окинув изгнанных вождей своим знаменитым прищуром. - Мог бы кто-нибудь и погибнуть за революцию".
И Павлов, затаясь, чувствовал глубинную правоту этих жестоких слов.
В Испании русские командиры потягались с немцами и проиграли. Хотя Павлов навсегда избавился от страха перед ними. Бивал, побеждал. И видел, как они отступают. А сражения выигрывают не военные, а политики. Республиканское войско в Гвадалахаре было обречено. В числе немногих Павлов мог оценить значение пакта с Германией, заключенного Сталиным. Как он велик и мудер!
