Андрей Платонов - Эфирный тракт
Чаплин поехал в Кремль, а Кирпичников - к матери на Большой Златоустинский.
* * *
Как в старину, женщины теперь носили накидки и длинные платья, закрывающие ноги и плечи. Любовь была редким чувством, но считалась признаком высокого интеллекта.
Девственность женщин и мужчин стала социальной моралью, и литература того времени создала образцы нового человека, которому незнаком брак, но присуще высшее напряжение любви, утоляемое, однако, не сожительством, а либо научным творчеством, либо социальным зодчеством.
Времена полового порока угасли в круге человечества, занятого устроением общества и природы.
Наступило новое лето. Егор Кирпичников устал от эфирного тракта и беспомощно затосковал по далеким и смутным явлениям, как это с ним бывало не раз.
Он снова убивал дни, скитаясь и наслаждаясь одиночеством - то в Останкино, то в Серебряном бору, то уезжая на Ладожское озеро, которое он так любил.
- Тебе, Егор, влюбиться надо! - говорили ему друзья. - Эх, напустить бы на тебя хорошую русскую девушку, у которой коса травою пахнет!..
- Оставьте, - отвечал Егор. - Я сам себя не знаю куда деть! Знаете, я никак не могу устать, - работаю до утра, а слышу, что мозг скрежещет и спать не хочет!
- А ты женись! - советовали все-таки ему.
- Нет, когда полюблю прочно, в первый раз и на всю жизнь, тогда...
- Что тогда?
- Тогда... уйду странствовать, и думать о любимой.
- Странный ты человек, Егор! От тебя каким-то старьем и романтизмом пахнет... Инженер, коммунист, а мечтает!..
В мае был день рождения Валентины Кроховой Валентина весь день читала Пушкина и плакала: ей сравнялось двадцать лет. Вечером она надела серое платье, поцеловала перстень на пальце - подарок отца - и стал ждать Егора с матерью и еще двух подруг. Она убрала стол, в комнате пахло жимолостью, полем и чистым телом человека.
Огромное окно было распахнуто, но видно в него одно небо и шевелящийся воздух на страшной высоте.
Пробило семь часов. Валентина села за рояль и сыграла несколько этюдов Шахтмайера и Метнера. Она не могла отделаться от своей сердечной тревоги и не знала, что ей делать - расплакаться или сжать зубы и не надеяться.
Весенняя природа волновалась страстью размножения и жаждала забвения жизни в любви. И в круг этих простых сил была включена Валентина Крохова и не могла от них отбиться. Ни разум, ни чужое страдание в поэмах и в музыке - ничто не помогло горю ее молодости. Ей нужен был поцелуй, а не философия и даже не красота. Она привыкла честно мыслить и понимала это.
В восемь часов к ней постучали. Принесли телеграмму от Егора. В ней стояли странные, шутливые и жестокие слова, и притом в стихах, к которым Егор питал влечение с детства:
Дарю тебе луну на небе
И всю живую траву на земле,
Я одинок и очень беден,
Но для тебя - мне нечего жалеть.
Валентина не поняла, но к ней вошли веселые подруги.
В одиннадцать часов Валентина выпроводила подруг и пошла к Егору, зажженная темным отчаянием.
Ее встретила Мария Александровна. Егора дома не было, уже вторые сутки. Валентина посмотрела на бланк телеграммы: она была подана из Петрозаводска.
- А я думала, он у вас будет сегодня вечером! - сказала Мария Александровна.
- Нет, его у меня не было!
И обе женщины молча сели, ревнуя друг к другу утраченного и томясь одинаковым горем.
* * *
В августе Мария Александровна получила письмо от Егора из Токио.
"Мама. Я счастлив и кое-что постиг. Конец моей работы близок. Только бродя по земле, под разными лучами солнца и над разными недрами, я способен думать. Я теперь понял отца. Нужны внешние силы для возбуждения мыслей. Эти силы рассеяны по земным дорогам, их надо искать и под них подставлять голову и тело, как под ливни. Ты знаешь, что я делаю и ищу корень мира, почву вселенной, откуда она выросла. Из древних философских мечтаний это стало научной задачей дня. Надо же кому-нибудь это делать, и я взялся. Кроме того, ты знаешь мои живые мускулы, они требуют напряжения и усталости, иначе я бы затомился и убил себя. У отца тоже было это чувство; быть может, это болезнь, быть может, это дурная наследственность от предков - пеших бродяг и киевских богомольцев. Не ищи меня и не тоскуй, - сделаю задуманное, тогда вернусь. Я думаю о тебе, ночую в стогах сена и в куренях рыбаков. Я тоскую о тебе, но меня гонят вперед мои беспокойные ноги и моя тревожная голова. Быть может, верно, жизнь - порочный факт, и каждое дышащее существо - чудо и исключение. Тогда я удивляюсь, и мне хорошо думать о своей милой матери и неотомщенном отце.
Егор".
* * *
Тридцать первого декабря в Москве было получено известие о смерти Егора Кирпичникова в Буэнос-Айресе, в тюрьме. Он был арестован вместе с бандитами, грабившими скорые поезда. В тюрьме он заболел тропической малярией. Вся шайка была приговорена к повешению. Так как Кирпичников не мог идти на виселицу, валяясь в предсмертном бреду, то ему дали яду, и он, не помня уже ничего о жизни, скончался.
Труп его, наравне с повешенными бандитами, был брошен в илистые воды Амазонки и смыт в Тихий океан. Виселицы стояли на самом берегу Амазонки; их также после казни бросили в реку, и они поплыли, таща трупы в своих мертвых петлях.
На запросы советского правительства о такой расправе с человеком, который не мог быть преступником и попал в шайку по неизвестному случаю, бразильское правительство ответило, что оно не знало, что в его руках Кирпичников; при аресте же он отказался назвать себя, а потом заболел и ни разу не приходил в сознание во время следствия.
* * *
Мария Александровна поставила новую урну в Доме воспоминаний в Серебряном бору, рядом с урной своего мужа.
На ней значилось:
"Егор Кирпичников. Погиб 29 лет. Изобретатель эфирного тракта последователь Ф. К. Попова и своего отца. Вечная слава и скорбная память зодчему новой природы".
